то уже было достигнуто за счет кастрации. С другой стороны, некоторые авторы считали самокастрацию похвальной, поскольку она позволяла служить Господу, не беспокоясь об обвинениях в сексуальных домогательствах. В период Высокого Средневековья в Византийской империи считалось, что евнухи могли достичь святости иными средствами: большинство из них пережили кастрацию в молодом возрасте и были отданы на службу при дворе или в церкви, что позволяло им стать влиятельными покровителями религиозных учреждений.
Но в Западной Европе на кастрацию как средство соблюдать целомудрие смотрели косо, если только это была не метафорическая кастрация. В XIII веке Цезарий Гейстербахский рассказывал о монахе, который не мог контролировать свои плотские желания. Ему приснилось, как человек с длинным ножом набросился на него с ужасающей стремительностью и жестоко покалечил его. Пробудившись в ужасе от этого кошмара, он решил было, что стал евнухом, и это в самом деле было так, однако не ножом это свершилось, как было явлено ему в видении, но благодатью Господней.
После этого сна желание больше его не тревожило, хотя физически его яички никуда не делись[49].
Когда мужчины и женщины достигали состояния апатейи, то есть отсутствия полового влечения, их жизнь коренным образом менялась. Для некоторых людей отсутствие сексуального желания было естественным, иные достигали его путем упорной работы над собой, но для всех них оно значило идентичность целомудрия, которая не определялась только действиями человека (или их отсутствием). Те, кто смог преодолеть сексуальное желание, становились другими людьми, и это преображение становилось целью для многих верующих на протяжении всего Средневековья. Наряду с тем, кто искал такого перерождения, были и те, кому оно не было нужно, поскольку их ориентация изначально была целомудренной.
В начале Средневековья церковь не связывала целомудрие с чистотой и спасением так сильно, как это было в период раннего христианства или позднее – ближе к концу Средних веков; однако многие люди явно приняли идею о том, что целомудрие лучше сексуальной активности. Многие из ранних средневековых святых были монахами и монахинями, принявшими обет безбрачия. Некоторые из них – чаще всего женщины – когда-то уже состояли в браке и пришли к монашеству только после смерти мужа: их святость не была связана с девственностью. Однако девственность считалась если не единственным допустимым вариантом, то наилучшим из всех возможных. Как писал около 500 года Цезарий Арелатский, используя топос, который впоследствии позаимствовали многие другие авторы – «Три ремесла есть в Святой Католической Церкви: девственницы, вдовы и замужние. Девственницам воздастся во сто крат, вдовам в шестьдесят, а замужним втрое»[50].
Примером того, как к целомудрию относились в эпоху Меровингов, может послужить святая Радегунда, жившая в VI веке. В силу высокого социального положения своей семьи она не могла остаться девственницей. Ее дядя потерпел поражение на войне, и она стала пленницей короля франков Хлотаря I, который позднее на ней женился – однако она донесла до своего мужа, что хотела бы избегать секса и потакания иным плотским слабостям, так что «люди говорили, что король охомутал себе монашку, а не королеву»[51]. Ее биограф утверждал, что ночью она вставала с ложа, облачалась во власяницу и молилась на холодном полу рядом с отхожим местом. На иллюстрации из ее рукописной биографии XI века она изображена во время молитвы, тогда как ее муж спит; впрочем, здесь она молится в короне на полу рядом с кроватью, и отхожего места не видно: на иллюстрации[52] она изображена более достойно, чем в тексте. Позднее Радегунда совершила побег и стала монахиней – но оба ее биографа, Венанций Фортунат и монахиня Баудонивия, больше подчеркивали не ее нечистоту, а то, как она отринула все мирское, включая королевский сан.
В рассказах о других святых можно встретить похожие мотивы – отчасти, быть может, потому что жизнеописание Радегунды было хорошо известно, и более поздние биографы могли на него опираться. Так, в VII веке майордом франкской Нейстрии Эрхиноальд захотел жениться на англосаксонской рабыне Батильде, которая служила во дворце. Чтобы избежать этого, она спряталась в углу под кучей «грязного тряпья»: «Она надеялась, что сможет избежать брачного ложа мирского и так заслужить супруга небесного»[53]. Однако позднее ее героическое стремление блюсти целомудрие испарилось, и она вышла замуж за короля Хлодвига II из династии Меровингов. Батильда продолжала активно поддерживать церковь политически и финансово и со временем удалилась в монастырь (неизвестно, было ли это ее добровольным решением), где прожила последние 15 лет своей жизни.
Рассказы об этих святых принадлежат к жанру церковно-житийной литературы. Агиографическая литература, как и многие другие жанры в Средние века, подчинялась строгим канонам: жизнеописание святого или святой должно было соответствовать определенным требованиям. Такие сюжеты были призваны обосновать канонизацию святого или же укрепить читателей в вере и предоставить им пример для подражания. Авторы не ставили перед собой задачу объективно изложить биографию святого. Таким образом, эти рассказы говорят нам не о том, что чувствовала женщина вроде Радегунды или что она делала: они отражают представления автора о том, как вела бы себя святая. Иными словами, мы видим здесь идеал женской святости, в котором целомудрие играло важную, пусть и не всегда ключевую роль.
