Настя продолжала обыскивать полку стеллажа. В руках у неё был тот самый портрет, нарисованный ручкой, но она вынула что-то ещё.
– Что ты там делаешь? Где был листок?
– Он лежал на полке, здесь пыль стёрта. И вот ещё что-то нашла, кажется, стихи.
– Прямо любовный детектив какой-то, – захохотал Агафонов. – Ну кому нужны эти ваши листочки? Что вы за ними лазаете? Подумаешь, стихи!
– Хочу напомнить, Эдик, тебе предстоит сделать доклад о своих родителях, которые здесь учились. Или о дедушке. Ты собрал материал? – Илья Андреевич впервые посмотрел на ученика назидательно.
Ему вообще всегда казалось, что дети – это маленькие друзья взрослых. В его кабинете они были такими «душками». Но сейчас психолог видел равнодушные лица, пустые глаза. Не у всех, конечно, Славина и Сенин вон как рьяно копаются в бумагах: джинсы в пыли, а их и не волнует. А Баранов Санька? Его и не видно среди шкафов. Но Эдик его разочаровал. Нельзя разочаровываться в детях, это неправильно, они же ещё только учатся ходить и видеть. Вот только «правильное» никак не умещалось внутри…
– Так что там? Покажи, – попросила Губач.
– Точно стихи. «Чайке» называются. Целая поэма про птицу, – Настя протянула бумажки.
– А на гитаре тоже про чайку написано, – задумчиво протянул Тёмка.
Листки пошли гулять по рукам: кто-то читал, кто-то скользил взглядом. Ладно бы девушке, а то чайке!
– Это не о птице, – вдруг задумчиво произнесла Татьяна Илларионовна. – Кто-то знает, какое имя переводится как «чайка»?
Дети зашумели: никто в такие дебри не забирался. Зачем?
– Ладно, останется вам загадкой. А стихи и портрет мне отдайте, я хозяину передам.
– Так мы сейчас в инете посмотрим, – нашёлся Митька. – Хм, не ловит.
– Здесь нет связи. Мобильный сигнал еле-еле…
– А вы знаете, чьи это бумажки? – спросила Софа.
– Знаю. – Классная нервно постукивала пальцами по столу. – Но вам не скажу.
– Согласен, – подхватил Илья, – чужие тайны не нужно раскрывать.
Дети насупились: то ищите, то не раскрывайте – пойми этих взрослых!
– Тогда я песенку всё-таки забацаю, настроение всем подниму, – оживился Волчек.
– Нет! – Мама схватила его за руку. – Не думаю, что идея хорошая.
– А говорят, музыка полезна для здоровья, – брякнув по расстроенным струнам, заявил Тёмка.
– Угу, – кивнула мама. – Когда ты перестаёшь играть, у меня голова перестаёт болеть.
– Ну ма-а.
Ребята хихикнули и продолжили перебирать учительское имущество. Кто-то пихал в рюкзак документы, а кто-то брезгливо перекладывал скарб с места на место. Но у всех мелькала одна и та же мысль: «Скорее бы выйти отсюда».
Глава 6Руины памяти
Затолкав свидетельства прошлого, кто за пазуху, кто в сумку или рюкзак, экскурсанты высыпали из учительской. Там больше нечего ловить. Загадки с ключами, альбомом, рисунком и стёртой пылью, конечно, остаются. Но разгадать их, сидя в кабинете, невозможно.
– Идём за мной, – махнул рукой Илья и повёл группу в тёмную часть этажа куда-то под лестницу.
Справа мрачнела запертая дверь, впереди – изувеченный пожарный выход, а вот слева – открытый проём. Туда и заглянули.
– Это что?
– Спортзал. Старый спортзал. Потом построили новый – отдельное здание. Но сначала занимались здесь, – ответила на чей-то вопрос Татьяна Илларионовна.
Ребята обошли помещение. Шесть огромных окон в человеческий рост. Зелёные стены. Цвет такой, будто ряску болотную размазали. Дети брезгливо осмотрели кабинет. Он не отличался площадью от первого. И как только в нём умудрялись физкультурой заниматься? Здесь тоже валялись парты и стулья. О спорте напоминал только крюк для каната, вкрученный в потолок.
– Кувыркаться я не умела. Постоянно на бок плюхалась, – вдруг призналась Татьяна Илларионовна. Её глаза помутнели. – Надо мной смеялись. Даже физрук. Он никогда не показывал, как надо. Просто говорил: «Кувыркаемся». И я кувыркалась… На бок.
– Татьяна Илларионовна, – Настя тронула её за рукав, не зная, что сказать такой строгой учительнице, которая вдруг превратилась в «плачущую» тётю.
– Спасибо, Настюш, – впервые ласково обратилась к девочке классная и потрепала по кудрявой головке. – У нас сложные были отношения с физруком, он терпеть не мог девчонок. Ты хоть убейся, хоть разорвись, он не поставит пять. Никому. Только мальчишкам.
– Почему?
– Сложно сказать. Видимо, травма какая-то детская сидела внутри, обидел кто-то его в детстве. Вот и подумайте, ребята, обижаете друг друга, а оно вырастает во взрослый бородатый комплекс.
– У вас был бородатый физрук?
– Бородатый и длинный. Но я ж не о том. Обиды могут остаться навсегда и потом испортить человеку всю жизнь.
Соня Крашенина почему-то покраснела, будто она уже выросла и несёт на себе мешок с оплеухами, а не клатч с косметикой. Или, может, она кого-то обидела?
