Тот свет дает надежду на спасение. На этом свете внешнее проявление страданий Софьи Ивановны принимает характерную русскую форму. Рассказчик называет ее кликушей. В русской народной культуре кликушеством именовалось психическое расстройство, напоминающее истерию, которое поражало крестьянок и часто воспринималось как разновидность одержимости бесами. И. Г. Прыжов, современник Достоевского, изучавший русские народные поверья, описывает кликуш как далеких потомков «вещей девы» Древней Руси, в которых якобы вселялся Святой Дух и наделял их даром пророчества. Однако со временем и по мере ухудшения материальных условий жизни крестьян значение этих женщин «спускалось все ниже и ниже» до тех пор, пока к XVII веку «дева» не превратилась в «бабу», а Святой Дух не мутировал в «нечистых духов», бесовские силы, заставляющие людей, в которых они вселились, кричать и биться в истерике [Прыжов 1996: 82–83][157]. Кликушество было широко распространено в России и во времена Достоевского. Это было «характерное главным образом для женщин патологическое состояние, выражавшееся в вое, ругательствах и падении на землю во время литургии, крестных ходов или при виде икон, ладана и других предметов религиозного культа» [Ivanits 1989:106]. Кликушество считалось явным признаком одержимости его жертв дьяволом, хотя среди крестьян к ним относились с сочувствием [Ivanits 1989: 106–109]. Примером в «Братьях Карамазовых» может служить нежное отношение слуги Григория к Софье Ивановне[158]. В своем исследовании русского колдовства, а также связанного с ним явления кликушества Кристин Воробец документально фиксирует «феминизацию колдовства и чародейства» в России во второй половине XIX века, которая «отражала усиливающееся понимание женщин и их сексуальности, если она не сдерживается, как потенциальной опасности для патриархального мира» [Worobec 1995: 168][159]. Кликушество возникало у женщин в проблемные в сексуальном отношении моменты; например, женщин «соблазняли бесы, являвшиеся им в образе их покойных или отсутствующих супругов» [Worobec 1995: 174]. «Ночные посещения женщин сатаной, особенно в первую брачную ночь, – распространенный фольклорный сюжет» [Putney 1999: 70, note 18]. Одна из кликуш «заявляла, что одержимость бесами у нее началась в день ее бракосочетания» [Worobec 1995:179]. Во время одной из «эпидемий» одержимости бесами «большинство одержимых женщин жило без мужей», но все они были замужними [Worobec 1995: 185]. Кликушество возникало при виде предметов религиозного культа. Эта форма одержимости бесами недвусмысленно связана как с русской духовностью, так и с женской сексуальностью. Тот факт, что Софья Ивановна страдает данным психическим расстройством, усложняет традиционные интерпретации сцены с «косыми лучами» в «Братьях Карамазовых»; это не просто сцена невинного страдания и мольбы.
В своей недавно вышедшей работе о «материнском горе» в «Братьях Карамазовых» Лиза Кнапп исследует границы между русским явлением кликушества и западными физиологическими, литературными и религиозными моделями. Она видит истоки эпизода с Софьей Ивановной в сюжете Виктора Гюго об убитой горем матери и потерянном ребенке в «Соборе Парижской Богоматери» и в образе Девы Марии (Богоматери) как в западной, так и в восточной интерпретации. Кнапп противопоставляет специфически русское явление «кликушества» «фрейдовским и платоновским» формам истерии. В этих западных вариантах предполагалось, что истерия поражает женщин с «бешенством матки», то есть сексуально неактивных и не имеющих возможности зачать. В противоположность этому, крестьянские бабы у Достоевского – перегруженные работой жены и матери, и их заболевание отражает тяготы и лишения их жизни, а не недостаток секса. Кнапп исследует Софью Ивановну как литературный пример этого типа и показывает ее происхождение от многочисленных реальных женщин, «ответивших насилием на мужское насилие против них», о которых автор писал в «Дневнике писателя» [Knapp 2004: 40]. Красноречивый факт: в романе Гюго церковь (Пресвятая Дева, собор Парижской Богоматери) оказывается не в силах спасти потерянного матерью ребенка – Эсмеральду.
