В полнолуние, да и вообще по ночам, нам, девчонкам, так и так приходилось сидеть дома. Зато днём мы пару раз сходили посмотреть на зловещий переулок – правда, не нашли ничего, что свидетельствовало бы о его предназначении.
Нам было по четырнадцать, когда Аннунциата Парис рассказала, что нашла в телефонной книге номер этого борделя с пометкой «Пансион Рины» и собирается туда позвонить – выяснить, как набирают персонал. Мы с Аннеттой должны были предупредить её, если в сторону комнаты с телефоном направится кто-нибудь из взрослых.
Аннунциата набрала номер. Мы чуть не подскочили, когда женский голос, в котором не было ни капли непристойности, отчётливо произнёс:
– Пансион Рины (ага, значит, всё точно). Чем вам помочь?
– Я сбежала из дома, – начала Аннунциата. – Не могу так больше! Хотела бы начать работать. Говорят, вы ищете симпатичных девушек.
– Сколько тебе лет? – спросила женщина.
– Восемнадцать, – соврала наша подруга, надеясь, что голос, ещё по-детски звонкий, её не выдаст.
– Я не могу тебя взять, ты несовершеннолетняя. Перезвони, когда исполнится двадцать один, – холодно ответила мадам Рина и повесила трубку.
Разочарованные столь формальным подходом, мы выбросили бордель из головы: в романах всё выглядело совершенно иначе.
20
Но однажды мать Луизанны Саккетти собрала нас у себя в гостиной, чтобы предупредить о том, какую опасность несут в себе мужчины. Все – как мальчишки, так и взрослые. Лишённые благодаря сенатору Мерлин разрядки завсегдатаи публичных домов при первой же возможности начнут к нам приставать. А ещё станут мастурбировать в школьных уборных или на задних рядах кинотеатров, оставляя после себя лужи смертельно опасной жидкости, которая может «навсегда погубить» любую женщину. «Никогда не оставайтесь наедине с мужчиной, – учила нас синьора, – даже если полностью ему доверяете. Никогда не садитесь в незнакомых местах, не протерев сиденье денатуратом (пузырёк обязательно носите с собой). А дома непременно дезинфицируйте биде и унитаз».
– Мама совсем рехнулась, – ворчала потом Луизанна. – Если ты девственница, как сперматозоиды в тебя попадут? Они же не альпинисты.
По этому поводу мнения разделились. Похоже, некоторые матери сомневались в добродетели своих дочерей, потому что ещё месяца три заставляли их брать с собой в кино полотенце и подкладывать его на сиденье для дополнительной контрацепции.
Мы с Лауреттой таких проблем не знали. Когда дядя Танкреди услышал, что об этом болтают, он позвал нас к себе в кабинет, подробно объяснил и даже показал нам на рисунке, как происходит беременность, а потом добавил, что если будут вопросы, можно обратиться к старшей акушерке его больницы. Видимо, он считал, хотя и не сказал этого вслух, что мы обе ещё девственницы, а значит, больше нам ничего не понадобится. Но через несколько дней в комоде у Лауретты, в ящике для постельного белья, появилась коробочка с диафрагмой и тюбиком спермицидного крема. Я спала в другой комнате и теоретически не должна была об этом знать, поэтому никак не прореагировала на такое недоверие ко мне. У кузины, тогда уже восемнадцатилетней, не было ни официального парня, ни сколько-нибудь постоянных воздыхателей, но, судя по всему, она уже «перешла границу» и вынуждена была заботиться об отсутствии «случайностей». Думаю, если бы об этом узнала бабушка, она сперва пришла бы в отчаяние и разрыдалась, а потом хорошенько наказала бы Лауретту (может, даже отлупила бы) и отправила бы в какой-нибудь колледж в горах, где дисциплина построже и откуда не сбежишь. А потом закатила бы дяде Танкреди истерику. Но, к счастью, она так ничего и не узнала.
Через год, влюбившись в Фабрицио, я не стала по примеру кузины просить акушерку выписать мне то, что мы между собой называли «колпачком»: мой любовник практиковал безотказный, по его словам, метод, – «осадить коней». Я была не в восторге, но не с моим мизерным опытом возмущаться, да и вставлять диафрагму на сиденье автомобиля не так-то просто, так что приходилось соглашаться.
Учитывая среду, в которой я выросла, может показаться странным, что в моем рассказе ни разу не упомянуты религия, шестая заповедь, раскаяние или хотя бы неловкость из-за совершения смертного греха (причём не единожды). В отличие от моих школьных подруг я быстро перешла от мыслей и слов к действиям и должна была признаться в этом на исповеди.
Но видите ли, дело в том, что мы с Лауреттой, к большому неудовольствию бабушки Ады и её духовника, дона Мугони, перестали ходить церковь, и дядя Танкреди нас в этом поддержал. Он всегда считал себя «вольнодумцем», хотя отличался от мужей тёти Санчи и тёти Консуэло только тем, что по воскресеньям не ходил к полуденной мессе. В остальном же, на наш взгляд, его действия, слова и мысли были куда более «христианскими», чем всё, что делали, говорили и думали другие наши родственники, не говоря уже о прочих верующих Доноры.
