Это было самое счастливое время — столько было радости и смеха! Они научились готовить на открытом огне, чинить обшивку на стенах коттеджа и попытались посадить сад на земле, которая была бесплодной и каменистой. В жаркие дни они снимали с Роуз одежду и позволяли ей играть в ванночке с водой, пока Фрэнк рисовал маслом, а Хонор сидела на солнце и читала.
Следующим летом они купили два велосипеда, и Фрэнк прикрепил на раму маленькое седло для Роуз. Они обычно ездили вниз через Рай до Кэмбер-Сандз, иногда доезжая до самого Лида, где покупали мороженое, прежде чем возвращаться домой.
Потом, после краха бизнеса, Хонор часто упрекала себя. Если бы она вмешалась и помогала Фрэнку в лавке, вместо того чтобы поощрять их поездки в Рай каждый раз, когда он выглядел смертельно уставшим, возможно, этого не случилось бы. И все же Фрэнк настаивал, что виноват в этом он сам.
Он заявлял, что лавка процветала в руках отца, потому что Седрик Харрис любил свое дело. У него была деловая жилка, а умение льстить и угождать мелким аристократам, живущим вокруг Танбридж-Уэлса, помогало сохранить их своими клиентами. Фрэнк был не из того теста, он не мог льстить людям просто для того, чтобы они дали ему недельный заказ. Он не гордился тем, что у него было двадцать разных разновидностей печенья или десять сортов чая. Его раздражало, что клиенты считали его своей собственностью.
Фрэнк признался незадолго до смерти, что он намеренно запускал лавку, потому что ужасно боялся, что они кончат, как их родители — трезво, но узко мыслящие люди, которые ходили в церковь каждое воскресенье и соблюдали этикет своего класса. Он сказал, что хочет страсти, опасности, чтобы знать, что он действительно живет.
Хонор улыбалась по поводу страсти — ее не остановили даже трудности. Фрэнк также испытал на войне, что такое опасность, и она считала, что они в полной мере ощутили, что такое жизнь, когда им было так холодно, что приходилось находиться в коттедже в пальто, и когда они почти голодали. Но если бы она знала, как все обернется, она не следовала бы за Фрэнком во всем с такой готовностью.
Седрик Харрис скончался внезапно в 1904 году, и, к великому неприятному удивлению его вдовы и двоих сыновей, он не сколотил большого состояния, как они предполагали. После выплаты долгов осталось лишь несколько сотен фунтов и семейный дом. Он завещал их Чарльзу, младшему сыну, предполагая, что тот будет заботиться о матери, лавку же он еще раньше оставил Фрэнку.
Вражда между двумя братьями прорвалась наружу почти сразу. Чарльз беспокоился, что Фрэнк, похоже, пустил отцовское дело на авось. Фрэнк просто решал все неприятные вопросы — он избегал их. Ему не нравилась критика младшего брата, поэтому он все чаще увозил Хонор и Роуз в коттедж. В этот период пожилой владелец коттеджа предложил им приобрести его по номинальной стоимости, поэтому Фрэнк купил коттедж и с еще большим энтузиазмом и все чаще ездил туда.
Чем дольше он отсутствовал, тем хуже шли дела. Один за другим самые богатые люди в городе перестали приходить к нему, и без быстрого оборота скоропортящихся товаров приходилось много выбрасывать. Но Фрэнк и Хонор на самом деле не осознавали этого, пока не стало слишком поздно. Они были полностью поглощены своей беспечной жизнью на болотах.
Роуз было одиннадцать, когда лавка в конце концов прогорела. Однажды утром Фрэнк пришел и столкнулся с ожидавшими его несколькими сердитыми поставщиками. Им не платили много месяцев, и они немедленно хотели получить деньги. Фрэнк уплатил им, но не смог убедить их давать ему дальше товары в кредит.
Несмотря на халатность Фрэнка, лавка выживала в течение восьми лет, но как только пошла молва, что у него проблемы, потребовалось всего несколько недель, чтобы полностью обанкротиться.
Даже сейчас, спустя девятнадцать лет, Хонор все еще помнила, какой у Фрэнка был вид, когда он поднялся к ней наверх, после того как закрыл дверь лавки навсегда. Ему тогда было тридцать пять лет, но он был по-прежнему стройным мальчишкой, как в тот день, когда они поженились. «Не имеет значения, — сказал он, и его лицо расплылось в широкой улыбке. — Мы продадим здание и уедем жить в Керлью-коттедж навсегда».
Он заставил ее поверить в то, что это будет раем и что они смогут жить на проценты с капитала, вырученного от продажи здания. Он намеревался продавать свои картины, и они разводили бы кур и выращивали овощи. Все должно быть отлично.
Хонор глубоко вздохнула. В те времена она была такой же наивной, как Фрэнк. Она не задумывалась о том, как они будут жить зимой на болоте и что Роуз придется уйти из старой школы и потерять друзей. Ей не пришло в голову, что ее собственные родители будут рассматривать внезапный отъезд единственной дочери из Танбридж-Уэлса как факт, что она их бросила. Она также не знала, что значит быть по-настоящему бедными, пока их капитал не истощился.
