оли, судорог или спазмов. Она ведь даже не проснулась! Совсем как обычные месячные, разве что несколько более обильные, но такое бывает. И точно в срок, разве что на месяц позже.
Дария была в ужасе. Она схватила Аду за запястье, но от волнения не смогла даже сосчитать пульс.
– Ты чувствуешь боль, слабость? Только, пожалуйста, не падай в обморок. Сможешь десять минут побыть одна, пока я съезжу в центр за помощью? Может, Василики уже в театре. Твою ж мать, да чтобы я ещё раз сняла дом на отшибе!
Она уложила Аду в свою постель и сунула ей под бёдра две завёрнутые в полотенца подушки, чтобы приподнять таз.
– Но я же вся перепачкалась, да и ты тоже. Может, лучше сперва сходить во двор и вымыться? А если найдутся прокладки...
Впрочем, прокладок всё равно не было: она знала, что Дария взяла с собой только «тампакс». Но кровь, казалось, текла не настолько интенсивно, чтобы пытаться её остановить. Если честно, пока запыхавшаяся Дария, нещадно ругаясь и заливая мотор, пыталась завести машину, кровотечение почти прекратилось.
Она подождала в опустевшем доме ещё минут десять – неподвижно, почти не дыша. Из латунной рамы на противоположной стене на неё обвиняюще глядела Ласкарина Бубулина. «Подумаешь, история! – будто бы ворчала она. – Я родила семерых, и это не помешало мне сражаться лучше любого мужчины. Меня даже сделали адмиралом, адмиралом российского флота!»
Ада закрыла глаза, чтобы её не видеть. За окном слышался шум моря и редкие крики чаек.
18
Тебя никогда не будет, Марчелло. Я не смогла убедить тебя, что стану хорошей матерью, и ты был прав, сто тысяч раз прав, оборвав пуповину. А может, тебя и не было никогда. Может, я себя обманывала. И Дария тоже меня обманывала – своей настойчивостью и давно устаревшим тестом на беременность модели Predictor. Она дважды заставила меня сделать этот тест, и дважды результат оказался положительным, но может, мы повредили его при транспортировке? Он ведь лежал прямо на раскалённой приборной панели. И срок годности мы не посмотрели.
Скучай по мне, Марчелло. Хотя как ты можешь скучать, если тебя никогда не существовало? Ты был не ребёнком, а мыслями о ребёнке, мечтой, надеждой. Или страхом, страхом катастрофы, которая разрушила бы мою жизнь, перевернула бы её вверх тормашками, как ту черепаху, только без шансов вернуть все в нормальное русло? Может, на этот раз Дария, воспользовавшись вместо кисти собственными желаниями, создала настоящий обман чувств, trompe-l'œil, или trampa, как говорят испанцы, – уловку, обманку, оптическую иллюзию, подобную тем, что она продаёт своим богатым клиентам? «Благодаря иллюзиям жизнь становится прекрасней», – говорила Дария, оправдывая свою ложь.
Где-то через четверть часа Ада понемногу начала двигать ногами, даже согнула колени – вроде нигде не мокро. Разве что неприятно тянула смятая и перекрученная ночная рубашка, но совсем чуть-чуть – просто лёгкий зуд там, где подсыхал «красный мак». Она осторожно спустила ноги с кровати, коснулась босыми ступнями пола, выгнула спину и потянулась. По телу сразу же прокатилась тёплая волна, мышцы налились силой, внутренней энергией. Значит, от кровопотери не помру, подумала она. По крайней мере, не в этот раз.
Дария всё не возвращалась. Ада осмотрела кровать, подушку, простыни, но только на махровой ткани полотенец виднелось по небольшому красному пятнышку, там, где были её бедра. Она взяла полотенца и унесла их к себе в комнату. Здесь, конечно, кровать была в ужасном состоянии: простыни в огромных багровых пятнах с темными сгустками («Дайте роз пурпурных и лилий», – всплыло в голове), холщовое покрывало тоже в крови – хорошо ещё, не протекло на матрас.
Вдруг почувствовав себя ужасно грязной и потной, Ада вышла во двор. Больше всего ей сейчас хотелось принять душ, пусть даже вода будет литься из резиновой трубки, спрятавшейся под увитой виноградом перголой. Но уже почти повернув кран, она передумала и, вернувшись в комнату, стянула с кровати простыни, бросила сверху оба испачканных полотенца. Потом скинула ночную рубашку, добавив её в общую кучу, и, оставшись совсем голой, оглядела своё тело. Вся пролившаяся кровь (плоть потерянного ею ребёнка?) впиталась в белье, лишь на ноге запеклась смазанная капля.
Связав попарно углы большой простыни, она, так и не вымывшись, надела купальник. Босая, с узлом в руках вышла из дома, перелезла через стену, выбралась на знакомый пляжик. Добралась до берега, стараясь не наступать на усыпавшие невысокие дюны морские лилии, или, с точки зрения ботаники, Pancratium maritimum[60]. («Душу внука хочу я цветами щедро осыпать», – продолжало крутиться в голове.) Не будь заняты руки, непременно насобирала бы целый букет. Вошла в воду, сразу поглубже, чтобы не касаться дна, и поплыла в открытое море, таща за собой узел, который становился все тяжелее. Ты готов, Марчелло? Отпускаю? Медленно болтая ногами, только чтобы держаться на плаву, она развязала углы простыни, и ночная рубашка с полотенцами, словно живые, сразу же выбрались наружу, растянулись во весь рост, сперва застыв на месте, потом отплыв подальше, тихо покачиваясь на волнах и шевеля бахромой, словно причудливые медузы. Ада смотрела им вслед, по-прежнему сжимая в руке угол простыни. Она встряхнула её, потом ещё и ещё, пока та не разлеглась, не расстелилась по воде. Багровое пятно посередине с каждой минутой становилось всё бледнее. Прощай, Марчелло, – дитя, сын, мысль, мечта, иллюзия или, может, просто менструальная кровь.
