9
Святилище ещё не открылось для посетителей, но, обойдя по кругу ограду из металлической сетки, Ада без труда нашла дырку и пролезла внутрь. Руины белокаменных зданий терялись в низких зарослях, откуда поднимались характерные ароматы средиземноморского маквиса[56], среди которых ярко выделялись сладковато-терпкий запах бессмертника и чуть более кислый – мелиссы. Цикады на сосновых пнях трещали все громче по мере того, как становилось теплее. Ада сделала глубокий вдох, стараясь захватить как можно больше воздуха, и с силой выдохнула, почувствовав лёгкое головокружение. Она огляделась, увидела, что заросли кустарника в глубине археологического парка, вдали от ворот, выше и плотнее остальных, и, убедившись, что вокруг нет ни души, направилась к ним. К её радости, это оказался можжевельник, который и здесь, как на пляжах вокруг Доноры, слегка приподнимал ветви от земли, образуя тенистое гнёздышко. Ада встала на четвереньки и поползла по песку, пока не пролезла в самый центр зарослей, скрытый от посторонних взглядов. Она завернула сумку в джинсовую рубашку, сделав подушку, прижалась к ней щекой, расслабилась, почувствовав, как тело растекается по земле, и закрыла глаза. Треск цикад, доносившийся будто бы из-под земли, окутал её, словно одеялом, и Ада уснула.
Она уснула, потому что устала, потому что спала ночью всего несколько часов и всё ещё не пришла в себя после отравления водой из священного источника в Коринфе. Но она никак не ожидала, что Асклепий пошлёт ей вещий сон: как мы уже не раз говорили, Ада Бертран была женщиной рациональной.
Впрочем, она при этом была женщиной, которая часто видела сны и которая, возможно по наущению психоаналитика, обычно эти сны запоминала.
Под сенью можжевельника ей снилось, чтобы она снова в Кембридже, на кафедре, что в зале полно людей, а Эстелла с профессором Палевским наблюдают за ней из первого ряда. Дитер Хорландер тоже был там со своей медсестрой, нежно придерживавшей на коленях нечто завёрнутое в белую ткань. «У них что, ребёнок?» – в ужасе подумала Ада. Но времени на размышление не оставалось: нужно было срочно продолжать доклад, потому что публика постепенно теряла терпение. Она бросилась искать тезисы, но поняла, что забыла их взять. И, к своему огромному смущению, осознала, что заодно забыла тему доклада, и теперь не понимает, о чём говорить. Публика ворчала, лишь Эстелла бросала на неё влюблённые и сочувственные взгляды. «А что, если прочесть стихотворение?» – подумала Ада. Она ведь их так много знает наизусть! Посмотрев для вдохновения в окно, она увидела, что две ласточки из Коринфа слепили себе из серой глины гнездо под карнизом Старого корпуса. Оттуда уже слышался щебет птенцов.
«Прочту вам "10 августа" Джованни Пасколи», – объявила Ада. Она задержала дыхание, готовясь начать с «Сан-Лоренцо, я знаю, почему так много...», как вдруг медсестра Хорландера вскочила с места и воздела над головой свою ношу, развернув ткань и продемонстрировав всем присутствующим содержимое: это была черепаха, которая переползла им дорогу по пути к Микенам. Не просто черепаха, а та самая, в этом Ада была совершенно уверена.
А Хорландер принялся разглагольствовать необычайно высоким и уверенным голосом, причём почему-то по-итальянски:
– Мы принесли вам обитательницу Тартара, tartaros exo, что звучит как форма глагола «быть», но по-гречески означает «занимающий место», «обитающий», откуда и происходит её итальянское название, tartaruga. Будучи любимицей Персефоны, черепаха полгода проводит среди нас, на земле, и полгода – под землёй, в царстве мёртвых.
– Я бы скорее назвал её состояние летаргическим сном, – едко заметил французский профессор Марк Тиссеран. Он произнёс «летаргическим», раскатисто грассируя, словно пародировал сам себя.
Но тут профессор Палевский напал на медсестру, пытаясь отобрать у неё несчастную черепаху
– Давайте допросим обитательницу Тартара! – ревел он. – Пусть покажет, как она связывается с покойниками!
Он так сильно толкнул женщину, что черепаха упала на пол и с треском раскололась – совсем как пасхальное яйцо, подумала Ада. И, как в пасхальном яйце, внутри оказался сюрприз. Даже двойной сюрприз: маленький серебристо-серый дельфин и светловолосый младенец, соединённые пульсирующей синюшной пуповиной.
– У меня дети! – взвизгнул Хорландер. – Я ещё могу иметь детей, и это в моём-то возрасте!
– Лжец! – заявила Эстелла, нагнувшись, чтобы поднять «близнецов» с пола. – Это дети Ады. А она – их мать.
– Что за вздор? – всё так же раскатисто грассируя, возмутился французский профессор.
