Последняя нить, которая связывала ее с жизнью была порвана. Все кончилось. Она пришла домой и легла на кровать, чтобы уже никогда не вставать. Дверь закрывать не стала, чтобы не стали выламывать.
Так она лежала уже двое суток, то находясь в забытьи, то выплывая из него. В ее голове стучали молотки и не давали покоя. Рива досадливо с трудом открыла глаза и поняла, что стучат в деверь.
–Открыто, – сказала она,– но голоса слышно не было. Ей казалось, что вот снова вломится сосед и погонит ее на новую каторгу. Она зажмурилась и приготовилась умереть.
–Хозяйка,почему у вас дверь открыта?– раздался приветливый мужской голос. – Напиться не дадите?
В комнату заглянул высокий худой мужчина. Разглядев на кровати молодую женщину, он обеспокоенно подошел к ней,– Что с вами? Вам плохо? Вы больны?
Рива открыла глаза, в которых был страх, боль и еще много всяких чувств, которые были понятны вошедшему.
Мужчина метнулся на кухню, налил стакан воды и протянул женщине. Она не шевелилась, глядя прямо перед собой.
–Нет, дорогая, так дело не пойдет. Давай я тебя немного приподниму и ты попьешь воды, вот увидишь, тебе сразу станет легче,– говорил он, не замечая, что перешел на ты.
Через несколько минут женщина сидела, опершись на подушки. На кухне вскипала вода в чайнике, в руках маленький кусочек черного хлеба, который незнакомец достал из кармана
–Как тебя зовут?
–Рива.
–А меня Яков. Расскажи, что с тобой.
– Двух моих маленьких детей расстреляли в гетто прямо на моих глазах. Мужчина, которого я надеялась дождаться, погиб в концлагере. Я не хочу больше жить.
–Послушай меня, я же живу, хотя пережил страшное: плен, лагеря, пытки, смерть жены и детей.
Он ссутулился, будто враз став меньше ростом, и тихо продолжил:
–Все страшные годы лагерей я жил лишь одной надеждой вернуться к своей семье. В минуты истязаний и пыток милое лицо моей жены вставало передо мной. Я видел ее светлую легкую улыбку, ее лучистые глаза и пушистые волосы. Она никогда не представлялась мне плачущей или страдающей. Нет, лишь мягкий взгляд и тихий голос, неразборчиво говорящий и успокаивающий. Она вливала в мое измученное сердце жизненные силы. Только ради моей жены, только ради моих чудесных деточек, я знал, что должен выдержать все выпавшие на мою долю ужасы, – он надолго замолчал.
Она не перебивала, ждала.
Мужчина сидел сгорбившись, худые, костлявые, большие руки лежали безвольно на коленях
Потом его взгляд потеплел и он продолжил рассказ:
–До войны я работал жестянщиком в Риге. Хорошая профессия, всегда на кусок хлеба с маслом можно заработать. И дед мой был жестянщиком , и отец. Снимал комнату вместе с таким же работягой и всю неделю вкалывал. В выходные ехал домой и это были самые лучшие дни в моей жизни. Моя жена не работала, у нее хватало забот по дому. Моей зарплаты с лихвой хватало на безбедное существование. Да тогда неленивые люди хорошо жили, хозяйство крепкое держали и в будущем были уверены.
Война застала меня в городе и мне нужно было во что бы то ни стало добраться домой.
Решил идти лесом, с надеждой, что туда немцы не сунутся. Ночи стояли холодные, одежда на мне легкая. Старался идти или даже бежать, чтобы согреться. В первую же ночь наткнулся на трех убитых советских солдат. Это были совсем дети, им наверно и по девятнадцать– то не исполнилось. Помню, сглотнул я комок в горле, стиснул зубы, а хоронить некогда, надо семью выручать. Попросил у ребят прощения, и снял шинель с одного. Согрелся, веселее идти стало.
Но уйти далеко не удалось. Началась облава и меня схватили как советского солдата. Кто там разбирался , моя это шинель или нет. Так я и оказалася в плену, дважды бежал. Был жестоко истерзан и отправлен в Саласпилс. Протянул там целый год, а уже в 42 году меня перегнали в Аушвиц, где работал на Игфарман индустри.
В сорок четвертом году я был послан на разгрузку автомашины с хлебом. Смотрю, через два ряда колючей проволоки гонят военных в непонятной форме. Мы тогда еще американцев и англичан не видели. Они что-то жалобно нам говорят, но непонятно же. Я на идиш сказал, что мол не понимаем вас. И тут же мне ответили тоже на идиш, что они американцы пленные и уже несколько дней ничего не ели. Что-то во мне сжалось и я быстро кинул буханку за проволоку, даже не успев послушаться голоса разума.
Хлеб тут же поймали, разорвали на кусочки и долго еще колонна кричала слова благодарности. Кричали даже те, кому ничего не досталось.
Но моя жизнь повисла в воздухе. Меня посадили в собачью конуру, забили досками и оставили до утра. А я знал, что будет утром, такие сцены были довольно часты. Громко включалась музыка и такая собачья будка прошивалась автоматными очередями или сжигалась с живым человеком внутри. За эту одну только ночь моя голова стала белой.
Скрюченный, я молился своей последней молитвой, просил прощения у жены и детей, что не дожил, что не увижу их, не поцелую и не обниму. Это было очень горько и страшно.
