Позже я заинтересовался нацизмом и читал все книги о нем, какие только попадали мне в руки. В двадцатилетием возрасте меня призвали в американскую армию и после учебы направили в часть, расквартированную в Вашингтоне. Однако я был одержим идеей попасть в Германию и поменялся с солдатом, который хотел остаться служить в США, поскольку у него были жена и ребенок.
Мною двигала решимость выяснить у самих немцев, как они допустили Холокост. Я говорил на идише, который происходит от немецкого языка, и потому не ожидал проблем с общением. Мне удалось познакомиться со многими немцами, и они очень хорошо ко мне относились. Однако поговорить на интересующую меня тему так и не получилось. Вернувшись из Германии, я понимал феномен Холокоста не лучше, чем прежде.
В начале моей научной деятельности в области социальной психологии меня особенно интересовали учреждения, предполагающие ограничение свободы: тюрьмы, армия, психиатрические лечебницы, закрытые палаты. Моя дипломная работа на степень магистра была посвящена межнациональным отношениям хронических шизофреников в закрытой палате психиатрической лечебницы — и я полагаю, что выбор темы был обусловлен моей одержимостью положением евреев в концлагерях в годы Второй мировой войны.
И вот много лет спустя мне довелось участвовать в полугодичном ритрите при Обществе Медитации Постижения в Барре, штат Массачусетс. Была зима. Шел уже третий или четвертый месяц ритрита, поэтому мой ум был необычайно спокоен и, вероятно, исключительно уязвим. Как-то вечером, когда я медитировал в своей комнате, в общежитие зашли другие участники ритрита и начали топать ногами в коридоре, отряхивая снег с обуви. Внезапно (не знаю, откуда ко мне пришли такие отчетливые и живые образы) я оказался в нацистской Германии, а за дверью топали сапогами эсэсовцы. Они пришли за мной.
Меня объял ужас, какого я не испытывал ни до, ни после этого. Кошмарные образы, непрерывно проносившиеся в моем мозгу, казались мне совершенно реальными. Мое тело реагировало соответственно: дрожь, тошнота, пот, слезы, физическая и душевная боль.
На тот момент я практиковал медитацию уже в течение многих лет и моя способность входить в глубокое самадхи развилась в достаточной степени. Почему-то я думаю, что такой глубокий страх не объял бы меня, если бы я был к нему не готов. В крохотном уголке моего сознания сохранилось понимание того, что я нахожусь в Барре и все в порядке. Но большая часть моего существа корчилась в муках и верила, что мне угрожает ужасная опасность.
Я попытался сосредоточить все свое внимание на образах и на своей душевной и физической боли. В течение некоторого времени мне удавалось сохранять осознание, затем меня что-то отвлекало, и я сосредоточивался на дыхании, чтобы вернуться к текущему моменту (советую это всем, кто только начинает практиковать медитацию, — чтобы работать со сложными состояниями ума, вовсе не обязательно обладать совершенной осознанностью). Я не знаю, сколько это продолжалось. Может быть, полчаса, а может быть, полтора.
Поначалу, когда к моему горлу подступала тошнота, я был не в состоянии осознавать ее. Я как мантру твердил про себя слово Буддхо, согласуя его с дыханием, и тошнота отступала. Но стоило мне замолчать, и она опять подступала к горлу.
Наконец мое внимание обрело устойчивость. Больше не было ни желания сбежать, ни озабоченности своим «я». Наступила полная близость с энергией страха, наблюдение без разделения, свойственного самоосознающему наблюдателю. В свете этого осознания тошнота прошла; видимо, она была порождена исключительно страхом. Спустя довольно долгое время — и опять-таки, я не знаю, сколько именно, — все прошло. Ужасные образы растаяли. Я заплакал, а затем мною овладело глубочайшее умиротворение.
В тот день что-то в моей душе перевернулось. Стало ясно, что мой прежний интерес к Холокосту был обусловлен тем, что психотерапевты называют контрфобией: я проявлял интеллектуальный интерес к нему из глубоко затаенного страха. С тех пор мой граничащий с одержимостью интерес к нацизму исчез и в жизни стало больше покоя.
И еще я обнаружил, что после того столкновения со своим страхом я приобрел определенный навык, помогающий мне работать с другими негативными переживаниями. Я понял, что даже этот необычайно сильный страх был всего лишь разновидностью энергии и что с этой энергией проще работать, когда не отождествляешь себя с ней.
Привязанность может служить причиной желания или отторжения, но в любом случае она порождает страдание. Научившись преодолевать привязанности, мы видим жизнь такой, какова она есть, принимаем то, что она дает, и без сожалений отпускаем уходящее. Ясное видение есть разновидность разума. Неразумно цепляться за вещи и пытаться остановить перемены, ибо мы этого сделать не можем.
На самом деле мы ничем не владеем — ни своим телом, ни даже содержанием ума. Это хорошая новость (но только не для эго, которое, однако, немедленно откликается на нее тем, что принимает решение всерьез заняться медитацией, постичь собственную иллюзорность и добиться больших успехов на духовном пути). Мудрость поможет нам избавиться от бремени привязанности к вещам, воспринимаемым как «я» или «мое». Мы способны сбросить его с плеч.