– Да, что за вздор? – не менее возмущённо повторила Ада. Родить дельфина! Нет, прочь отсюда, ни минутой больше в этом зале! Она вскочила со стула и бросилась к открытому окну, за которым был уже не цветущий сад колледжа, а лазурная водная гладь, бескрайнее море возле их пляжа в Греции. У самого горизонта виднелись белые паруса, напоминавшие чаек, – «Агамемнон» Ласкарины Бубулины. Ада взобралась на подоконник и рыбкой бросилась в воду, погружаясь всё глубже и глубже, пока не увидела песчаное дно с редкими камнями и водорослями. Ощущения, что надо бы всплыть и глотнуть немного воздуха, не было, словно у неё вдруг выросли жабры. Развернувшись в открытое море, Ада стала лениво загребать руками и ногами. Мимо проплывали косяки разноцветных рыб, стайки медуз. Неподалёку играли в догонялки младенец и дельфин, больше не связанные пуповиной. Солнечные лучи, отфильтрованные толщей воды, падали отвесно, будто золотые стрелы какого-то бога.
Потом какая-то тень вдруг затмила солнце. Вода разом стала холодной, и нечто тёмное, похожее на огромный купол медузы, возникло прямо перед Адой. Та инстинктивно отпрянула, и лишь отплыв немного, увидела, что это сведённое судорогой тело бледной девочки с закрытыми глазами и бесцветными губами, одетой по моде конца XIX века в широкую юбку с воланами. Утонула, бедняжка, подумала Ада. Тут же прямо на волнах возникла сцена из её любимого фильма Трюффо, «История Адели Г.», где Леопольдина в громоздком кринолине бесконечно долго скрывается и снова появляется из-под воды, пока не исчезает навсегда, поглощённая морем. И крик, страшный крик Армеллины разносится над водой: «Клоринда! Клоринда!» А голос Эстеллы отвечает: «Она – дочь Ады!»
От этих криков Ада проснулась.
Сколько же она спала? Солнце стояло в зените, издалека доносились голоса туристов, осматривающих святилище. Она чувствовала, что тело её отдохнуло, а голова прояснилась – только шея слегка затекла на столь непривычной подушке. Что касается сна, то сперва Ада вспомнила лишь первую его часть, да и то смутно: свару в конференц-зале, собственную неадекватность, треск расколовшегося черепашьего панциря... И только позже, осторожно выбравшись из-под куста, приведя в порядок одежду и допив остаток воды из бутылки, начала припоминать детали и драматический финал, не оставивший, впрочем, тягостного впечатления.
Единственное, ей никак не удавалось избавиться от назойливой мысли, что это Асклепий показал ей во сне план лечения. Или даже что лекарством был сам сон. Ладно, пусть так, но от какой болезни? Ада ещё никогда не чувствовала себя так хорошо. Разумеется, сон сложный, полный символов – добравшись до дома, надо обязательно все вспомнить и записать в блокнот, который она держала на тумбочке возле кровати. Интересно, что скажет об этом психоаналитик? Неужели и на этот раз презрительно бросит: «Литературщина»?
10
Выйдя из святилища, Ада повернула к театру, где надеялась найти телефон, чтобы позвонить в Донору. И тут же увидела вдалеке спешащую к ней Дарию: не узнать клубничного цвета таратайку, припаркованную под олеандром возле кассы, было невозможно. Она вздохнула с облегчением, поняв, что теперь не придётся возвращаться домой пешком по такой одуряющей жаре, и с улыбкой двинулась навстречу подруге. Но Дария не улыбнулась в ответ: она выглядела сердитой – или, может, обеспокоенной.
– Что-то случилось? – расслабленно поинтересовалась Ада, даже не пытаясь строить догадок.
– А это я должна у тебя спросить, – резко ответила подруга. – Тебя снова рвало сегодня утром.
– Я не прибралась в туалете? Прости, было темно, и мне показалось...
– Да плевать мне на туалет! Тут дело серьёзное, и мне это совсем не нравится.
– Какое ещё дело? Завязывай с фашистскими замашками, они меня нервируют.
– Плевать мне на твои нервы, Ада! Когда у тебя последний раз были месячные?
Ада так расхохоталась, что ей пришлось опереться на капот.
– Да ладно! Ты хочешь сказать, что подумала?.. Какая же ты смешная, Дария. Этого не может быть!
– Чего именно не может быть? Что ты беременна или что я способна думать?
– Ну, Дария, попробуй рассуждать логично...
– Точно. Пойдём-ка поищем какое-нибудь тихое местечко подальше от всей этой толпы, сядем и порассуждаем.
– Только сперва найдём телефон!
– Вечером позвонишь. Пошли!
Это прозвучало как приказ, поэтому Ада подчинилась, и они поднялись к машине. Дария, не спросив подругу, села за руль и направилась к тому маленькому пляжу возле дома, где они купались накануне.
– Останови, пожалуйста! Прямо здесь! – воскликнула Ада, завидев море. Она буквально выпала из машины, и её вырвало на обочину. Дария наблюдала за ней без тени улыбки, даже не пытаясь помочь. Пока Ада, согнувшись в три погибели под каким-то кустом, ждала следующего позыва, сухая трава рядом с ней зашуршала. Этот звук был ей хорошо знаком: так шуршит медленно ползущее пресмыкающееся. И точно: черепаха, чуть поменьше той, что они видели по дороге в Микены, перебирая лапами по гравию, зачем-то попыталась взобраться на камень, преградивший ей путь, и опрокинулась на спину у самых Адиных ног. На какое-то мгновение она замерла, а потом начала раскачиваться, вытягивая лапы в стороны в поисках опоры.