Точно также целомудрие не было главным в жизни ранних средневековых святых – мужчин. Святой Бенедикт, святой Аманд, святой Бенедикт Анианский, святой Ремигий и святой Бонифаций были известны своим смирением, чудотворной силой, непоколебимой верой и борьбой за права Церкви, но их целомудрие не считалось каким-то важным достижением. Как повествуют тексты высокого Средневековья, святой Бенедикт испытывал искушение в юности, но его твердость духа избавила его от этой проблемы раз и навсегда:
«Тотчас диавол представил перед его умственным взором женщину, которую Бенедикт некогда видел. Ее образ разжег его душу таким огнем, что, побежденный похотью, он почти уже решился покинуть пустыню. Но по Божественной благодати Бенедикт внезапно пришел в себя, тотчас снял одежды и стал кататься в зарослях терновника, который там рос. Когда он вышел, все тело его было изранено, но ранами на коже он исцелил раны в душе. Так Бенедикт победил грех, угасив пламя страстей, и с тех пор в его теле больше не возникало никаких искушений».[54]
В ранних средневековых текстах целомудрие обсуждалось в основном как способ привлечь (или отпугнуть) людей к монашеской жизни. Покаянные книги, составлявшиеся преимущественно для использования в монастырях, предписывают наложение суровой епитимьи за нарушение обета безбрачия у монахов, но не за сексуальный контакт в супружеской паре: целомудрие не требовалось от всех людей без исключения. Монахи ценили себя выше состоявших в браке мирян именно из-за своего целомудрия – особенно если они были девственниками. В период Высокого Средневековья целомудрие монахов и их личную бедность (а это не то же самое, что бедность монашеского ордена в целом) стали использовать в качестве аргумента в пользу того, что монастыри должны пользоваться определенными привилегиями и могут копить богатства. Монахи были духовно чище мирян, и по крайней мере в теории они были свободны от родственных уз, из-за которых аристократов волновали исключительно мирские заботы.
Поскольку для монахов было важно целомудрие, некоторые исследователи пришли к выводу о том, что они переставали быть мужчинами и по сути становились третьим гендером. Такой взгляд, разумеется, подразумевает, что сексуальная активность была важной частью маскулинности в средневековой культуре. В определенных кругах так и было: дети или просто большое количество сексуальных партнеров могло быть важной мерой маскулинности – но не единственной. Бороться с врагом и одолевать его – даже если этим врагом были желания самого мужчины – было мужским занятием. (Для женщин оно тоже было мужским: принявшую обет безбрачия женщину, которая преодолела свои сексуальные желания, могли назвать «вираго», то есть мужественной женщиной – в хорошем смысле: такая женщина смогла преодолеть свою слабую природу.) Безусловно, тех, кто успешно поборол искушение и больше его не чувствовал, могли больше не считать мужчинами: их могли вообще не считать людьми, поскольку они в определенном смысле освободились от тела, и телесное больше их не волновало. Впрочем, таких случаев было крайне мало.
На протяжении всего Средневековья монахов предостерегали от любых действий, которые могли привести к усилению сексуального желания, и воздерживаться от искушений. Это указывает на то, что для большинства монахов сексуальные желания были ожидаемы. Угрозы целомудрию происходили не только от противоположного пола (монахам в особенности предписывалось как можно меньше видеться с женщинами, хотя монахиням были нужны исповедники) или даже своего пола, но также от разума и воображения самих монахов. Например, византийский настоятель Феодор Студит (прим. 759–826) писал своим монахам:
«Не хватай, не держи в руках срамной уд и не засматривайся на свою наготу, дабы не навлечь на себя Каиново проклятье… Ибо сие есть porneia [блуд] даже без приближения к телу другого… А когда чувствуешь естественную надобность, с достоинством разоблачись и справь нужду, не разглядывая пристально, что из тебя выходит, и не играйся пальцем со своим удом»[55].
Как сексуальное желание, так и успешная борьба с ним были признаками маскулинности. У монахов не было семей, и они не участвовали в военных действиях, но отсутствие этих традиционных атрибутов маскулинности не значило, что их не считали мужчинами: они олицетворяли иную мужественность. По сравнению с третьим гендером, представленным в различных обществах по всему миру – примером могут послужить бердаши в различных обществах коренных жителей Северной Америки и индийские хиджры – монахи выделялись не так сильно, и ни один средневековый автор не усомнится всерьез в том, что они были мужчинами. Аналогичным образом, хотя некоторые авторы утверждают, что девственниц могли рассматривать как не-женщин, поскольку им не свойственны те черты, которые мизогинисты приписывали женщинам, средневековые люди по-прежнему совершенно не метафорически видели в них женщин.