не делает.
Этот важнейший момент нетрудно упустить из виду; он появляется в тексте романа лишь мимоходом. После того как Иван второй раз приходит к Смердякову, Катя показывает Ивану грязный клочок бумаги с каракулями пьяного Дмитрия, где тот грозит убить своего отца. Введенный Катериной в заблуждение Иван принимает это письмо за доказательство виновности Дмитрия в убийстве и роется в своих воспоминаниях, пытаясь осмыслить то, что узнал. Но никакого смысла в этом нет; это письмо доказывает лишь невоздержанность Дмитрия на язык – ничего больше. Подобно Смердякову, Катя подбивает Ивана поверить лжи, а все сказанное ею усугубляет царящие в его мыслях смятение и тоску. Он вспоминает, как она упрекала его в том, что он убеждал ее в виновности Дмитрия, хотя это она показала ему письмо. И вдруг она же внезапно восклицает: «Я сама была у Смердякова!» [Достоевский 19766: 57]. Иван удивлен: «Когда была? Иван ничего не знал об этом. Значит, она совсем не так уверена в виновности Мити! И что мог ей сказать Смердяков? Что, что именно он ей сказал? Страшный гнев загорелся в его сердце» [Достоевский 19766: 57]. Эти вопросы заставляют Ивана отправиться к Смердякову в третий, и последний, раз.
Что же на самом деле сказал Смердяков Катерине Ивановне? Об этом нам ничего не известно. Черт Ивана напоминает ему: «…ты ведь к Смердякову пошел с тем, чтоб узнать про Катерину Ивановну, а ушел, ничего об ней не узнав, верно забыл…» [Достоевский 19766: 71]. Но эта загадка является этическим средоточием романа. Если Катя пришла к Смердякову, то, возможно, Смердяков признался ей, как признается Ивану, что убийство совершил не Дмитрий, а он. В этом случае, предъявляя на суде «вещественное доказательство» вины Дмитрия, Катерина Ивановна знала, что лжет, совершает лжесвидетельство и клевещет на невиновного человека. Она знала, что Дмитрий невиновен, но отказалась в это поверить; снедаемая высокомерием и ревностью, она решила погубить его. Подобно Смердякову, Катя служит передаточным звеном для лжи, и в такой же степени, как и Смердяков, она искушает поверить в ложь. А между тем, как я показывала на протяжении всей этой книги, в мире Достоевского клевета – смертный, бесовский грех.
Итак, по-видимому, женщины в романе Достоевского воплощают в жизнь принципы бесовства. Когда бес приходит с деньгами – например, приданым Аделаиды Ивановны, – он дает начало конфликту, лежащему в основе сюжетной линии ее сына; для Дмитрия деньги Катерины Ивановны связаны с материнским наследством. Душевное расстройство Софьи Ивановны тоже оставило свой отпечаток, однако ее наследие сильнее подавляется. Ее демоническая сексуальность, по-видимому, сыграла значительную роль в попытках Алеши удалиться в монастырь и в его пассивности, поспособствовавшей убийству его отца. Бес, которым она была одержима, вселился и в ее другого сына – того, о котором Федор Павлович забывает, вспоминая свою вторую жену. Как и все остальное, что связано с Иваном, этот конфликт, определивший его сюжетную линию, в конце романа не получает разрешения.
Остается еще одна мать: Лизавета Смердящая. Хотя категорически заявить, что Смердяков – незаконнорожденный сын Федора Павловича, весьма соблазнительно, в романе нет неопровержимых доказательств этого. В произведениях Достоевского самое важное – это тайны, благодаря которым возникают лежащие в основах их сюжетов конфликты, и смысл этих тайн – художественный, а не реальный. Как мы уже знаем, отцовство всегда является тайной. Изнасиловал ли Федор Павлович Лизавету той ночью? Или это сделал кто-то другой? И имеет ли эта загадка какое-то отношение к ее личности? Обычное чтение не приведет нас к разгадке этой тайны.
Мы уже встретили в мире Достоевского ряд персонажей, чьи онтологические основы весьма сомнительны: Макар Девушкин, мечтатель из «Белых ночей», Иван Карамазов, Степан Трофимович Верховенский. В романах Достоевского на каждом шагу встречаются те, кого принято называть «томящимися духом», – и это всегда мужчины. Лизавету, с ее умственной отсталостью, грязью, сплошь покрывавшей ее тело и спутанные волосы, с ее немотой (а значит, неспособностью сказать, кто отец ее ребенка) и упорным желанием спать на земле, можно рассматривать как их полную противоположность – как воплощение русской почвы, женственности, телесности, как место, куда сеется семя.
Двадцатилетнее лицо ее, здоровое, широкое и румяное, было вполне идиотское; взгляд же глаз неподвижный и неприятный, хотя и смирный. Ходила она всю жизнь, и летом и зимой, босая и в одной посконной рубашке. Почти черные волосы ее, чрезвычайно густые, закурчавленные как у барана, держались на голове ее в виде как бы какой-то огромной шапки. Кроме того, всегда были запачканы в земле, в грязи, с налипшими в них листочками, лучиночками, стружками, потому что спала она всегда на земле и в грязи [Достоевский 1976а: 90].
