Диего и все три сестры уже подросли и радостно воспринимали приезды старшего брата, который всегда готов был поиграть с ними, пока они были детьми. Донна Ада и Армеллина, благодаря краткости этих визитов, обычно заключали вооружённое перемирие. Гаддо Бертран гордился сыном: тот, несмотря на пропущенное время, замечательно сдал экзамены и стал первым на своём курсе. Теперь отец относился к нему как к взрослому, советовался по деловым вопросам, обсуждал газетные статьи, спорил по поводу итальянских и мировых событий тех тревожных лет. Отец и сын с большим интересом и сочувствием следили за первыми шагами Октябрьской революции. Гаддо не раз посещал царскую Россию в поисках леса для своей компании. «Эх, не был бы я таким стариком, вернулся бы в Москву да принял бы участие во всем этом обновлении, – говорил он восторженно. – Но ты ещё можешь успеть. Подумай только, новый мир! Никаких больше королей, никаких царей, священников, некому командовать!»
Ада представляла, что бабушка в этот момент поджав губы выходила из комнаты (не хлопая, однако, дверью, потому что была настоящей синьорой) и, наверное, ворчала: «Слава Всевышнему, что после рождения Инес я не забеременела ещё раз», – муж как раз недавно сообщил ей, что пришла пора покончить с испанскими именами Ферреллов. Следующего ребёнка он хотел назвать Владимиром. Или Надей, Надежкой, если бы родилась девочка.
8
В мае 1921 года Гаддо Бертран скоропостижно скончался в возрасте семидесяти четырёх лет, оставив пятерых детей, четверо из которых были несовершеннолетними, и вдову чуть за тридцать. Из Генуи в Донору для похорон и вскрытия завещания приехал Танкреди, только что получивший диплом.
Выяснилось, что отец оставил в наследство старшему сыну «Виллу Гранде», отписав Аде и её детям прочую недвижимость равной ценности. Но Танкреди не позволил мачехе переехать в другое место, тем более что ему предстояло продолжить работу под руководством профессора Венециани, которому предложили новую кафедру в Неаполе. Он оставил за собой апартаменты на первом этаже с отдельным входом, куда и возвращался пару раз в год, сопровождаемый Армеллиной.
С установлением фашизма, рассказывала Армеллина, жизнь молодого доктора Бертрана стала труднее, хотя в Доноре, где все знатные семьи были связаны кровными узами, политических столкновений в первые годы не происходило – по крайней мере, для аристократов и богатых горожан обошлось без крови. Донна Ада фашистов презирала: не потому, что ей не нравилась их идеология, в которую она не сильно вникала, а потому, что считала их вульгарными, начисто лишёнными изящества хамами, о чём не раз говорила внукам. К отсутствию изящества относились черные рубашки, больше подходящие пастухам в горах, и жестокость фашистских бригад по отношению к противникам: джентльмены разрешают споры, не пачкая рук, – через суд или, в крайнем случае, на дуэли, при помощи шпаги или пистолета.
– Мы не в XIX веке живём! От красных этими зубочистками не защитишься, – возражала её кузина Долорес.
Среди Ферреллов было много сторонников нового режима, позже ставших партийными функционерами. Донна Ада никогда с ними не спорила, хотя, с другой стороны, политика вообще не женское дело. Ей хватало того, что её оставили в покое и не мешали воспитывать детей.
Визиты Танкреди, который окончательно выбрал своей специальностью акушерство и успешно практиковал в Неаполе, становились всё реже и короче. Донна Ада знала, что он, как, впрочем, и профессор Венециани, отказался вступить в партию, и опасалась, что это навлечёт на него неприятности. Но обоих врачей защищала слава настоящих волшебников в лечении бесплодия, сделавшая их любимцами высокопоставленных дам Неаполя, в основном жён или сестёр партийных шишек. В Доноре спрос на консультации молодого акушера был столь же высоким и столь же хорошо оплачивался. Поговаривали, что многие дети «лучших людей» города обязаны своим рождением его мастерству. Кроме того, Танкреди Бертран был богат, а в Доноре это значило больше, чем в Неаполе. С другой стороны, хоть он не соглашался сотрудничать с режимом, никто не мог сказать, что Танкреди как-то связан с оппозицией.
Через год после основания Национальной организации «Балилла» леди Аду Бертран-Феррелл вызвали в школу с требованием объяснить, почему её дети не посещают собраний и не носят форму: Диего – «авангардиста», а девочки – «маленьких итальянок».
Донна Ада никуда не пошла. Поползли слухи, что виновником этого пассивного протеста был не кто иной, как её пасынок. Поэтому как-то летней ночью молодой доктор Бертран, возвращавшийся с дружеского ужина, обнаружил, что у ворот его ждут три чернорубашечника с дубинками и кастетами, которые взяли его в кольцо и принялись избивать. К счастью, Армеллина, не ложившаяся в ожидании своего Танкреди, услышав шум, распахнула ворота и закричала, что спустит на нападавших собак. Те сбежали. Танкреди отделался двумя треснувшими рёбрами, гематомой на лбу и разодранным выходным костюмом, который надел на ужин. В больницу за помощью он, конечно, не обращался, несмотря на настояния мачехи. А Армеллина, поначалу такая смелая, ещё долго дрожала от страха. «Совсем потеряла голову, курица глупая, – рассказывала донна Ада внукам. – Можно подумать, худшее во всём этом деле – драный костюм. Будто Танкреди, с его-то деньгами, унаследованными от матери и от моего мужа, не мог тотчас же заказать сто или даже тысячу таких же!»