Благодаря этому скрупулезному анализу обнаруживаются ранее скрытые сложные смыслы в обращении Достоевского к теме кликушества при создании характеристики матери Алеши. Так или иначе, насилие, боль и ужас, связанные у Алеши с воспоминаниями о матери, тревожат его, и вопрос об одержимости бесами, на которую Прыжов указывает как на основной элемент кликушества, нельзя игнорировать. Литературоведы обходят этот вопрос стороной, хотя Кнапп предполагает, что фанатичная одержимость Ивана страданиями детей, возможно, унаследована от его бесноватой кликуши-матери. Некоторые детали запомнившейся Алеше сцены просто нелогичны. Если икона действительно должна давать «утешение и спасение», в данном случае это явно не срабатывает. Если мать скорбит по своему сыну, то не потому, что ему причинен какой-то вред, поскольку она держит его на руках, где ему и положено быть. Здесь читателю будет полезно вспомнить разговор Зосимы с бабами, одной из которых он говорит, что оплакивать того, кто еще жив, – великий грех [Достоевский 1976а: 47]; маленький Алеша Карамазов, безусловно, вполне жив. Кроме того, ничто не внушает маленькому ребенку большего ужаса, чем страх его матери. В воспоминании Алеши дело выглядит так, будто ребенок находится в физической опасности. Почему мать отталкивает его от себя? Вполне правдоподобный ответ заключается в том, что она сама и есть источник этой опасности. Так или иначе, в комнате никого нет, пока не вбегает нянька, охваченная страхом за безопасность ребенка, и не спасает его, силой вырывая из рук матери. А если бы нянька тогда не пришла? Факты говорят о том, что перед нами не видение духовной благодати и покоя, а травматическое воспоминание. То, что Софья – кликуша, подсказывает нам: в двойном образе матери и ребенка есть и бесовские чары[160].
Таким образом, в видении Алеши смертная мать представляет собой резкий контраст с изображенной на иконе Богоматерью. Два противопоставленных элемента здесь – не просто «одна божественно безмятежная, милосердная и возвышенная, другая смертная, невинно страдающая и умоляющая». На самом деле маленький Алеша оказывается посередине между Божественным и бесовским, где, выражаясь словами его сводного брата Дмитрия, «дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей» [Достоевский 1976а: 100]. Такой ракурс может помочь нам объяснить разбросанные по всему тексту романа загадочные намеки на то, что Алеша – такой же грешник, как его братья, или станет им.
Образ матери у Алеши подсознательно ассоциирован со страхом, религиозным исступлением и сексуальностью. В главе «За коньячком» Федор Павлович рассказывает своим сыновьям истории об их матери, включая то, что случилось, когда другой мужчина (увлекшийся ею) дал Федору Павловичу пощечину. Софья Ивановна настаивала на том, чтобы ее муж принял вызов и дрался с этим мужчиной на дуэли. Таким образом, она ассоциировала любовь (или секс) с насилием. Рассказ Федора Павловича напоминает читателю рассказ Зосимы о его обращении к Богу, начавшемся с аналогичного отказа драться на дуэли.
Наставляя своих сыновей в искусстве соблазнения женщин, Федор Павлович пускается в похотливые воспоминания о своих брачных отношениях с их матерью. Из подробностей его описания становится ясно, что между сексуальностью и кликушеством имеется связь:
– <…> слушай, Алешка, я твою мать-покойницу всегда удивлял, только в другом выходило роде. Никогда, бывало, ее не ласкаю, а вдруг, как минутка-то наступит, – вдруг пред нею так весь и рассыплюсь, на коленях ползаю, ножки целую и доведу ее всегда, всегда, – помню это как вот сейчас, – до этакого маленького такого смешка, рассыпчатого, звонкого, не громкого, нервного, особенного. У ней только он и был. Знаю, бывало, что так у ней всегда болезнь начиналась, что завтра же она кликушей выкликать начнет и что смешок этот теперешний, маленький, никакого восторга не означает, ну да ведь хоть и обман, да восторг. Вот оно что значит свою черточку во всем уметь находить! [Достоевский 1976а: 126].
Истерический припадок, которым Алеша реагирует на рассказ отца о том, как тот угрожал плюнуть на икону жены, перекликается с симптомами кликушества Софьи Ивановны и раскрывает темную сторону того наследия, которое ему досталось от матери. Эта незамысловатая медицинская реальность является основанием для множества символических ассоциаций. Что именно в рассказе Федора Павловича вызывает бурную реакцию Алеши? Может быть, это просто реакция чувствительного и религиозного юноши на богохульство? Сочувствие сына матери? Или ассоциация между сексуальностью и религиозным фанатизмом Софьи Ивановны? Способ, которым Федор Павлович приводил жену в чувство, – брызнуть на нее водой изо рта – является подобием полового акта и напоминает нам о сценах соблазнения героини, проанализированные нами в «Бедных людях» и «Белых ночах». В зависимости от точки зрения читателя он выглядит или как кощунственный поступок (плевок на икону), или как высшее выражение любви, на какое способен человек. Противоречие между этими двумя крайностями – притом объединенными в единое действие – заставляет Алешу «упасть как подкошенного на стул».
Какой бы шокирующей ни была эта ассоциация, в творчестве Достоевского она возникает не в первый раз. Припадки Софьи Ивановны и ее сына напоминают написанную ранее сцену с теми же ингредиентами: истеричная женщина, икона, эротический элемент и воспоминание о матери. В ранней повести Достоевского «Хозяйка» (1847 год) только что возникшая у незрелого, кроткого юноши любовь возбуждает в девушке отягощенные комплексом вины воспоминания о матери (в смерти которой она считает себя виновной). Сам припадок, как и в случае реакции Софьи Ивановны на угрозу Федора Павловича совершить кощунство, служит катализатором для подр