Как же смеялись Ада с Лауреттой, будучи подростками, над этой бабушкиной зацикленностью на благородстве, над её непоколебимой убеждённостью, что в то самое мгновение, когда чернила на куске королевского пергамента под пером чиновника обратились в слова, человек, до тех пор абсолютно обычный, возможно даже грубый, неотёсанный, предававшийся самым вульгарным занятиям, вдруг стал другим, превосходящим остальных, уточнённым, особым, имеющим большие права: одним словом, «благородным»!
Они полагали, что, вопреки семейной легенде, Ферреллы, как и все прочие дворяне Доноры, вряд ли вели свой род от героических рыцарей – скорее, от разбогатевших фермеров и скотоводов, торговцев зерном, мелких судовладельцев, занимающихся промыслом тунца или омаров, которые заработали достаточно, чтобы иметь возможность пожертвовать часть своих денег Церкви, суверену или их представителям. Некоторые в буквальном смысле покупали титул, как покупают землю, лошадей или коров на скотном рынке.
И это ещё если забыть о самых последних «благородных», возведённых в дворянство Савойским домом: титул они получили за то, что посадили (вернее, сажали их крестьяне) по меньшей мере четыре тысячи оливковых деревьев. Этих, по правде сказать, бабушка Ада и другие Ферреллы глубоко презирали, не считая ни в чём себе равными.
16
Портрета первых Ферреллов, упомянутых в приходском пергаменте, на стенах «Виллы Гранде» не было – ни на холсте, ни на доске. Но Ада знала, что дон Гарсия и донна Химена увековечены художником ломбардской школы в конце XVI века на алтарном образе тогдашней Ордальской коллегиаты. Мужчина и женщина чуть за тридцать, одетые с присущей испанцам пышностью и повернувшиеся в три четверти (донаторы, как всегда, держат в руках макет всей церкви, хотя их деньги пошли только на восстановление фасада и крыши), преклонили колени перед троном, на котором сидит увенчанная короной Мадонна. У их ног герб рода Ферреллов: щит, разделённый на четверти, в которых помещены корабль, цветущее дерево, олень и латная перчатка. Каждое лето после начала каникул бабушка Ада привозила внуков воздать дань памяти прародителю и его супруге, урождённой Аркер, но дети отвлекались на соседний образ, сверкающую золотом заалтарную преграду XV века: та была разделена на квадраты, и в каждом открывалась новая сцена, полная любопытных подробностей, – совсем как в комиксах.
Алтарный образ был написан анонимным художником, известным как «мастер из Ордале», исследованием которого сейчас занималась молодая искусствовед Чечилия Маино, невеста Лео Кампизи. Подростком Ада обожала овал лица Химены, её полные губы, прямой взгляд карих глаз.
У детей, внуков, правнуков и прочих потомков этой пары были настоящие портреты, фанатично сохранявшиеся в семье. Бабушка читала список предков как молитву – сплошь испанские имена с несколькими повторами: «Диего, сын первого Гарсии, Джироламо, Мартино, Гарсия, Альфонсо, Феррандо, Джироламо, Джованни Элиа, Мартино, Гонсало, Гарсия, Раймондо, Диего, Феррандо – мой отец, а ваш прадед». Чтобы сохранить чистоту крови, объясняла донна Ада, первенец Ферреллов непременно женился на даме благородного происхождения, так что эти предки тоже включены в список и запечатлены на портретах.
На родословном древе было видно, что каждая из дам породила на свет невероятное количество детей. У Гарсии и Химены, основателей рода, к моменту пожертвования, помимо спасшегося от смерти первенца, было четыре дочери. Позже родился второй мальчик, Диего, который после смерти не оставившего потомства брата продолжил линию наследования, а затем ещё пятеро детей – всего одиннадцать.
С другой стороны, хихикали подростками Ада с Лауреттой, что вообще делать в Ордале долгими зимними вечерами в плохо отапливаемом и ещё хуже освещённом доме, в огромной кровати с высоким кованым изголовьем, под тяжёлыми домоткаными простынями в XVI, XVII и XVIII веках? Благородные дамы выходили замуж в восемнадцать после долгих межсемейных переговоров о приданом, объединении соседских земель или окончании древней вражды – в общем, о чём угодно, кроме, конечно, любви. Через девять месяцев на свет появлялся их первый ребёнок, а потом они продолжали непрерывно рожать на протяжении всего детородного возраста, который у некоторых мог длиться лет тридцать.
Мужчины не сидели дома: они устраивали охоты, объезжали кладовые, учитывали поголовье скота, посещали судебные заседания в Доноре, чтобы проследить за бесконечными разбирательствами с соседями, проводили вечера за игрой в карты в «дворянском собрании». Некоторые участвовали в местном самоуправлении. Многие коллекционировали охотничьих собак и парадное вооружение, а отдельные чудаки – даже старые книги или предметы искусства. Другие плодили внебрачных детей, брюхатя домашнюю прислугу или не имеющих возможности отказаться крестьянок в своих поместьях. Большинство впоследствии не проявляло к своим отпрыскам никакого интереса, даже когда в голодный год те буквально умирали от недостатка еды, хотя некоторые всё-таки материально обеспечивали их будущее. «Кто знает, со сколькими деревенскими и фермерскими семьями мы связаны, сами того не зная?» – много раз думала Ада.