21
О возможной беременности я не слишком заботилась, главным образом потому, что Фабрицио не выглядел «коварным соблазнителем» или проходимцем, как бы ни сокрушалась на этот счёт тётя Консуэло; ещё до первой нашей «прогулки за город» он заявил, что собирается на мне жениться. Причём сразу же, не дожидаясь аттестата: «Зачем тебе этот клочок бумаги? Я всё равно не позволю тебе работать!»
Это был единственный пункт, по которому мы не сошлись. Я грезила университетом и считала, что учёба браку не помеха. Мне трудно было представить себя состоятельной домохозяйкой, посвятившей всю свою взрослую жизнь исключительно детям, хлопотам по хозяйству и канасте[25] как редкому проявлению общественной деятельности. И в чём только находят удовольствие мои тётки и прочие зажиточные дамы Доноры? В четырнадцать лет, прочтя книгу о Рауле Фоллеро, я мечтала поехать в Африку лечить прокажённых. Позже, уже в лицее, познакомилась с древней Грецией: литература, искусство, Шлиман, открывший Трою, Эванс, пытавшийся расшифровать микенское письмо, – и поняла, что это и есть моё истинное призвание.
Фабрицио, однако, посчитал мой энтузиазм детским капризом. «Пройдёт со временем. Уж я-то об этом позабочусь», – хмыкнул он снисходительно и принялся целовать меня взасос, одновременно правой рукой расстёгивая блузку, а левой нащупывая рычаг, откидывающий сиденья. Каждая клеточка моего тела откликнулась на этот первый опыт: совершенно новые ощущения, реакции, каких я раньше и представить себе не могла. Сейчас мне это кажется невероятным, но в тот момент я забыла обо всём на свете, будучи в полной уверенности, что столь безумное счастье, столь полное удовлетворение в самом деле смогут стереть из памяти мои былые мечты, мысли и планы, показавшиеся вдруг наивными детскими грёзами. Фабрицио будто одомашнил бунтарскую часть моего характера, и вот мне уже не хотелось больше заниматься любовью в машине: меня тянуло в настоящую постель – в спокойном месте, за закрытой дверью, не боясь случайных свидетелей, в другое время дня, всякий раз, когда возникнет такое желание. Наконец, просто «у нас дома», как у мужа с женой. Только сперва помолвка: в пятидесятые это было обязательно.
Но бабушка отказалась принять Фабрицио.
– Ты ему не нужна, он просто хочет породниться с Ферреллами, – отрезала она.
– Как можно быть такой жестокой? – расплакалась я, поделившись своей бедой с Лауреттой. Кузина, ничего не ответив, ласково погладила меня по спине: видимо, считала, что бабушка права. Позже я узнала, что Фабрицио пытался ухлёстывать за ней ещё пару лет назад, но она тогда флиртовала с одноклассником и не дала ему ни единого шанса.
А дядя Тан, не упоминая о намерениях Фабрицио, предложил:
– Не спеши, ни к чему эти формальности. Получи сперва аттестат, потом посмотрим.
Следующей весной, когда я с головой погрузилась в подготовку к экзаменам и не желала тратить время на «загородные прогулки», в Донору приехал миланский бизнесмен, новый управляющий недавно открытого цементного завода. Поговаривали, что он несметно богат: купил дом возле самого пляжа и начал строить по соседству док для своего катера, идущего морем из Генуи. С собой он привёз жену и трёх дочерей, старшей из которых, унылой бесцветной дурнушке, уже стукнуло двадцать шесть (типичная старая дева, как мне тогда казалось). Сосредоточившись на предстоящих экзаменах, я не обратила на неё особого внимания.
Надо же быть такой слепой! Пользуясь тем, что я прикована к книгам, Фабрицио начал ухлёстывать за этой Джинеттой. Он водил её танцевать на открытую веранду Радужного пляжа, гулял с ней по набережной, катался на катере её отца, обедал у них дома... В середине июля они обручились, а на сентябрь назначили свадьбу. И у него даже не хватило храбрости самому рассказать мне об этом – я узнала о том, что он меня бросил, из гулявших по городу сплетен.
22
Неизвестно, что ранило Аду больше, предательство любовника или унижение. Она рыдала так, словно жизнь кончилась, и вскоре глаза её опухли, почти перестав открываться. Время от времени она думала: «Хорошо ещё, что я не беременна». Утешало слабо – по крайней мере, тогда.
«А что я тебе говорила?» – вот и всё сочувствие, которое она получила от бабушки. С другой стороны, чтобы не дать Аде совсем закиснуть от тоски, дядя Танкреди под предлогом получения ею аттестата, а Лауреттой – учительского свидетельства, в котором кузине два года отказывали, повёз обеих племянниц в Турин, где они вместе отметили столетие объединения Италии. Он водил девушек на все церемонии, покупал им каждую приглянувшуюся на витрине вещь, даже такую глупость, как не отличимый от настоящих волос синтетический парик, понравившийся Лауретте. Ада страдала, но вскоре поняла, что Фабрицио не стоит потрясающих экспонатов Египетского музея. В отличие от Лауретты, которая постоянно зевала, а по вечерам плакала от боли в ногах.