Наконец она отпустила простыню, и та, подхваченная волной, медленно поплыла, плоская и угловатая, как огромный белый скат-манта, оставив за собой сразу растворившуюся тонкую нитку крови, узкую красную ленту, сгинувшую в бездонной синеве моря.
Потом Ада обернулась и увидела на пляже Дарию и Василики. Те махали ей руками и что-то кричали, но что именно, она не услышала, поэтому поплыла не торопясь. Избавляясь от последних следов случившегося, тщательно обтёрла бедра песком, а уже выбравшись на берег энергично потрясла головой, чтобы волосы побыстрее просохли.
– С тобой всё в порядке? – встревожено спросила Василики.
– Совсем чокнулась? – сердито перебила гречанку Дария. – Ты же утонуть могла!
«Совсем как Клоринда», – подумала Ада. Но сказала совсем другое:
– Я сейчас оденусь, и съездим в Навплион. Надо купить домовладельцу новые простыни и пару пачек прокладок.
– Какой тебе ещё Навплион! Бегом домой, надень туфли и возьми смену белья, я отвезу тебя в больницу в Волосе. Василики говорит, там довольно неплохо. С этим твоим плаваньем молись, чтобы инфекцию не занесла, – воскликнула Дария.
– Не поеду я ни в какую больницу! Мне нужно в святилище. Василики, как думаешь, твой друг из деревни может подыскать мне петуха?
– Зачем тебе петух? – удивилась Василики.
– Принести в жертву Асклепию. Он послал мне вещий сон, и я, как видите, выздоровела.
Часть четвертаяВ гроте архангела (старая гравюра)
1
Болонья, 25 августа 1979 года
Дорогая Ада,
я мог бы придумать тысячу оправданий тому, что ты снова не увидела меня в аэропорту, но знаю, что по прилёте из Афин вас должен был встретить Микеле, так что хотя бы на этот счёт могу быть спокоен. Раз ты читаешь это письмо, то добралась домой в целости и сохранности. Надеюсь, поездка в Грецию принесёт плоды и позволит тебе закончить работу над «Орфеем». Надеюсь также, что ты здорова и не слишком страдаешь по моему поводу.
Дорогая Ада, я понимаю, что бессмысленно ходить вокруг да около. Я не на деловой встрече и не уехал на выходные поваляться с коллегами на пляже. Я ушёл. Пока буду ночевать у одного друга (нашего общего знакомого, но я бы предпочёл не говорить, у кого именно), а дальше посмотрим. И я не трус, как тебе могло показаться. Ну, может, совсем чуть-чуть. Как бы то ни было, пропадать с концами я не собираюсь. Дай мне пару недель, чтобы набраться смелости и определиться, тогда можем встретиться и поговорить. Нам ведь многое придётся обсудить: пять лет совместной жизни одним махом не перечеркнёшь. Но мне бы хотелось, чтобы ты понимала: я соглашусь на все твои требования. Любые требования. Знаю, что ты женщина рациональная, так что отдам тебе всё, что ты решишь забрать.
Дорогая Ада, ты, должно быть, задаёшься вопросом, что заставило меня принять такое решение. На это я мог бы сказать, что ты сама уже довольно давно начала от меня отдаляться, что ты казалась безразличной, не заинтересованной в наших отношениях и лично во мне. Мог бы упомянуть, что поездка в Донору месяц назад оказалась для меня крайне неприятной (чтобы не сказать настоящей пыткой) и что несколько вечеров подряд ты буквально напрашивалась на пощёчину. Что так ни разу и не позвонила мне из Греции. Всё это правда, но дело не в этом. Если бы я по-прежнему любил тебя так, как когда мы решили жить вместе, я бы изо всех сил постарался тебя вернуть. Сколько всего сразу вспоминается... Адита-Адита, как же я тобой увлёкся, когда мы только познакомились – ты тогда ещё играла в этом разношёрстном хиппи-бэнде. А может, ты просто слишком отличалась от моих коллег и от женщин, с которыми я обычно встречался. Ты ведь была Дон Кихотом, и это мне понравилось, хотя другие идеалисты всегда действовали и продолжают действовать мне на нервы. Как же я тогда в тебя влюбился и как старался увести от того барабанщика из Pot Op – он ведь, помнится, плохо кончил. Какими мы были тогда молодыми, полными иллюзий... Ты изменилась с тех пор, не пытайся отрицать. Но и я тоже изменился.
Прости, Ада, прости, я снова отвлёкся. Ты знаешь, жёсткость не в моих привычках, но я должен признаться, что в моей жизни появилась другая любовь. Мы вместе уже почти год, так что тебе не стоит себя винить: твои депрессии последних нескольких месяцев никакого отношения к этому не имеют, это целиком и полностью моя вина. Я надеялся построить с тобой отношения на всю жизнь, надеялся, что мы состаримся вместе, как мои родители. Но не получается. Уже не получилось. Я даже немного побаиваюсь этих новых отношений. Боже, что я пишу? Я не имею права на твоё сочувствие или даже на снисходительность. Со всеми бедствиями, которые меня ждут, я должен буду справиться сам. Прости меня, дорогая, и иди дальше своим путём. Ты заслуживаешь кого-нибудь получше меня. Не звони мне в контору, подожди, я сам тебе позвоню. Просто черкни пару строк, если соберёшься уезжать из Болоньи, чтобы я знал, где тебя найти.