Дуглас оттолкнул Анни.
— Это был плохой поступок, очень плохой, — сказал он. — Ты меня слышишь?
Анни уселась на землю и накрыла голову лапами. Ей уже очень давно не доставалось подобных выволочек. Вернон стоял рядом, качая головой и жестикулируя:
«Неумно, павианья морда».
— Вставай, — сказал Дуглас Терезе. — Я пока не смогу тебе помочь.
Тереза была бледной, но глаза ее оставались сухими. Она кое-как встала и побледнела еще сильней. Повыше локтя у нее свободно свисал целый кусок кровоточащей плоти.
— Смотри.
— Иди. Возвращайся в дом. Мы пойдем следом, — Дуглас старался говорить спокойно, предостерегающе опустив руку на плечо Анни. Тереза застонала; ей перехватывало дыхание.
— Больно, — сказала она, однако смогла идти, хотя и прихрамывая.
— Пошли, — строго сказал Дуглас. — Просто прогуливаемся. Анни, от нас ни шагу.
Они двигались молча. Тереза шла впереди, роняя в грязь капли крови. Капли становились все больше и падали все чаще. Один раз Анни коснулась пальцем кровавого пятна и понюхала кончик пальца. Ну почему не может все быть тихо и мирно, ломал голову Дуглас. Обязательно что-нибудь происходит. Обязательно. Надо ему было знать, что не следует сводить Терезу и Анни. Обезьяны не понимают этой уязвимости, из которой скроена Тереза. Он и сам-то ее не понимал, хотя когда-то, наверное, именно она его и привлекла. Нет, наверное, он даже не смог разглядеть ее по-настоящему, пока не стало слишком поздно. Он просто думал, что Тереза «славная», пока их жизни не оказались настолько переплетены, что освободиться стало уже невозможно. Почему она не может быть такой сильной, как Анни? Почему она вечно воспринимает все так серьезно?
Они добрались до школьного здания. Дуглас отправил Анни и Вернона по их комнатам, а Терезу проводил в амбулаторию. Он посмотрел, как Джим, их универсальный санитар и помощник ветеринара, осматривает ее руку.
— По-моему, это скорее всего придется зашивать.
Джим вышел из комнаты, чтобы совершить нужные приготовления. Тереза посмотрела на Дугласа, не сводившего взгляда с ее продолжающей кровоточить руки.
— Почему она меня укусила? — спросила она.
Дуглас не ответил. Он не мог придумать, как ему об этом сказать.
— Есть у тебя какие-то мысли на этот счет? — настаивала Тереза.
— Раз уж ты спрашиваешь, так это все твой скулеж.
— Мой…
Дуглас видел, что в ней закипает гнев. Он не хотел сейчас спорить. Он жалел, что привел ее сюда. Он это сделал ради нее, а она все испортила. Все испортила.
— Не заводись, — только и сказал он, бросив на нее предупреждающий взгляд.
— Но, Дуглас, я ведь ничего не сделала.
— Не заводись, — повторил он.
— Понятно, — холодно сказала Тереза. — Снова каким-то образом я у тебя виновата.
Вернулся Джим со своими причиндалами.
— Хочешь, чтобы я остался? — предложил Дуглас. Он ощутил вдруг укол чувства вины, осознав, что рана действительно серьезная, раз она требует к себе столько внимания.
— Нет, — спокойно отказалась Тереза.
Когда Дуглас выходил, глаза ее смотрели вдаль и вовсе не в его сторону.
В тот самый день, когда школа получила самое большое пожертвование за всю свою историю, приехала группа с телевидения, чтобы сделать про них передачу.
Дуглас видел, что все возбуждены. Даже шимпанзе, живущие в северной половине школы, повисли на ограде и смотрели, как разгружают телевизионный фургон. Женщина-репортер выбрала для съемок комнату игр, хотя, похоже, ей было неуютно сидеть на полу рядом с гигантскими обезьянами. Люди перелистывали сценарий, протягивали кабели, устанавливали юпитеры и микрофоны, обсуждали углы отражения и качество звука, показывая на высокий потолок зала, обустроенный под джунгли.
И все это ради того, чтобы поговорить с несколькими людьми и орангутаном.
В комнату игр принесли письменный стол Анни — против ее воли. Дуглас объяснил, что это временно, что эти люди уйдут после того, как с ними немного поговорят. Дуглас и Анни оставались снаружи до последней минуты, играя в Тарзана возле большого дерева. Он щекотал ее. Анни схватила его, когда он раскачивался на ветке.
«Кагода?» — просигналила она, стискивая Дугласа одной рукой.
— Кагода! — закричал он со смехом.
Потом они отдыхали, лежа на траве. Дуглас вспотел. Он чувствовал, что весь раскраснелся.
«Дуглас, — просигналила Анни, — они читали рассказ?»
— Еще нет. Его еще не напечатали.
«Зачем пришли говорить?» — осведомилась она.
— Потому что ты его написала и его приняли к публикации, а люди любят брать интервью у знаменитых писателей, — Дуглас погладил Анни по плечу.
— Пора идти, — сказал он, увидев, как им машут изнутри дома.
Анни одним махом сгребла его в объятия и потащила внутрь.
— Вот! — воскликнул Дуглас, обращаясь к Терезе и включил видеомагнитофон.
