– Ты его видела?
– Конечно. Не представляешь, на что мне пришлось пойти, чтобы достать копию.
– Оно того стоило? Достойная работа?
– Интересная. И странная. Но некоторые моменты просто чудесны. Мой приятель Бруно говорит, что фанатеет от неё.
– Серьёзно?
– По его словам, в ней все замечательно – и музыка, и тексты, и аранжировки. А уж Бруно-то в музыке понимает. Он часто играл эти песни под гитару на Пьяцца Гранде в компании других «детей цветов».
– А тебе они нравятся?
– Пожалуй. Но я предпочитаю «Орфея» русского композитора Александра Журбина.
– Журбин?.. Я, кажется, никогда о нем не слышала.
– Ещё бы! Он живёт в Советском Союзе и ни разу не выезжал за границу. Зато там он звезда, его все знают, потому что регулярно показывают по телевизору. Он узбек, родился в Ташкенте, молодой, но уже знаменитый композитор, настоящий, ни на кого не похожий. И музыку пишет разную, от романтических симфоний до мюзиклов: эстрадные хиты, камерные сонаты, оперы, балеты, песни для фильмов, спектаклей...
– И как же ты о нем узнала?
– У меня целая сеть шпионов и осведомителей... Шучу! Моя подруга, одноклассница по лицею, работает атташе по культуре в посольстве Италии в Москве.
– Твоя подруга? Из Доноры? В Москве?
– Да, в Москве. Мы в классе С все были редкостными авантюристками, спроси хоть у мамы. Одна наша одноклассница, чтобы платить за учёбу, даже устроилась водителем к какой-то старой графине в Париже. А сегодня пишет об экономике в крупных международных журналах.
– В Париж я бы и сама поехала. Но Москва... там же коммунисты! Бабушка Санча говорит...
– Ты совсем не ешь. А они, между прочим, в будущем году принимают Олимпийские игры.
– Так что, говоришь, с твоей подругой из Москвы?..
– Она там живёт уже семь лет, мы время от времени переписываемся. Она знала о теме моих исследований, поэтому сообщила, что готовится постановка первой русской рок-оперы, написанной молодым композитором Журбиным, под названием, представь себе, «Орфей и Эвридика». Мариза организовала мне визу, жилье, и мы вместе сходили посмотреть. Русские были поражены: они никак не ожидали, что их любимец станет «подражать американцам». Но Журбин никому не подражал, постановка оказалась совершенно оригинальной и очень красивой. Она имела огромный успех и, хотя с тех пор прошло уже пять лет, постоянно идет по всему Советскому Союзу. А благодаря пластинке её знают и за границей.
– Держу пари, ты написала рецензию.
– Да, в одном музыкальном журнале. И ещё небольшое эссе для университета. Его опубликовали в 77-м.
– Для конкурса, похоже, публикаций мало не бывает.
– Комиссия считает, что мне нужно рассмотреть также «Рок-Орфея», которого Мимис Плессас собирается поставить в Греции, в античном театре Эпидавра. Говорят, эта рок-опера достойно завершит цикл, начатый ещё Полициано и Монтеверди. Надеюсь, они правы.
– Не знаю, кто такой этот Мимис Плессас, но дядя Тан прав, ехать тебе нужно обязательно.
– Боюсь, что так, хотя я бы предпочла сейчас не покидать Донору.
Но дядя, доктор Креспи и даже Армеллина все следующие дни так успокаивали Аду, настаивая на поездке, что когда Дария позвонила обговорить детали, её подруга не смогла найти причин для отказа. Они договорились встретиться в аэропорту Афин. Дария через агентство в Болонье забронировала автомобиль, чтобы добраться до Эпидавра и, может, в свободное время съездить на пляж или посетить какие-нибудь раскопки.
Часть третьяОбманка (энкаустика)
1
Попрощаться с Адой, уезжавшей в Грецию, дядя Танкреди решил в аэропорту, вместе с Лауреттой и доктором Креспи. Обняв племянницу, он пошутил: «Развлекайся и наслаждайся отдыхом. Обещаю не умирать до твоего возвращения».
И Ада, как бы абсурдно это ни выглядело, поверила ему и отправилась на посадку, ни о чём больше не тревожась. Но уже сев в самолёт, вдруг поняла, что совсем отвыкла путешествовать в одиночку и даже не взяла с собой ничего почитать. К счастью, полет длился недолго, а в кармане кресла обнаружился традиционный глянцевый журнал авиакомпании. Ада принялась листать его в надежде найти анонсы театрального фестиваля в Афинах и Эпидавре, а может (во что, правда, верилось слабо), и о последней работе Мимиса Плессаса. Но туристов, летящих в Грецию в августе, эта тема явно не интересовала, их привлекали вопросы попроще, которым, похоже, журнал посвятил все свои страницы: море, пляжи и местная еда, припорошённые неизбежной щепоткой археологии в качестве дежурного блюда. Среди фотографий с изображением восхитительных пейзажей, эвзонов в складчатых белых юбках-фустанеллах[44] (четыреста складок в память о четырёхсотлетнем турецком иге) перед зданием парламента, песчаных дюн и крошечных бело-синих домиков в глаза вдруг бросилось занимающее целую страницу подводное фото совершенно голых младенцев, плавающих, ловко двигая ручонками, в одном бассейне с молодыми дельфинами. Фотография не имела ничего общего с Грецией: она иллюстрировала рецензию на «Homo Delphinus», недавно переведённую на итальянский книгу известного французского ныряльщика Жака Майоля. Текст был коротким и малоинформативным: рецензент, фотография которого прилагалась, сосредоточился в основном на экспериментальных родах в воду, которые Майоль принимал в присутствии двух гинекологов, участников движения за «мягкие роды».