Можно сказать, когда Лизавета лежит так на земле, в грязи, покрывающей ее и сверху, мало что отличает ее от почвы как таковой. Федор Павлович – единственный из пьяных распутников, набредших на нее однажды теплой сентябрьской ночью, который признает – более того, с гордостью, – что может считать ее женщиной. Но женщиной – в противоположность чему! В конце концов, это художественная литература – символическая модель мира. Созданный Достоевским образ Лизаветы ведет свое происхождение из глубин русского фольклора.
Эта мать убийцы являет нам образ материнства, сложившийся на Руси еще в языческую эпоху. Федор Павлович встречается с этим существом как раз в то время, когда он узнал о смерти своей беглой первой жены в Петербурге – то есть в подходящий момент для того, чтобы семя дьявола перешло в другое тело.
В древнерусских источниках «совокупление с землей» высвобождает бесов: «Аще л<и> отцю ил<и> матери лаялъ. ил<и> билъ ил<и> на земли лежа ниць, как на женѣ игралъ. 15 дни <епитимии>» [Алмазов 1894: 151][163]. С точки зрения фактов происшедшее истолковывается донельзя просто: разумеется, Федор Павлович изнасиловал Лизавету, она забеременела и т. д. Но на самом деле все далеко не так просто – речь тут не о таких банальных вещах, как факты. Почему Лизавете присущи именно эти пикантные земные черты? Может быть, на самом деле она вообще не человек? Смелое прочтение позволяет нам увидеть, как той ночью Федор Павлович при свете полной луны совокупляется с землей. Его можно счесть виновным с любой позиции в рамках традиционного двоеверия. Народная вера запрещает «совокупляться с землей». Запрещает это и древнееврейский Ветхий Завет, где тот же запрет содержит рассказ об Онане[164]. Отказавшись оплодотворить жену своего умершего брата и вместо этого излив свое семя на землю, Онан тем самым навлек на себя гнев Господа, и тот «умертвил и его». Истолкование – за развитием которого мы наблюдали на протяжении всей этой книги – напрашивается само собой: плод этого странного, противоестественного союза – злой дух, возникающий из земли (или «банной плесени») и являющийся демоническим двойником живущего в мире абстрактных идей Ивана (а фактически и демоническим двойником родившегося у Марфы и Григория шестипалого ребенка, умершего как раз вовремя для того, чтобы они усыновили Смердякова). Кстати, в русской литературе дьявол часто является в качестве мнимого брата [Putney 1999: 51]. Иван и Смердяков – «близнецы», родившиеся приблизительно в одно и то же время у матерей, которые и сами являлись двойниками из-за своей связи с Федором Павловичем: языческого духа земли (русская мать сыра земля) и кроткой, но страдающей душевным расстройством женщины, христианской жены, одержимой бесом[165]. Итак, хотя все – не только забывчивый отец, но и читатели – видят в Софье Ивановне прежде всего мать Алеши, то, что мы не замечаем Ивана, в конечном счете оборачивается против нас. Хотя зачатие Ивана и не упоминается, возможно, оно имеет в этом случае важнейшее значение, поскольку ему предшествует измена отца – тот изменил дому с большой землей вокруг.
У Достоевского дьявол принимает разнообразные формы. В случае с Иваном он является тому, кто сомневается (то есть не верит безоговорочно в христианские догматы). Смердяков поджидает у ворот Ивана, чей религиозный скептицизм порождает смертные грехи гордыни, сребролюбия и зависти. Он – дух мести; мести, которую Иван, ослепленный своей ложно понимаемой верой в возможность земного правосудия, считает допустимой. Как показывает Гэри Сол Морсон в своем классическом анализе «Братьев Карамазовых», Смердяков – характернейшее «пограничное» существо, истинное воплощение «неизвестного в неопределенном уравнении», «вечное пороговое», «привратник» [Morson 1978: 224]. Смердяков парит между мирами. Он появляется на свет в бане, подобно русским фольклорным демонам – злобный, завистливый и мстительный. Я не стала бы утверждать, что Смердяков молчалив, благодаря чему он является ответом Великому инквизитору и параллелью Христу (как полагает Морсон). Напротив, Смердяков, с его болтливостью и неудержимой тягой к спорам (в частности, в главе «Контроверза»), является воплощением абсурдности языка, доведенного до крайнего предела [Morson 1978: 232]. Этот предел – самый тяжкий грех: клевета. Последнее слово Смердякова (в его последнем разговоре с Иваном) – это, с одной стороны, признание, а с другой – ложное обвинение. Его страшный последний монолог предназначен для того, чтобы удержать Ивана в аду его внутренней интеллектуальной муки, его (их) самообвинения. И Смердяков не оставляет после себя никаких доказательств, никакой предсмертной записки – только печатную продукцию: три тысячи рублей, которые могут принадлежать кому угодно.
Если Смердяков – действительно дьявол, рожденный самой землей от пролитого (да, Федором Павловичем)