В Откровении описывается конец времен, когда Христос должен возвратиться на землю и принести спасение верующим христианам. Второе пришествие происходит после ряда катаклизмов, низвержения «вавилонской блудницы» (в библейской истории представляющей светский Рим) и вселенской битвы, в которой Христос торжествует над силами Антихриста. В Откровении описывается видение конца света. Иисус является предполагаемому автору книги – апостолу Иоанну Богослову – и поручает ему записать увиденное в форме писем, адресованных семи церквам Малой Азии. Фрагмент одного из этих писем, адресованного Лаодикийской церкви и обвиняющего ее в недостаточной искренности в вере («не холоден ты и не горяч»), цитируется в «Бесах» дважды. Тихон читает его Ставрогину накануне его признания [Достоевский 1974в: 11], а книгоноша Софья Матвеевна читает его Степану Верховенскому накануне его смерти [Достоевский 19746: 497]. Таким образом, Достоевский связывает Ставрогина с его «литературным отцом» Степаном Трофимовичем через библейский текст.
В апокалипсическом жанре Божественное видение требует посредника, который бы передал откровение из Божественного мира в мир человеческий. В своем исследовании темы апокалипсиса в русской литературе Д. Бетеа пишет:
Характерным элементом апокалипсического сюжета является посланец из иного пространства-времени, который объявляет ⁄ открывает жителям этого мира, что его конец близок. <…Джон Коллинз пишет:> «“Апокалипсис” – это жанр богооткровенной литературы с нарративной структурой, в которой откровение передается существом из иного мира получателю-человеку, демонстрируя трансцендентную реальность, которая имеет как временной (поскольку она предусматривает эсхатологическое спасение), так и пространственный характер (поскольку она подразумевает существование иного, сверхъестественного мира». В самом тексте Откровения св. Иоанна этим посланцем является Божий ангел, дающий пророку возможность видеть то, что видит он, и занимающий его «промежуточное» место между Царством Небесным и земным миром. Тот факт, что ангел прибывает откуда-то из внеисторического пространства к человеческому существу, являющемуся пленником истории (и собственной смертности), – и есть самая суть откровения (по-гречески Апокалипсиса) [Bethea 1989:41].
В «Идиоте» Достоевский предпринял попытку создать «положительно прекрасного человека» – князя Мышкина, который служил бы посредником между земным и Божественным мирами. Достоевский закончил этот роман непосредственно перед тем, как погрузился в работу над «Бесами», и эти произведения связаны друг с другом теснее, чем обычно считается. В предварительных заметках к «Бесам» Ставрогин имеет много общих черт с прото-Мышкиным: пассивность, княжеский титул и местонахождение в эпицентре хаоса насилия и страстей. Эволюция Мышкина в записных книжках, как и эволюция Ставрогина, имеет сложный характер; перед тем как принять свою окончательную кроткую форму, он проходит несколько стадий – гордец, озлобленный, бунтовщик [Knapp 1996: 13]. В некотором смысле Ставрогин и Мышкин являются межтекстовыми двойниками. Сам Ставрогин тем, в каких словах его описывают другие персонажи, и своей собственной внеязыковой природой намекает на «трансцендентную реальность». Таким образом, то, как Петр Верховенский настаивает на превращении Ставрогина в идола, и то, как Ставрогин это отвергает, напоминает стихи 8–9 22-й главы Апокалипсиса, где ангел упрекает своего слушателя – свидетеля и автора текста, канал для передачи откровения – в идолопоклонстве:
8 Я, Иоанн, видел и слышал сие. Когда же услышал и увидел, пал к ногам Ангела, показывающего мне сие, чтобы поклониться ему;
9 но он сказал мне: смотри, не делай сего; ибо я – сослужитель тебе и братьям твоим пророкам и соблюдающим слова книги сей; Богу поклонись.
Диалог Петра Верховенского и Ставрогина перекликается с библейским текстом. Подобно Иоанну, Петр Верховенский является свидетелем и повествователем. Он раболепно падает к ногам посланца, открывшего ему истины, ранее окутанные покровом тайны. Ставрогин реагирует на это отвращением к идолопоклоннику. Он считает, что не заслуживает такого поклонения. «Бесы» – это, конечно, не переложение Откровения, и не стоит ассоциировать Петра Верховенского с Иоанном Богословом исключительно по той причине, что и тот и другой идолопоклонствуют. Однако множество реминисценций из Апокалипсиса подкрепляет идею, которую Достоевский пытался донести до читателей не только здесь, но и на протяжении всей своей творческой биографии, – идею об опасности изложения духовного опыта обычным человеческим языком. Присвоение Петром Верховенским чужих слов (в частности, слов Ставрогина) выливается в ложь, которая в кульминационный момент романа приводит к катастрофам.