Снимок напомнил Аде о занимавшей её в начале исследовательской карьеры теме. Ахилл, один из самых её любимых героев, был сыном морской нимфы, нереиды Фетиды, жившей на дне моря и, судя по изображениям на древних вазах, разъезжавшей на дельфине или гиппокампе[45]. Она выходила из воды только в исключительных случаях, и одним из них, по мнению некоторых античных поэтов, было рождение сына, зачатого от смертного. Мать родила маленького Ахилла в прибрежном гроте, а отец вскоре перенёс младенца в лес, доверив его кентавру Хирону.
В древних текстах рассказы о первых днях новорождённого были немногочисленны, фрагментарны и противоречивы. Ада тогда считала, что имеет право представить себе совсем другую сцену, возможно, вдохновлённую, двумя документальными фильмами, которые она подростком видела по телевизору в программе о чудесах природы. В первом показывали рождение китёнка, которому подруги матери сразу же помогли подняться на поверхность, чтобы он мог дышать. Во втором морской конёк-самец, вертикально качаясь на волнах, буквально выстреливал из отверстия в центре живота мальков, заложенных самкой в его выводковую сумку ещё в виде икринок и выношенных им самим. Аду и Лауретту это зрелище очень тронуло, а дядя Тан проворчал: «Было бы справедливо, если бы и у людей хоть иногда рожали отцы, а не матери». Пару лет спустя Ада убедилась, что у греческих богов такое тоже случалось: несколько детей Зевса, например, родились прямо из его собственного тела.
Что касается рождения Ахилла, Ада предположила, что младенец появился на свет не на земле, а в морских глубинах. Ей представлялась нереида, легко, несмотря на уже оформившийся живот, плывущая под водой среди водорослей, раковин и кораллов. Она видела, как та, изгибаясь, словно танцуя, следует за волнами, как в такт этим движениям между материнскими бёдрами появляется светлая детская головка, за ней выскальзывает крохотное тельце идеальных пропорций, всё ещё связанное с матерью лазурной лентой, вьющейся вокруг неё, будто косяк мелких рыбёшек. Кровь? Да, возможно, вслед за ребёнком протянулась и полоска крови, тончайшая алая нить, сразу растворившаяся, исчезнувшая в морской синеве.
Когда Ада рассказала об этой фантазии психоаналитику, тот не придал ей особого значения. «Это всё литературщина, – отмахнулся он. – Слишком много деталей, материал для статьи, а не для погружения в глубины своего "я"».
Ада обиделась. Впрочем, возможно, психотерапевт был прав.
2
Дария ждала её в афинском аэропорту. Каждый раз, когда они летали куда-нибудь вместе, Ада удивлялась, как же мало у подруги багажа. Пожалуй, она не знала других людей, чей двухнедельный запас вещей уместился бы в небольшой рюкзачок, и с закрытыми глазами могла бы перечислить его содержимое, как в «игре Кима»[46]: зубная щётка, две пары трусиков, белая майка с синими шортами, шерстяной джемпер, нейлоновая ветровка, бикини, пляжное полотенце, ласты, флакон крема для загара, пачка «тампакса», диафрагма и спермицидный крем, небольшой блокнот для зарисовок, два карандаша и пятнадцать кассет фотоплёнки. Единственную пару обуви, полупрозрачные пластиковые сандалии «под перламутр», которые, попав на пляж с крупной галькой или острыми ракушками, можно было использовать как коралловые тапочки, Дария надевала сразу. Единственное имевшееся у неё «приличное» платье было безразмерной трикотажной туникой клубничного цвета, которой она при помощи пояса придавала тот или иной необычный вид. На шее висели две камеры, Polaroid и Rolleiflex, а солнцезащитные очки удерживали волосы куда лучше шпилек.
Ада же вечно стыдилась своего огромного чемодана. Но она никогда не умела довольствоваться лишь необходимым и всякий раз таскала с собой горы одежды, бижутерии и прочих аксессуаров. «Будто купила билет на Луну в один конец», – шутила Дария.
Из-за этого чемодана добираться до прокатной машины, крохотного японского внедорожника, забронированного ещё из Италии и ожидавшего их у кольцевой дороги, им пришлось на такси. Среди царившего на дорогах хаоса их водитель был, похоже, наименее адекватным: он не обращал внимания на светофоры, подрезал другие машины, непрерывно разгонялся и тормозил. Когда он наконец высадил девушек у ворот прокатной конторы, на пыльной дороге, забитой грузовиками и автобусами, Ада тут же перегнулась через отбойник: её рвало. Пока Дария возмущалась слишком высокой ценой поездки, таксист-грек глядел на обеих с нескрываемым презрением.