бедности, голода и катастрофы отступают на задний план. Митя, пусть с ним и обошлись несправедливо, также чувствует только радость и сострадание, и, подобно Шатову, он принимает на себя вину – не только за поступок, которого не совершал, но также и за грехи мира, который этого не понимает.
Именно в тот момент, когда язык уступает место образу, Достоевский выражает идею спасения. Сюзанна Фуссо в своем исследовании «Бесов» выделяет образ Пресвятой Девы и Пресвятой Матери – Сикстинской Мадонны Рафаэля – в романе. История Марьи Шатовой окутана множеством слоев святотатства, тайны и отчаяния – в рамках ее собственной сюжетной линии, в политическом контексте эпохи и на глубочайшем метафизическом уровне. Рождение ею ребенка является моментом откровения, в который чета Шатовых «представляет единственное семейство в романе, связанное исключительно любовью, а не деньгами» [Fusso 1995: 269]. Марья Шатова – это одновременно реинкарнация убитой Марьи Лебядкиной и воплощение Сикстинской Мадонны. Фуссо пишет, что этот образ «перенаправляет внимание от материального к идеальному. <…> В “Бесах” Достоевский использовал бесовские средства для достижения божественных целей, для восстановления чувства трансцендентного» [Fusso 1995: 274–275]. Такие образы идеального мира существуют на уровне, совершенно отличном от уровня нарратива с его линейными сюжетами и мирской темпоральностью, сообщая заложенный в них смысл лишь тому читателю, который готов воспринимать не только слово, но и образ.
Образ материнства отлично отвечает двусмысленности отцовства, составляющей одну из центральных тем романа. Феминистская критика обычно полагает, что женское начало ассоциируется с телом, с физической и чувственной стороной бытия, в то время как мужское ассоциируется с абстрактными идеями[112]. Эта точка зрения дает ключ к разрешению вопроса об отцовстве в романе. Физические муки матери заканчиваются с рождением идеального младенца. Муки отца, носящие абстрактный, нравственный и интеллектуальный характер, заканчиваются его собственным решением игнорировать тот очевидный факт, что биологически это не его ребенок, – верить, несмотря на все факты, и взять на себя ответственность, налагаемую такой верой. Когда акушерка спрашивает его, предполагает ли он усыновить ребенка, Шатов удивляется сомнениям по поводу того, что этот сын другого мужчины должен получить его фамилию, а он должен его любить и растить. Здесь Достоевский предлагает ответ на пренебрежение Степана Трофимовича к ребенку его жены двадцать с лишним лет назад. Божественная тайна чуда рождения, которая так завораживает Шатова, прямо отвечает на тайну, покрывающую происхождение Петра Степановича, и тайну (конспирацию), которая сопровождает его поступки на протяжении всего романа. Это дает надежду на радость, любовь и возрождение в результате события, в котором вполне можно было бы видеть, по примеру акушерки, лишь первоисточник обмана, тайны, греха и преступления. Если эта мизансцена представляет собой икону, то Шатову отводится роль праведного Иосифа: любящего земного отца Божественного (чужого) ребенка. Он отдает истине предпочтение перед фактами: то, что новорожденный младенец не может быть сыном Шатова, очевидно, однако этот вопрос даже не приходит ему в голову. Подобно другим блаженным героям Достоевского (например, Соне Мармеладовой), он не в состоянии понять зло, и образ его святого, не противящегося злу страдания торжествует даже тогда, когда мы наблюдаем за его ужасным убийством, которое совершают одержимые бесами свиньи из революционного кружка Петруши Верховенского.
Из всех романов Достоевского этот, возможно, наиболее труден для понимания. Громадная куча трупов в конце «Бесов», включая убийство Шатова и смерть его жены и ребенка, ставит вопрос о том, какой позитивный смысл можно извлечь из его судьбы. Как я говорила в своем разборе «Преступления и наказания», апофатический подход дает альтернативу аналитическому прочтению «в изъявительном наклонении». Скрытая истина торжествует, хотя все наблюдаемые факты свидетельствуют о том, что сей мир лежит во зле. Произведения Достоевского сохраняют свое значение благодаря готовности читателей принимать его парадоксы ради их скрытой силы преодолевать эти факты – которые, в конце концов, суть просто вымысел, шелуха, покрывавшая непреходящую истину. Каждый – не только обманутый отец – может предпочесть сомнения и внешнюю справедливость или принять таинство веры и искупления.
Глава седьмаяО клевете, идолопоклонстве и самозванцах: «Бесы»
Весь этос происходит из откровения.
…зло человек фактически знает только в той мере, в какой он знает о себе самом, все остальное, что он называет злом, – не более чем иллюзия; но самовосприятие и самопонимание – чисто человеческие свойства, вторжение в природу, во внутреннюю судьбу человека.
Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи.
«Никого не винить, я сам».