Но рано утром началась бомбежка. Немцы суетились и спешно выезжали из лагеря. Про меня все забыли. Никто из сидевших со мной бесконечные годы узников не вспомнил о бедном еврее и я уже перестал надеяться на спасение. Но помощь пришла оттуда, откуда я ее совсем не ждал. Меня освободили те ребята, которым я дал хлеба. Они нашли меня, разломали будку и выпустили. Потом мы вместе плакали , обнявшись.
Столько горя я насмотрелся за эти годы, не знаю, как мое сердце до сих пор не разорвалось. Однажды мы шли в колонне и среди нас было много детей. Фашистские ублюдки решили поразвлечься и специально приспособленными палками начали вылавливать из колоны матерей с детьми, вытаскивали их на край колонны и тут же убивали выстрелами в упор.
А разве можно забыть как выбрасывали из окон больных детишек?
Детская больница гетто тогда была переполнена и немцы выбрасывали детей через окна,
целясь попасть в стоявшие у больницы грузовики. Можете ли вы представить, что осталось
от тех несчастных крошек?
Я страшно переживал о своих детях и каждый раз моя душа сотрясалась от горя, видя ужасы, творимые фашистами. Ведь наверно все еврейские дети погибли в гетто при массовых расстрелах. Часто в гетто приезжали палачи ЦУКУРС и ДАНЦКОП. Поймав первого попавшегося ребенка, один из них бросал ребенка в воздух, а другой по нему стрелял. Кроме того, ЦУКУРС и ДАНЦКОП, схватив детей за ноги, размахивались и стукали головой о стену.
У ворот гетто, там, где жила стража, полицейские бросали ребенка в воздух и в присутствии матери забавлялись тем, что подхватывали этого ребенка на штыки.
Матери падали замертво. Некоторые после таких страшных сцен травили своих оставшихся в живых детей, чтобы не подвергать их таким жестоким пыткам.
Я это лично видел, таких случаев вообще было много.
Он затих, в глазах стояли слезы. Рива смотрела безмолвно вдаль, ее взгляд остекленел и казалось, что это сидит не живой человек, а восковая фигура.
– Мне рассказывал один латыш, – продолжал он, сглотнув ком в горле,-что в конце декабря 1941 года утром , немецкие фашисты гнали на истребление три большие партии детей школьного возраста. В каждой партии было наверно человек 200 детей. Они страшно плакали. Кричали и звали своих матерей, вопили о помощи. Все эти дети были убиты в Румбульском лесу. Их не расстреливали, а убивали ударами автоматов и рукоятками пистолетов по голове и сваливали прямо в яму. Когда закапывали в могилу, то еще не все были мертвы, и колыхалась земля от тел закопанных детей, женщин, стариков.
Эти страшные люди, которых и назвать-то людьми нельзя, уничтожали последних свидетелей. Чувствовали, что эти дети их скоро обличат перед неизбежным судом.
А знаешь ли ты, женщина, что местные националисты больше всяких немцев охотились за евреями? Знаешь ли ты, что именно они уничтожили половину еврейского населения Латвии? Это настоящая правда. Что сделали мы им плохого? Мы мирно жили по соседству, работали на благо республики и все.
Ты вспомни, ведь убийствами занималась в основном «команда Арайса» или местная расстрельная команда. Как жить здесь теперь? Как смотреть латышам в глаза? Что можно ждать теперь от них?
Но я не могу уехать никуда. В этой земле покоятся мои дети, моя любимая жена.
А ты, ты хочешь уехать?-подняв голову, спросил он.
Женщина медленно покачала головой,– Нет.
Старая боль поднялась из груди и не давала вымолвить слово. Она смотрела на этого худого мужчину и что-то шевельнулось в ее душе. Он был таким же как она. Он пережил те же ужасы и гибель своих детей. Он был ее брат, он был ее глубокий родственник. Риве так сильно захотелось пожалеть его, что не обращая внимания на условности , она подняла ослабевшую руку и погладила незнакомца по щеке.
Этот жест разрушил все преграды. Он взял ее руку и прижался губами. По щекам у обих текли слезы.
–Пообещай мне, что ты встанешь и начнешь жить. Я завтра зайду тебя проведать.
–Обещаю,– слабо улыбнулась Рива.
На следующий день Яков зашел к ней, да так и остался там навсегда. У них не возникло чувства любви, из пепла невозможно возродить огонь. То были две травинки, прибитые штормом к берегу и нашедшие силу для жизни друг в друге. Но теперь каждый знал, что дома его кто-то ждет и рад его приходу. Начался новый этап в их жизни.
6. Семья
Через три года у них родилась дочка. Но как это ни странно, ни мать, ни отец не воспылали любовью и к ней. Каждый из них вспоминал СВОИХ детей, а это была просто девочка. Ничья девочка. Ее назвали Сонечка. Девочка росла без родительской ласки, что мучило ее страшно. Она тоже также как и мать, не зная того, давала себе обещание любить своих детей горячо.
Вышла замуж , зная своего избранника совсем мало времени, только чтобы уйти из дома. На день рождения тетушки ее родственник пришел со своим другом, который служил в этом городе. Они понравились друг другу с первого взгляда и совсем скоро поженились. Только в браке с этим милым юношей она обрела любовь и семью.