А вот жёны домов не покидали. Им практически нечем было себя занять: по хозяйству работали слуги, они же приглядывали за детьми. Дамы вышивали, бормотали молитвы, перебирали чётки. Романов не читали: совсем уж неграмотные встречались редко, но мало кто продвигался дальше затёртого до дыр молитвенника. Церковь посещали только в компании пожилой служанки, в гости ходили всегда в сопровождении и только в отчий дом, а если родители жили далеко, ездили в карете. Гуляли редко. Вечно ходили с набухшим животом: едва кончалась одна беременность, начиналась другая. Рожали дома. Для вскармливания новорождённого привозили из деревни крестьянку: давать ребёнку грудь считалось недостойным дворянки.
И каждую ночь мужья, ни разу не видевшие их обнажёнными, проникали в них без особых прелюдий.
– Кто знает, вдруг им это нравилось? – спросила как-то восемнадцатилетняя Лауретта.
– Кто знает... – эхом ответила шестнадцатилетняя Ада.
А однажды, набравшись смелости, вызывающим тоном повторила этот вопрос бабушке.
– Наш долг – доставить удовольствие им, – сухо ответила та. И добавила: – Мне стыдно за тебя. Ты совершенно испорченная девчонка, раз о таком думаешь.
17
Впрочем, об одной представительнице древнего рода донна Ада никогда не говорила, а её портрет куда-то запропал. Но в старой книге об истории Ордале девочки обнаружили чёрно-белую репродукцию и рассказ о том, что в середине XVIII века одна из Ферреллов оказалась в центре скандала, эхо которого разнеслось далеко за границы региона. Клара Евгения, названная так в честь испанской инфанты, была замужем за Джироламо Ферреллом, которому подарила уже шестерых детей, когда новый вице-король, невзирая на неурожай и вызванный им мор, ввёл новые, ещё более тяжёлые налоги.
В окрестностях Ордале начались массовые волнения. Мужчины (в основном пастухи и крестьяне, но также многие торговцы, чиновники, священники и даже кое-кто из аристократов) уходили в леса. Вооружённые банды нападали на отряды королевских солдат, сопровождавших сборщиков налогов, и подстрекали население к неповиновению. Во главе мятежа встал жестокий Гонсало Оливарес, разбогатевший пастух, всюду разъезжавший со своей красавицей-женой Арканджелой, сестрой другого известного бандита. Арканджела стреляла не хуже мужчин, без промаха попадая в цель из седла скачущей галопом лошади. Это не помешало ей родить Гонсало пятерых детей, младшую из которых, совсем ещё младенца по имени Маттея, мать брала с собой в набеги, укутав в перину и уложив в перемётную сумку.
Легенда гласила, что однажды эта пара, преследуемая врагами, затаилась в дубовой рощице, как вдруг малышка Маттея, до того спокойно лежавшая на руках у матери, скривилась, словно собираясь захныкать. Её плач погубил бы всех троих. Отец схватил дочь за горло, готовый задушить, лишь бы заставить замолчать. Но Арканджела тотчас же достала из корсета грудь и сунула сосок в губы сразу замолчавшей малышке.
Это лишь один из многих рассказов о супругах Оливарес, передававшихся из уст в уста по всем окрестным деревням.
Как-то воскресным утром донна Клара Евгения, сославшись на недомогание из-за седьмой беременности, попросила свекровь сводить старших детей к мессе, для чего даже одолжила ей свою старую служанку. Пока младшие Ферреллы молились у алтаря с портретами предков, Клара Евгения надела сапоги для верховой езды, распахнула ворота конюшни, оседлала лучшего коня своего мужа и поскакала к дубовой роще, где её уже поджидали супруги Оливарес. Как, когда и где они сговорились, никто так никогда и не узнал.
Домой она больше не вернулась. Поговаривали, что отныне эти трое всюду появлялись вместе: они устраивали засады и набеги, не давая пощады королевским солдатам, освобождали попавших в плен друзей. Вскоре донна Клара Евгения научилась обращаться со шпагой и ружьём не хуже своей прекрасной сообщницы.
Несколько месяцев спустя какой-то пастух ночью оставил у крыльца Ферреллов сплетённую из стеблей асфодели корзину под льняной тряпицей, в которой лежала девочка, рождённая благородной дамой в бедной хижине в самой чаще леса – вероятно, с помощью Арканджелы. Дон Джироламо, усомнившись, что та крови Ферреллов, хотел отвезти ребёнка в монастырский приют. Но старушка-мать напомнила ему, что к моменту побега супруга уже была беременна, и показала родинку в форме полумесяца на плече девочки – такую же, как у её старших братьев. По этим приметам малышку приняли в семью, окрестив, по святцам, Кирикой. Выросла она без матери, а в семилетнем возрасте стала вместе с сёстрами, Катериной и Лоренцей, послушницей в том самом монастыре, куда отец хотел отправить её новорождённой. Три девочки, на которых никто не хотел жениться из-за позорной славы матери, приняли обеты затворничества, и с тех пор их не видели.