9
Наутро донна Ада позвонила одному из своих многочисленных дядюшек, высокопоставленному партийному функционеру Раймондо Ферреллу.
– Сделай так, чтобы это не повторилось, – приказала она. – И не смей говорить, как кое-кто из твоих коллег, что дело в женщине.
– Нет, мне кажется, дело в том, что твои дети не состоят в «Балилле».
– Я имею полное право не рядить детей в клоунов и не посылать их на эти абсурдные сборища! Тебе самому не смешно? Твой отец, небось, в гробу бы перевернулся! Уж он-то был человеком благородным!
– А я что же, по-твоему, недостаточно благороден, Ада?
– Поглядись-ка в зеркало, когда наденешь мундир, дядя, и ответь сам.
– Ну и характер у этой девчонки! – возмущённо, но с внутренней гордостью разорялся потом Раймондо Феррелл за семейным столом.
– Оставил бы ты в покое и её, и детей! – ворчала жена. – Бедняжка – вдова, да ещё такая молодая. Ей бы снова выйти замуж... Как только она со всем этим управляется?
Раймондо Феррелл был человеком могущественным, и его заступничество оградило Танкреди от дальнейших разборок с чернорубашечниками. Но теперь, стоило молодому врачу появиться в городе, обитатели «Виллы Гранде» не могли спать спокойно. А уж как там Танкреди жил в Неаполе, никто не знал.
Многие друзья и дети друзей старого Гаддо Бертрана уехали за границу. Армеллина настаивала, чтобы её «мальчик» тоже эмигрировал.
– В деньгах у тебя недостатка нет, – вздыхала она. – Не понимаю, зачем оставаться в стране, где заправляют буйнопомешанные.
– Ты права. Но такое безумие не может длиться долго, – отвечал Танкреди.
10
Донна Ада волновалась: Санча, которой скоро исполнялось девятнадцать, закрутила роман с Дино Аликандиа, а тот не только происходил из семьи разбогатевшего лавочника, но и активно поддерживал фашистский режим, сделавший его муниципальным чиновником. Санча была от него без ума и яростно оспаривала материнскую авторитарность: «Даже если ты мне запретишь, дождусь двадцати одного года и смогу делать всё, что захочу».
Дино Аликандиа участвовал во всех спортивных состязаниях и, что куда сильнее беспокоило его будущую тёщу, не упускал возможности показаться в трико, а то и вовсе с голым торсом, демонстрируя мышцы, которым позавидовал бы любой римский гладиатор. «Будто каменщик или какой другой работяга! Ужасная пошлость», – вспоминала донна Ада, чьё возмущение ничуть не улеглось после стольких лет.
Главная опасность заключалась в том, что Санча могла тайком продолжить эти отношения и, дав волю своей нетерпеливой натуре, забеременеть, втянув в разгоревшийся скандал младших сестёр, которым потом непросто было бы найти удачную партию. Поэтому донне Аде пришлось сделать хорошую мину при плохой игре и каждое воскресенье приглашать того, кого она в душе звала «варваром», обедать на «Виллу Гранде» в качестве официального жениха.
Армеллина частенько вспоминала тот летний день 1930 года, когда они с Танкреди приехали в Донору. После обеда всё семейство, как обычно, переместилось в сад, чтобы выпить кофе в увитой зеленью беседке, округлую крышу которой поддерживали горизонтальные стальные балки, что вдохновило жениха Санчи на гимнастические упражнения. Не в силах поверить происходящему и содрогаясь от брезгливости, будущая тёща увидела, как он снял пиджак и рубашку, вскинул вверх руки, продемонстрировав волосатые подмышки, высоко подпрыгнул и повис под куполом беседки, нимало не заботясь о том, что изрядно помял куст жимолости, обвившийся вокруг решётки.
Раскачавшись, он задрал ноги, согнув их под прямым углом, перехватился, развернулся на полный оборот и, быстро перебирая руками, перебрался (совсем как обезьяна!) на другой конец беседки, чуть не задев мысками туфель кофейник, который Армеллина только что поставила на вышитую скатерть из розового батиста. Санча и Инес восторженно захлопали в ладоши, Консуэло обеспокоенно взглянула на мать, так поджавшую губы, что те превратились в тонкую ниточку, а Танкреди смущённо уставился на серебряную миску в центре стола, в округлых боках которой, пересечённых гнутыми рёбрами, отражался искажённый контур его лица.
Наконец Дино Аликандиа соскочил со своего турника, приземлился, с грохотом опрокинув стул, и бесцеремонно схватил будущего шурина за лацкан льняного пиджака. Танкреди инстинктивно отступил на шаг, но тот держал его крепко.
– Ну-ка, скидывай эти тряпки, чемпион, давай посмотрим, на что ты способен! Я тебя вызываю! В ком есть хоть немного любви, не сможет отказаться, а? – и он начал расстёгивать воротник рубашки. – Давай! Что, стыдно? Недотрогу разыгрываешь, доктор? Дай нам поглядеть на твои бицепсы! –недолго думая, Дино ощупал их сквозь ткань, удивившись объёму и твёрдости: откуда ему было знать, что пару лет назад в Неаполе Танкреди начал бр