Оконные рамы заскрипели, ветер попытался ворваться и добавить холодку, только пусть грязные, но всё ещё целые окна не дали ему такой возможности. Собственно, вернуться в прошлое ведь тоже невозможно… Тая приподняла керосинку, которая невесть откуда взялась в не таком уж и старом здании. Повертела в руках и философски изрекла:
– Обиды надо прощать. А то изъест ржавчиной, как эту лампу.
– Во ты философ, – оскалился Агафонов, – тебе не за партой сидеть, а в бочке с Диогеном.
– С кем? – переспросила Соня, отряхивая пыль с платьица.
– Эх, Крашенина, глупости в тебе больше, чем косметики. – Эдик гоготнул над собственной шуткой и продолжил: – Диоген – философ, который жил в бочке. Уж прикольные-то факты надо знать.
– Да мне хоть прикольные, хоть нет, без разницы. Скука, – фыркнула Соня и выскочила из кабинета.
– Зачем ты так? – Илья Андреевич покачал головой. – Зачем девочку обидел?
– А если она тупая как пробка, – мальчишка только плечами пожал.
Равнодушие угадывалось почти на каждом лице. Откуда это? Почему дети не интересуются друг другом? Только прикольными фактами. Да и то не всегда. Губач, словно прочитав мысли психолога, взяла керосинку и заговорила:
– Она когда-то сплотила нас. Эта старая лампа. Сделала больше, чем воспитательные беседы.
Дети обернулись:
– Это как?
– Восьмого мая, накануне Дня Победы, молодая учительница привела нас в спортзал. Здесь стояла кромешная тьма. Лишь приглядевшись, мы заметили на полу маты вдоль стен. Все расселись. Тихо зазвучала мелодия песни «Бьётся в тесной печурке огонь». Вдруг в середине зала зажглась керосинка. Мы вздрогнули. Огонёк заиграл на пунцовых щеках, а музыка продолжала звучать, становясь всё громче и громче. Ком подступал к горлу, многие заплакали. Но не так, как плачете вы от обиды. А от понимания и сопричастности. Мы вдруг увидели эту землянку, ощутили, что каждое плечо могло быть плечом солдата, который, возможно, сидел здесь последний раз. Завтра ему в бой. Завтра ему освобождать Родину. И он не знает, вернётся ли. Но его лицо безмятежно, он знал: так надо. Когда музыка стихла, учительница заговорила. Она читала шёпотом стихи, стихи о Сталинграде. Слёзы жгли лицо. Рыдали даже мальчишки. Этот вечер, посвящённый героям Великой Отечественной войны, я запомнила на всю жизнь. Может, это самое светлое и правильное, что было в стенах школы за время учёбы. Нет, конечно, было много замечательного. Но этот вечер… Мы за руки вышли из зала. В тот момент мы отчётливо понимали: ссоры – это такая глупость. Жизнь – вот, что важно. И кто-то за наши жизни отдал свои…
Татьяна Илларионовна расплакалась. Она сначала говорила без остановки, а теперь не могла остановить слёзы. Ребята, как и взрослые, стояли, словно пригвождённые к месту. Илья Андреевич, психолог, который затеял авантюру, собирал мысли и чувства. Их разбросало. Он не ожидал, что строгая Татьяна Илларионовна сможет сделать то, что не удавалось ему: донести ценность жизни, показать мелочность обид. Да и ей раньше не удавалось, а тут…
Не зря они приехали, не зря.
– Может, нам повторить? – прсипел психолог и откашлялся. Ему тоже было нелегко. – Повторить вечер?
– А можно? – Настя Мышкина смахнула слезу и прижалась к классной.
– Нужно, – еле слышно ответил Илья Андреевич. – Если, конечно, Татьяна Илларионовна не против.
– Не против. – Губач совладала с собой и теперь стояла с печальной и светлой улыбкой. – Кто за?
– Да все. Почему нет, – загалдели ребята.
И это было странно. Никто не отнекивался, не сопротивлялся. Даже Знобина молча кивнула.
– 22 июня, – сдавленно проговорила Губач, – все желающие могут прийти ко мне домой. Повторим.
– А почему 22-го? – спросила Эмиля.
Ребята переглянулись: «трешак»… А что ещё тут скажешь? Эдик, хоть и не был примерным учеником, огрызнулся:
– В «Янке» забей, если в школе ничё не слушаешь. Позорно не знать дату.
Ребята отвернулись – стало стыдно. Тёмка пнул парту, раздался треск.
– Ты опять? – устало пробормотала Антонина Игоревна. – Всё трухлявое, даже стены того и гляди рухнут.
– Антонина Игоревна, не рухнут. Школа…
– Знаю, – перебила женщина психолога, – школа закрыта недавно. Но вы же видите эти руины?
– Руины памяти, – пробормотала Татьяна Илларионовна. – Здесь нечего искать, пойдёмте дальше. Тут напротив – кабинет черчения. Наверху – кабинеты биологии, химии, русского, лингафонный, то есть информатики, и библиотека. Там, кстати, было много пробирок, таблиц, заспиртованных зверюшек и прочей разности.
– Зверюшек? – завопила Эмиля. – Фу, как это мерзко! Зелёных на вас нет.
Все промолчали. И с превеликим удовольствием покинули зал.
Глава 7Повеселились и бросили
Понурые и задумчивые ребята высыпали в коридор. Что-то внутри сорвалось: пропала прежняя уверенность в себе. Такие ли они продвинутые и думающие, как кажется? И такие ли зануды эти взрослые?
А ещё почему-то пропала уверенность, что завтра будет новый день, новые кроссовки, кафешки и прогулки с кем-нибудь. Ведь раньше было неважно, с кем идти: есть компания и ладно. Идёт условный Рома – хорошо. А кто этот Рома? Что у него в голове? Да кто его знает?