ны, больше не имел возможности завести детей с новой женой.
Право наследования было одной из причин, по которым начиная с XII века ряд средневековых письменных жанров делает такой сильный акцент на супружеской неверности женщин. Пасторская литература позднего Средневековья, написанная в помощь приходским священникам, особенно сосредотачивалась на женских проступках. В средневековом искусстве часто фигурировала персонификация похоти как женщины, претерпевающей адские муки, причем змеи или жабы сосут ее груди; в одной крайне популярной истории священнику было видение его матери, претерпевающей подобные муки: она объяснила ему, что это – наказание за внебрачных детей, которых она выносила и вскормила.
В судебных тяжбах о прелюбодеянии мужчина рассматривался как активный партнер, который совершает преступление против мужа женщины. Однако пассивность женщины – она только позволяла событию случиться – ее не оправдывала. Материалы дела, заслушанного в Венеции в 1383 году, указывают на то, какими формулировками суды возлагали на женщин ответственность: «В попрание заветов Божьих, законов и клятв, принесенных вышепоименованному Венерио [мужу], она позволила себе быть познанной указанным Марко»[135]. Хотя в отсылках к самим половым актам действия женщин описываются в страдательном залоге, их все же обвиняли в том, что они желали внебрачных отношений и инициировали их. Однако в Венеции до 1360-х годов женщин наказывали не так строго, как мужчин: преступление было совершено одним мужчиной против другого, пусть оно и было опосредовано женщиной.
Страх женской неверности был частью более общего страха и недоверия к женской независимости – что, возможно, отражает реалии Высокого Средневековья, где у женщин, как среди аристократов, так и среди горожан, были значительные возможности для обретения власти. В своей мизогинистской обличительной речи персонаж французской поэмы XIII века «Роман о розе», выступающий под именем «Ревнивый Муж», выражает мнение, что все замужние женщины хотят завести любовников, и прихорашиваются женщины только для этого.
Для меня ли ты так веселишься?
Для меня ли ты ведешь такую яркую жизнь?
Кого ты пытаешься обмануть?
Я никогда не думал увидеть такие наряды,
Как те, которыми ты распаляешь желания
Грубых развратников…
И в церковь, и на танцы они всегда наряжаются
В свои лучшие одежды, чего они не стали бы делать,
Если бы не надеялись, что присутствующие там мужчины
Оценят их – и быстрее соблазнятся ими.[136]
Опасение, что женщины, которые выходят на люди, выставляют себя напоказ в поиске секса, можно довести до предела, то есть до требования женщинам оставаться дома. Нигде в Западной Европе в период Средневековья, даже в мусульманской Испании не сформировалась система наподобие пурды, при которой достойные женщины не выходили из дома; более того, женщины, в особенности не принадлежащие к социальным элитам, выполняли ряд экономических функций, для чего им было необходимо покидать дом и общаться с другими людьми. Тем не менее всегда оставались подозрения, что они тем самым выставляют себя напоказ, как указывает басня о подпаленной кошке, которую рассказывали на протяжении всего Средневековья. Один кот жалуется другому, что его жена не сидит дома и постоянно где-то бродит, на что его друг советует ему подпалить ее мех: мораль была такова, что в безобразном виде женщина не захочет выходить из дома и показываться людям на глаза. Так, Одон Черитонский (ум. 1247) писал:
«У многих мужчин есть прекрасные жены, сестры и дочери; когда у этих женщин в придачу прекрасные локоны и прекрасные одеяния, их тянет прочь от дома… Поэтому каждому главе семьи следует завязать волосы этих женщин в узел и подпалить, и ему следует одевать их в шкуры, а не в роскошные одежды, ибо так они будут оставаться дома»[137].
Во многих городах по всей средневековой Европе существовали законы, которые указывали, что могли носить женщины различных социальных групп – специально, чтобы различать достойных женщин и блудниц. В некоторых случаях проститутки должны были носить специальные предметы одежды, которые указывали на их род занятий, или не имели права носить определенные виды меха или дорогие ткани. Однако в некоторых итальянских городах определенные дорогие одежды позволялось носить только проституткам: возможно, городские власти надеялись, что жены не будут разорять своих мужей, требуя обновок по последней моде, если такие одежды ассоциируются с аморальным поведением. Переживания мужей насчет верности их жен здесь накладывались на их экономические интересы.
В Юго-Восточной Европе связь между поведением женщин на людях и прелюбодеянием была более явной. Согласно византийским законам, если женщина спала где-либо, кроме как в доме своего мужа или родителей, посещала множество публичных мероприятий или общественные бани, она признавалась виновной в прелюбодеянии. В комментариях к этим законам славянские священники перечислили виды публичных мероприятий, посещение которых приравнивалось к доказательству неверности. Муж мог разойтись с женой, которая покинула его дом или присутствовала на определенных праздниках. Раввины-ашкеназы (в их культуре женщинам доступна бо2льшая свобода перемещений, нежели в сефардской) могли спорить о том, виновна ли в прелюбодеянии женщина, которую изнасиловали во время путешествия, ведь она сама поставила себя в такое положение.