Как мы видели выше, центральным вопросом романа-памфлета Достоевского является вопрос отцовства. Юридически являясь отцом Петра Степановича, Степан Трофимович несет ответственность за его поступки; преступления Петруши можно объяснить тем, что отец пренебрегал его воспитанием. В качестве наставника Степан Трофимович воспитал молодое поколение, в частности Ставрогина. События «Бесов» в значительной степени определяются взаимодействием между этими двумя его «сыновьями». Соответственно, теперь нам необходимо переключить внимание на горизонтальные родственные связи, братские отношения и личность Ставрогина. Постоянно возрастающая роль темы братства в произведениях Достоевского отражает важные исторические тенденции. В поисках научных путей объяснения мира мыслители середины XIX века начали ставить под сомнение авторитет традиционных отцовских фигур (Бога, монархов и родного отца). Новые радикальные социалистические учения подняли на щит понятие «fraternite», или солидарности исповедующих радикальные убеждения людей молодого поколения, действия которых были направлены на замену патриархальных структур прошлого новым общественным порядком. В своих поздних романах Достоевский показывает распавшиеся семьи с безответственными или отсутствующими отцами как миниатюрное отражение этих больших социальных проблем. Это исследование понятия «братства» и его моральных и политических аспектов начинается с «Бесов»[116].
Происхождение как Ставрогина («Князя»), так и Петра Верховенского («Нечаева») загадочно. Достоевский пишет в записной книжке:
Князя с Нечаевым связывают взаимность тайн случайная. <…>Нечаев обличает отца – чужие грехи в Швейцарии. <…> Тон в том, что Нечаева и Князя не разъяснять.
Нечаев начинает с сплетен и обыденностей, а Князь раскрывается постепенно в действии и без всяких объяснений.
Про одного Степана Трофимовича всегда с объяснениями, точно он герой [Достоевский 19746: 260–261] (курсив мой. – К. А.).
Загадка Петра Верховенского, как мы видели, связана с его непонятным происхождением. В родословной Ставрогина сомневаться не приходится; его загадка связана с его литературным происхождением и его функцией в романе[117]. Уже в записных книжках Достоевский обрисовывает обоих персонажей в плане их отношения к языку повествования. Петруша – креатура языка; Ставрогин уже находится здесь – до всех слов. Эти фундаментальные факты имеют принципиальное значение при определении онтологического и этического статуса этих персонажей. Если, как я утверждаю, зло в нарративном мире Достоевского связано с высказыванием лжи и клеветой, то нам, безусловно, следует опасаться того, кто «начинает со сплетен». И наоборот: возможно, в персонаже, на первый взгляд существующем вне нарратива, автор ищет альтернативу этому злу?
Наш интерес к теме братства позволяет нам, забежав вперед, бросить беглый взгляд на величайшую книгу Достоевского, которая посвящена именно братьям. В. К. Кантор недавно оспорил общепринятую интерпретацию «Братьев Карамазовых», согласно которой Иван Карамазов считается наиболее виновным из братьев [Кантор 1994]. Основываясь на здравом смысле, Кантор разумно заявляет, что за убийство отвечает тот, кто его совершил, т. е. Смердяков. Исследователь помещает совесть Ивана в центр борьбы между двумя волями: волей Алеши, который говорит: «Убил отца не ты» [Достоевский 1976: 40] (курсив мой. – К. А.), и Смердякова, утверждающего: «Вы убили, вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был…» [Достоевский 1976: 59]. Алеша выражает веру в невиновность человека (отрицает грех), Смердяков обвиняет того же человека в преступлении (утверждает грех). История Ивана (которую Кантор сравнивает с Книгой Иова) представляет собой картину борьбы человека против беса-искусителя. Смердяков искушает Ивана не совершить преступное деяние (поскольку преступление Смердяков совершает сам), но поверить в ложь о его, Ивана, виновности в нем.
Эта точка зрения на виновность Смердякова противоречит традиционной трактовке романов Достоевского, согласно которой в преступных мыслях виновен тот, у кого они возникли, в то время как за преступные поступки несут ответственность другие. В «Бесах» Петр Верховенский, как и Смердяков, играет роль «приспешника»; он притворяется орудием Ставрогина; он наносит роковой удар в подготовленном заговорщиками убийстве; и, подобно Смердякову, он отягчает свое преступное деяние самым тяжким, с точки зрения Достоевского, грехом: клеветой. Клевета и признание собственной вины являются противоположностями. В произведениях Достоевского, в частности в «Преступлении и наказании», таинство исповеди является шагом к откровению и благодати. В тот момент, когда человек от всей души, правдиво и трепетно исповедуется в совершенном злодеянии, он оказывается очищен и прощен одним этим признанием. Здесь, вслед за Дж. Л. Остином, мы считаем речь действием, несущим этическую нагрузку с реальными последствиями: сказанное слово изменяет мир [Остин 1986]. К тому же у Достоевского все люди ответственны друг за друга, т. е. все виновны. И наоборот, обвинение другого влечет за собой отрицание собственных дурных мыслей или поступков, отказ взять на себя чужую вину, а также попытку свалить вину на другого. В Библии дьявола называют «обвинителем» (или, в русском переводе, «клеветником»), а в мире Достоевского любое обвинение есть клевета