Сначала — общий вид школы со стороны пыльной подъездной дороги, простое прямоугольное здание, безличное и функциональное. Голос репортера произносит:
«Здесь, недалеко к юго-востоку от города, располагается особая школа с совершенно необычными учениками. У здешних воспитанников немного шансов получить работу по окончании образования, зато каждый год в фонды этого учреждения поступают миллионы долларов».
На экране появляется Анни за своей пишущей машинкой, тычущая длинными пальцами в клавиши; из машинки медленно выползает листок бумаги, покрытый большими черными буквами.
«Это Анни, пятнадцатилетняя самка орангутана, которая учится в школе в течение пяти лет. Прежде, чем оказаться здесь, она с отличием закончила другую «обезьянью школу» в Джорджии. А теперь Анни стала писателем. Недавно она отослала свой рассказ в детский журнал. Редакторша журнала узнала, что Анни — орангутан только после того, как приняла рассказ к публикации.»
Анни неуверенно смотрит в камеру.
«Анни умеет читать и писать, понимает английскую речь, но сама она не умеет говорить. Она пользуется языком знаков, напоминающим тот, на котором общаются глухонемые, — интонация диктора изменилась с повествовательной на разговорную. — Анни, как получилось, что ты начала писать?»
Дуглас увидел на маленьком экране самого себя, наблюдающего, как Анни сигналит в ответ: «Учитель сказал, чтобы я писала». Он видел, как он ухмыляется, кося глазами в камеру, но в основном глядя на Анни. На экране возникло его имя с пояснением: «Учитель орангутана». Сцена вызвала у Дугласа неловкость.
«Почему вы отослали рассказ Анни для публикации?» — спрашивала женщина-репортер.
Дуглас подает Анни знак; она подходит, чтобы потереться об него и поворачивается лицом к камере. На морде у нее написано торжество.
«Наш администратор, доктор Моррис, и я — мы оба прочитали рассказ. Я заметил, что по-моему, он не хуже, чем любой детский рассказ, а доктор Моррис ответила: «Ну так отправьте его в журнал». Редактору рассказ понравился». Анни делает Дугласу знак, что хочет в туалет. Затем на экране возникает доктор Моррис у себя в кабинете; на коленях у нее сидит, похлопывая в коричневые ладошки, шимпанзе.
«Доктор Моррис, ваша школа была основана пять лет назад благодаря пожертвованиям и правительственной дотации. Какую цель вы здесь преследуете?»
«Ну, в последние несколько десятилетий обезьян — главным образом шимпанзе, таких, как присутствующая здесь Роза — стали в порядке эксперимента обучать языку жестов. Главным образом для того, чтобы доказать, что обезьяны действительно способны пользоваться речью.» Рози просовывает кончик пальца в золотое колечко — сережку доктора Моррис. Доктор Моррис осторожно отводит ее руку. «Мы начинали с идеи дать обезьянам настоящее образование, сравнимое с образованием в младших классах, — она смотрит на шимпанзе. — Или хотя бы ту его часть, которую они смогут усвоить».
«У вас в школе учатся два орангутана и шесть шимпанзе. Есть ли какая-нибудь разница в их обучении?» — спрашивает женщина-репортер.
Доктор Моррис энергично кивает.
«Шимпанзе очень умные, но у оранга совершенно другая структура мозга, что делает его более приспособленным к абстрактным рассуждениям. Шимпы многое схватывают быстрее, оранги более медлительны. Но орангутан способен к более глубокому обучению».
На экране Вернон, раскачивающийся на веревках перед школой. Репортерша, принимая Вернона за Анни, произносит:
«Ее преподавателю Анни с самого начала показалась особенно способной ученицей. Основные предложения, которые она печатает на своей машинке, просты, но представляют собой оригинальное развлечение.»
Вновь Анни за пишущей машинкой.
«Если вы думаете, что это простое обезьянничанье, то лучше подумайте над этим еще раз. Берегись, Толстой!»
Чувствуя подавленность из-за краткости и легковесности передачи, а также из-за дурацкого замечания об «обезьянничаньи», Дуглас выключил телевизор.
Он долго сидел на одном месте. В какой-то момент во время просмотра Тереза ушла спать, покинув его молча и незаметно. Полчаса протаращившись в пустой экран, Дуглас перемотал пленку и, выключив звук, прогнал запись до того места, где появлялось лицо Анни.
Здесь Дуглас остановил изображение. Ему казалось, он почти чувствует, как мягок на ощупь ореол рыжей шерсти под ее подбородком.
Он не мог заснуть.
Тереза сбросила с себя простыню и лежала на боку, спиной к нему. Дуглас смотрел на очертания ее плеча и спины, проводил взглядом вниз, в углубление талии, затем вверх, по изгибу бедер. Ее ягодицы были как два округлых овала, один на другом. Кожа у нее была гладкая и блестящая в сочащемся через окно свете уличных фонарей. Она слегка пахла шампунем и уж совсем чуть-чуть — женщиной.
Всякий назвал бы любовью то, что Дуглас чувствовал к Терезе, пока он думал о ней в общем. И все же он помимо воли почти постоянно был на нее сердит. Когда ему казалось, что он может ее развлечь, это кончалось тем, что она по каким-то туманным причинам обижалась. Ее всегда такие нежные губки исторгали отрывистые и жестокие слова в его адрес. Она все воспринимала всерьез; неурядицы и размолвки множились и Дуглас не мог ни сладить с ними, ни поправить наносимый ими урон.