Мне вспоминается японский мультфильм о дзэнском монахе, идущем по берегу моря с огромным мешком на плечах. Мешок очень тяжел, и ноги монаха оставляют на песке огромные, как кратеры, следы. На мешке написано «Я». Когда мы избавимся от этого бремени, нам станет намного легче жить.
Сокровище Будды
Слово випассана переводится с пали как постижение (мудрости), поэтому преподаваемая мною практика традиции тхера- вады известна в США под названием медитация постижения. Когда было организовано Общество Медитации Постижения и когда я основал Кембриджский Центр Медитации Постижения, мы предпочли использовать в их названиях именно английское слово Insight (постижение), а не випассана — чтобы не отпугивать людей иностранным термином.
Однако проблема в том, что у слова Insight несколько значений, например «озарение». И люди иногда полагают, что речь идет об озарении, которое случается во время психотерапевтических сеансов (в психоанализе, при анализе сновидений или ведении дневника). В процессе медитации такие озарения также случаются, и они представляют большую ценность. Но у слова в ипассана очень узкое значение, тут имеется в виду мудрость, очерченная четырьмя последними наблюдениями сутры. Постичь непостоянство — значит постичь эту мудрость.
Тринадцатое наблюдение приглашает нас сблизиться с непостоянством так же, как в первых двух наблюдениях мы сблизились с дыханием. Такое познание подразумевает не размышления, а чуткое вглядывание — ты просто ждешь, пока объект наблюдения придет к тебе сам и расскажет о себе. Наблюдение этого уровня позволяет проникнуть очень глубоко — туда, куда не может добраться понимание и где любая попытка использовать слова обречена на провал. На такой глубине анигга, дуккха и анатта суть одно. Страдание и не-я являются свойствами непостоянства, так же как цвет и жар являются свойствами пламени.
На какой бы уровень реальности ни обратили мы взор — от микроскопического до космического, — все пребывает в непрерывном движении. С такой неопределенностью людям часто бывает трудно примириться. Стихийное бедствие (например, ураган) или личное бедствие (болезнь ребенка) неизменно заставляют людей страдать, но, если посмотреть под другим углом, в этих событиях отражается непрестанная изменчивость мира. Вселенная могла бы сказать, что в этом нет ничего личного.
Данный принцип наиболее ощутим во время долгих ритритов, когда перемены чувствуются особенно тонко и все бесконечно превращается во что-то другое. Вы прислушиваетесь к сознанию, и мысли приходят и уходят без конца. Они не последовательны и не согласуются друг с другом. Они неуправляемы и непредсказуемы. Они просто появляются и исчезают, словно облака в небе. Увидеть этот процесс — значит увидеть пустоту.
Пустота — главное сокровище буддизма. Если все постоянно изменяется, значит, ни в чем нет сколько-нибудь устойчивой сущностной основы. Конечно, некоторые вещи существуют дольше, чем другие. И перемена не всегда неприятна. Когда уходит боль, это хорошо.
Однако очень важно, чтобы вы не принимали все эти истины просто на веру. Часто, присоединившись к буддийской общине, человек обретает много хорошего — душевный покой, новых друзей, новую литературу. Человек слышит, что всё — пустота, и ему хочется согласиться, поскольку он принадлежит к данной группе. Он привязывается к этому верованию, а привязанность порождает страдание.
Не нужно приравнивать высшую истину к верованиям. Понятно, что мы узнаем о тех или иных принципах из чужих слов, а потом из собственного опыта выясняем, истинны они или нет. Вера нам нужна только для того, чтобы начать исследование.
Настоящая работа состоит в том, чтобы смотреть, слушать и учиться. Каждый из нас должен проделать эту работу сам и убедиться, что «я» — иллюзия и что это знание несет освобождение. Нужно увидеть это точно так же, как ты видишь все остальное: непосредственно, ясно и неоднократно. Такой опыт настолько глубок и убедителен, что может навсегда изменить человека. На самом деле это прекрасно: увидеть, что ты — никто и что весь страх, испытанный тобою в жизни, относился к «я», которое ты ошибочно считал своим. Исчезло лишь то, что нужно хвалить, защищать, поддерживать, украшать и представлять миру.
Согласно буддийской философии, анигга (непостоянство), дуккха (страдание, изначально свойственная жизни неудовлетворенность) и анатта (пустота «я») неразрывно связаны между собой. Эти три символа буддизма составляют его царскую печать. Если вы не понимаете их, все, что вам доведется увидеть в ходе медитативной практики, каким бы ни было оно интересным и ценным, не будет буддийской дхармой.
Позвольте мне рассказать об одном практическом методе изучения анатты. Представьте себе, что вы участвуете в трехмесячном ритрите, посвященном Анапанасати-сутре. Ваша главная задача — заметить что-то, чего вы не видели прежде, и вы начинаете с того, что было с вами всегда: с дыхания. От него вы вполне естественно переходите к телу, поскольку именно в нем происходит дыхание. Теперь тело представляется вам иначе, чем прежде, — как если бы вы медленно исследовали огромный особняк.