И она не знала, что всего через два года Англия будет воевать с Германией и Фрэнк вступит в армию. Если бы в тот день, когда они окончательно закрыли лавку, кто-то сказал ей, что через шесть лет она будет желать смерти, не выдерживая ежедневной борьбы за выживание, она бы над ним посмеялась.
Пока Хонор ворошила прошлое, свеча догорела. Ей было больно воскрешать воспоминания, думать, как бы они хорошо жили, если бы не гонялись за своими мечтами. Если бы Фрэнк следил за делами в лавке, он мог бы избежать армии, и тогда, вероятно, был бы все еще жив. Если бы они оставались в Танбридж-Уэлсе, возможно, Роуз тоже стала бы другой.
Но прошлое есть прошлое, и сожалениями о том, что все могло быть по-другому, ничего нельзя изменить. Сейчас для Хонор важно настоящее, и до этого вечера ее жизнь, хотя часто и трудная, была спокойной и терпимой. Она зарабатывала продажей яиц, консервов и кроликов, этого было достаточно, чтобы прожить, и она любила болота и свой маленький домик. Она не хотела перемен, сердечной боли и дополнительной ответственности.
И особенно — заботиться о ребенке. Девочка постоянно напоминала бы ей о Роуз и всей той боли, которую Роуз причинила. Она не могла и не хотела оставлять ее у себя.
Адель внезапно проснулась от петушиного крика и сначала подумала, что она все еще в «Пихтах» и долгая дорога в Рай ей просто приснилась.
Но тут же она почувствовала пульсирующую боль в ногах, лицо пылало словно в огне, а когда она попыталась встать, ей помешала резкая боль в спине, и она быстро поняла, что это не сон.
Было очень рано, потому что свет, проходивший через тонкие бумажные занавески, был еще серым и пение птиц перекрывал храп бабушки из соседней комнаты.
Ей стало легче оттого, что это была не игра ее воображения, а реальность и что гостиная бабушки была захламленной и странной, соответствующей ее первому впечатлению.
Кушетка, на которой она лежала, стояла перед старинной печью, внутри которой разжигался огонь. Сейчас он потух, и она предположила, что бабушке приходится разводить огонь каждое утро. С кушетки она видела прямо перед собой входную дверь, судомойню за нею и спальню бабушки справа от нее, рядом с печкой. Слева от нее, за спинкой кушетки, стояли стол и стулья и весь хлам. Он даже загораживал окно, мешая проникать свету.
Она никогда не видела ничего подобного: кипы картонных коробок, комод, взгроможденный на старый буфет. Там еще было чучело красновато-коричневой птицы с длинным хвостом под стеклянным колпаком, огромный медведь, вырезанный из дерева, похожий на вешалку для одежды и шляп, и матрац, прислоненный к стене. Она попыталась представить, что может быть в этих коробках. Может быть, бабушка готовилась переезжать в какое-то новое место?
Птица, медведь, стол и стулья выглядели так, как будто они попали сюда из богатого дома; даже кушетка, на которой она лежала, была обита темно-красным вельветом. Это не вязалось у нее с женщиной, которая носила мужскую одежду и у которой в доме не было электричества.
Адель хотела пойти в туалет, но когда попыталась встать, то поняла, что все еще не может этого сделать. При этом она ужасно себя чувствовала и была очень испугана, вспомнив, как отвратительно вела себя бабушка прошлой ночью. Она не осмеливалась позвать ее, поэтому закрыла глаза и попыталась снова уснуть.
Вероятно, она задремала и пришла в себя, вздрогнув, когда дверь заскрипела. Сейчас через окно ярко светило солнце, и она услышала, как бабушка выходит из своей спальни. Она была во фланелевой ночной рубашке, на ее плечи была накинута шаль.
— Мне нужно в туалет, — неуверенно произнесла Адель. — Я попыталась встать, но не смогла.
— Почему не смогла? — спросила бабушка, подозрительно меряя ее взглядом.
— У меня все болит, — сказала Адель.
— Я думаю, у тебя просто ноги онемели. Я тебе помогу.
Вся ее помощь заключалась в том, что она ухватила Адель за руки и подняла ее рывком. Адель закусила губу, чтобы не закричать от боли, и покачнулась на больных ногах.
Бабушка позволила ей опереться на свою руку, и Адель добралась до судомойни, морщась при каждом шаге.
— Надень это, — велела Хонор, подтолкнув ногой к Адель пару старых тапочек. — До туалета недалеко.
Когда задняя дверь открылась, перед Адель за забором огромного сада предстал такой прекрасный и неожиданный вид, что она в одно мгновение забыла про свою боль.
Волнистая трава, усыпанная цветами, простиралась до самого Рая. Справа от нее были руины замка, который она видела по дороге сюда, и речка, как гладкая серебряная лента, петлявшая по буйной траве.
Похожий на гогот шум заставил ее поднять голову. Над ними пролетала стая больших птиц с длинными шеями, и она проследила взглядом, как они устремились вниз к реке и грациозно приземлились, не всколыхнув воды.
— Это дикие гуси, — сказала бабушка. — У нас их здесь около десятка разных видов.
Адель вдруг снова ощутила, как сильно у нее все болит, и заковыляла в туалет, на который ей указала бабушка, почти спрятанный под кустом, усеянным большими ярко-красными цветами. Выйдя через несколько минут, она увидела, как бабушка открывает клетку с кроликами, чтобы выпустить их побегать.