Однако даже в тех средневековых культурах, которые считали женскую неверность такой разрушительной силой для общества, у нас есть некоторые данные в пользу того, что в Западной Европе население (или по крайней мере сами женщины) иногда считало, что измена простительна. Литература не отражает социальную практику в таких вопросах, но она может показать границы того, что могут вообразить себе носители данной культуры и чему они могут посочувствовать. В нескольких лэ Марии Французской, жившей в XII веке, повествуется о женщинах, вышедших замуж за нелюбимых мужчин, которые держат их в черном теле. Например, в «Йонек» старик женится на молодой женщине и на семь лет запирает ее в башне:
И дама жила в глубокой печали,
И вздыхала, и плакала, и рыдала;
Она утратила свою красоту, как будто ей она безразлична.
Она бы хотела, чтобы
Смерть забрала ее поскорее.[138]
Со временем она заводит себе любовника. Смысл, по-видимому, таков, что если жена изменяет мужчине, который плохо обращается с ней, то она только воздает ему по заслугам. Женщины имеют право на любовь, и если они не получают ее от мужей, они получат ее в другом месте.
Был и еще один жанр литературы Высокого Средневековья, в котором женская измена зачастую оценивалась положительно: это куртуазная поэзия – термин, введенный не в Средние века, а уже в XIX веке. Этот корпус поэтических текстов связан, в частности, с трубадурами Южной Франции. Зачастую они написаны от имени мужчины более низкого социального положения и адресованы замужней женщине более высокого статуса:
Искренне, не ведая обмана,
Я люблю наилучшую, наипрекраснейшую.
Мое сердце стонет, мои очи рыдают,
Ведь я так сильно люблю ее, и за это страдаю.
Эта любовь ранит мое сердце так сладко, так нежно:
Сотни раз в день я умираю от горя
И сотни раз в день воскресаю от счастья.
. .
Сударыня, лишь об одном молю вас:
Примите меня в свои слуги,
Ибо я буду служить вам как добрый господин,
Какая бы плата ни ждала меня.
Узрите же! Я в вашей власти, я ваша опора,
Я перед вами, о благородная, нежная, любезная, беззаботная.[139]
Некоторые из таких текстов написаны женщинами и повествуют о том, как замужняя женщина заводит любовников:
Я бы хотела сжимать моего рыцаря
В своих объятиях каждую ночь, обнаженным,
Ибо он был бы вне себя от счастья,
Служи я ему лишь только подушкой,
И рядом с ним я сияю больше,
чем Бланшефлор рядом со своим Флуаром.
Ему я дарю свое сердце, свою любовь,
Свои помыслы, свои очи, свою жизнь.
Прекрасный, покладистый, добрый друг,
Когда же я буду властвовать над тобой,
Лежать рядом с тобой вечером
И тебя целовать любовно?
Знай же, что я бы хотела,
Чтобы ты занял место моего мужа,
Если бы ты только обещал мне
Исполнять любые мои желания.[140]
Некоторые исследователи расценивали такие поэтические сюжеты буквально и утверждали, что адюльтер встречался повсеместно и общество его принимало – по крайней мере при дворах Южной Франции. Они всерьез принимали «правила любви», предложенные Андреем Капелланом в XII веке в работе De arte honesti amandi, переведенной под названием «Искусство куртуазной любви». Андрей также писал о «суде любви», на котором благородные дамы выносят решения о любовных ситуациях:
«Некоторая дама, узами достойнейшей любови связанная, вступив впоследствии в почтенное супружество, стала уклоняться от солюбовника и отказывать ему в обычных утехах. На сие недостойное поведение госпожа Эрменгарда Нарбоннская так возражает: “Не справедливо, будто последующее супружество исключает прежде бывшую любовь, разве что если женщина вовсе от любви отрекается и впредь совсем не намерена любить”»[141].
Однако другие исследователи считают, что внимательное прочтение стихов не позволяет сделать вывод о том, что описанная в них любовь была прелюбодейской или соответствовала какому-либо точно определяемому социальному феномену. Некоторые относятся к куртуазной любви как к литературной игре, утверждая, что с учетом общей позиции по отношению к женской измене в средневековом обществе такие отношения были бы неприемлемы. Чтобы объяснить распространенность такой поэзии в Окситании (Южная Франция), был предложен ряд теорий. По-видимому, стимулом к ее развитию послужили литературные жанры, известные в мусульманской Испании, то есть в том обществе, где женское прелюбодеяние совершенно точно было неприемлемым. На юге Франции была широко распространена ересь катаров; считалось, что, согласно их учению, прелюбодеяние ничуть не хуже секса между супругами, коль скоро в этой связи не рождался ребенок. Исследователи предположили, что именно на этом фоне возник корпус подобной литературы. Недавно Фредерик Чейетт предположил, что такая любовная поэзия не просто превозносила мужа, восхваляя его жену (как утверждалось раньше), а превозносила саму женщину. На юге Франции законы о наследовании позволяли женщинам владеть землей, и многие женщины были влиятельными землевладелицами. Выражение любви и верности в этих стихах может быть выражением политических отношений через сферу чувств и эмоций.