На протяжении всего текста «Бесов» взаимодействие между Петром Верховенским и Ставрогиным представляет собой противостояние языка и образов. Как я указывала в начале этой главы, Петруша – бес-искуситель, использующий язык для манипулирования людьми. Его слова – ложь, а его поступки, как и поступки тех, кто подпал под его влияние, – преступления. Слова, которым внимают беспрекословно, приводят к греховным поступкам. Петр Верховенский принуждает Кириллова (или Кириллов позволяет ему себя принудить) написать ложное признание в предсмертной записке; он принуждает членов своего кружка к соучастию в убийстве Шатова – под ложным предлогом, а они позволяют ему вовлечь себя в это убийство; он клевещет на Шатова, заявляя, что тот намерен донести на них. С помощью лжи и манипуляций он пробивается в высшие круги городского светского общества, включая интимный кружок своих любовниц-аристократок. Во всех этих случаях Петр Верховенский проецирует беса, которым сам одержим, на других, и они охотно соглашаются. Ставрогин является его полной противоположностью. Ставрогин не действует; он существует.
Эта противоположность проявляется уже при их первом появлении на страницах романа. В то богатое событиями воскресенье Петруша внезапно «влетает» в гостиную Варвары Петровны [Достоевский 19746: 143–144]. Он приходит с пророчеством: скоро сюда «явится» Ставрогин [Достоевский 19746:144]. Никто не замечает, как и когда появляется Ставрогин: «…он вошел очень тихо и на мгновение остановился в дверях, тихим взглядом окидывая собрание» [Достоевский 19746: 145]. Ставрогин ассоциируется с существованием, с присутствием; поэтому он не просто «есть», он «является»[127]. Иными словами, Ставрогин – это видение, нечто явленное другим. Корень этого глагола связывает Ставрогина с местом, где в романе совершается символический акт: Богоявленской улицей. Роль Ставрогина состоит в том, чтобы «являть истину» – например, на самом повседневном и очевидном уровне, относительно его собственного брака. Вместе со Ставрогиным является истина, которая до того была скрыта. Его признание Тихону заканчивается обещанием: «Если же потребуют, явлюсь всюду» [Достоевский 1974в: 23]. Ставрогин имеет в виду, что если правоохранительные органы решат арестовать его, то он явится в суд. Но его манера выражаться двусмысленна. Фактически в конце своего признания он говорит, что явится любому, кто к нему взывает.
Произведения в жанре апокалипсиса, получившем имя от греческого слова, означающего раскрытие или откровение, описывают открытие скрытых истин; отсюда и название новозаветной книги, называемой по-русски Откровением. В «Преступлении и наказании» мы видели, как Лужин с помощью клеветы и обвинений пытался выставить Соню Мармеладову воровкой. Невиновность Сони так и не была доказана, однако и мы, читатели, и заслуживающие доверия свидетели поверили в нее. Раскрытию скрытых истин невозможно помешать; оно является, как дар. Аналогичная динамика характерна и для «Бесов». Когда персонажи романа, в частности Петр Верховенский, пытаются изобличить Ставрогина, они не могут затронуть его сути.
Вина Ставрогина остается загадкой. Вина Петра Верховенского очевидна:
И он [Шатов] стукнул ногой действительно в десяти шагах от заднего угла грота, в стороне леса. В эту самую минуту бросился сзади на него из-за дерева Толкаченко, а Эркель схватил его сзади же за локти. Липутин накинулся спереди. Все трое тотчас же сбили его с ног и придавили к земле. Тут подскочил Петр Степанович с своим револьвером. Рассказывают, что Шатов успел повернуть к нему голову и еще мог разглядеть и узнать его. Три фонаря освещали сцену. Шатов вдруг прокричал кратким и отчаянным криком; но ему кричать не дали: Петр Степанович аккуратно и твердо наставил ему револьвер прямо в лоб, крепко в упор и – спустил курок [Достоевский 19746:460] (курсив мой. – К. А.)[128].
Простое и прямое изъявительное наклонение, использованное рассказчиком, не оставляет простора для сомнений: Петр Верховенский замышляет насильственное преступление, совершенное в парке Скворешников, и наносит последний, жестокий удар. Он виновен. В противоположность этому, вина Ставрогина скрыта под множеством слоев повествования.
Наиболее загадочные грехи Ставрогина связаны с его отношениями с женщинами. Они остаются вне нашего поля зрения. Как мы видели, в записных книжках границы между образами персонажей особенно неустойчивы; качества переходят от одного героя к другому, пока не присваиваются кому-либо конкретному в окончательном варианте романа. Аналогичным образом дело обстоит и с его героинями. Вначале они все кажутся на одно лицо и всех их зовут Мариями, или их имена похожи на имя Мария – Марья Тимофеевна, Марья Шатова, Матреша; даже девушка, которая позднее стала Дашей, сначала была Машей. Однажды даже имя, как нос у Гоголя, начинает жить своей жизнью, когда каламбур Marie ⁄ marie («замужняя» по-французски) порождает восклицание: «Не каждую женщину можно назвать Марией» (Chaque femme nepeutpas sappeler Marie)