– Тётя Адита! Тётечка! – донёсся сбоку голос Джиневры. – Что с тобой? Ты часом не заснула? Допивай-ка свой кофе, пока он совсем не остыл. Хочешь, я начну читать?
– Нет-нет, прости, я увидела фотографии и задумалась. Она мне напомнила...
– Как она могла тебе что-то напомнить? Ты же тогда ещё не родилась!
– Она напомнила мне один рассказ...
Часть пятаяСтыд Ады Феррелл (рукопись)
Донора, 3 марта 1907 года
Мне стыдно быть бедной. Такой бедной, как вы, девушки, даже и представить себе не можете. Отец проигрался в пух и прах, и теперь у нас нет даже крыши над головой – ни в Доноре, ни в Ордале. Из жалости нас пустила к себе пожилая вдовая кузина отца, тётя Эльвира, иначе пришлось бы идти в приют, а это стало бы позором не только для нас, но и для всего семейства Феррелл. Тётя предоставила нам в глубине квартиры две комнаты, где никогда не разжигают камина – даже зимой, когда у мамы случались приступы. Отец, по его словам, изо всех сил старается вернуть наше состояние (или, как ворчит тётя Эльвира, ещё глубже загнать нас в долги). У меня с двенадцати лет не было нового платья, я донашиваю те, из которых выросли кузины. Конечно, это не Золушкины лохмотья: ткани прекрасного качества, а наша горничная, Тоска, очень удачно их подгоняет, расставляя, если они узки, или подшивая воланы, если коротки. Но эти платья уже видели на других девушках, и поэтому все в Доноре их узнают: городок-то маленький. Кузины очень добры ко мне, не забывают приглашать на праздники, пикники, конные прогулки и балы-маскарады, которые теперь называют карнавалами. Но мне не хочется довольствоваться ролью бедной родственницы, которая не может ответить им взаимностью. У меня есть чудесная отговорка, чтобы не покидать дом: здоровье матери. Она уже почти год не встаёт с постели и нуждается в постоянном уходе.
Сказать по правде, ухаживает за ней горничная, потому что я целыми днями занимаюсь тётей Эльвирой, чтобы отплатить ей за гостеприимство. Я помогаю ей одеваться и причёсываться, читаю молитвенник... Но большую часть времени мы проводим за вышиванием: я – в гостиной, рядом с тётей, а Тоска – там, в промёрзшей за зиму комнате, возле маминой постели. У нас золотые руки, у неё и у меня. Тётя Эльвира откладывает всё, что мы вышьем, в приданое кузинам или раздаривает, демонстрируя свою щедрость, при этом рассказывает, что купила у монахинь, а нам не даёт ни гроша: «Знаешь, во что мне обходится еда и проживание на четверых?»
Обед и ужин ей подают в столовую, а я спускаюсь в кухню за одной порцией, заворачиваю её в салфетку, уношу в мамину комнату, и мы едим вместе с ней и Тоской, держа тарелки на коленях.
Все кузины уже обручены, а у меня теперь и приданого нет, потому что отец проиграл его, а семейные драгоценности заложил ростовщикам. Даже чтобы уйти в монастырь, как это делают девицы дворянского происхождения, и то нужно приданое.
Я знаю, Адита, о чём ты хочешь спросить: не думала ли я пойти работать? Но где и как? Что я умею, кроме вышивки? Закончив начальную школу, дальнейшего образования я не получала. Умею играть на фортепиано и петь романсы, но пока играешь и поешь в гостиной для своих близких, всё хорошо, а стоит только сделать это за деньги, сразу же превратишься из благородной девушки в певичку кабаре, шансонетку с дурной репутацией. Можно стать компаньонкой, говоришь мне ты, приживалкой, как в тех английских или французских романах, что ты тайком таскала из моего книжного шкафа. Но разве я уже этого не делаю? Как ещё назвать мою роль при тёте Эльвире, которая мне не платит, зато предоставляет кров родителям и Тоске?
Донора, 5 августа 1907 года
Отец заставил меня сфотографироваться. Я думала, это для мамы и тёти Эльвиры, но боюсь, что он будет хвастать моими карточками в подсобке какого-нибудь бара, где играет в карты, потому что в дворянское собрание его больше не пускают. В городе сейчас полно заезжих коммерсантов, сотрудников газовой компании, ведущей здесь исследования, гарнизонных офицеров и прочих холостяков, живущих в пансионах у площади Гарибальди.
Ужасно стыдно, что мои фотографии станут переходить из рук в руки, пусть даже отец каждый раз будет класть их обратно в бумажник. Боюсь, он покажет их даже в борделе – их в городе несколько, на любой кошелёк, хотя он больше не может себе позволить посещать те, куда заходят дворяне или богатые торговцы.
Откуда у тебя такие бесстыжие мысли, Джиневра? Какой позор! Знаю, тебе разрешают читать всё, что заблагорассудится, даже книги де Сада. Но как ты могла подумать, что отец собирался продать меня в дом терпимости? Он просто хотел найти мне состоятельного мужа, хотя бы и приезжего без дворянского титула.
Донора, 21 сентября 1907 года
Отец вчера попросил тётю Эльвиру отпустить меня с ним на прогулку (теперь она, а не мама, решает такие вопросы) и дать нам экипаж. Мы отправились на праздник в крохотную деревушку неподалёку от Доноры, где вульгарные крестьяне, не умеющие даже вести себя за столом, играли на гитарах и распевали песенки, прихлёбывая вино прямо из фляг. Отец познакомил меня с мужчиной средних лет в соломенной шляпе и нелепом пёстром жилете, который служит чертёжником у инженера, строящего акведук. Мои фотографии ему понравились, но прежде чем решиться попросить моей руки, он настоял на личной встрече и попытался завести беседу, а я не смогла себя заставить и рта раскрыть. Никогда ещё не чувствовала себя такой униженной.
Вернувшись домой, я разрыдалась от гнева и поклялась на святом образе донны Химены, что никогда не выйду замуж за человека столь низкого происхождения.
О каком образе донны Химены речь? Вот, взгляни сюда, Адита, между страницами дневника лежит образок, который я неизменно держала при себе. Нет, конечно, её не причислили к лику святых: ты же знаешь, покровитель Ордале всегда изображается на коне. А этот маленький образок (наш священник всегда дарил такие самым преданным верующим) – репродукция правой стороны алтаря, той самой, где наши предки стоят на коленях перед мадонной. Я плакала и клялась донне Химене, что никогда не допущу, чтобы наша благородная кровь смешалась с грязной плебейской.
К моему стыду, клятву эту я не сдержала. Но виной тому не я, а отец, который тогда распоряжался мной, моей душой и телом.
Донора, 2 октября 1907 года
Тётя Эльвира помогла мне избавиться от того нелепого чертёжника. Она долго выговаривала отцу, что тот не имеет права навязывать Ферреллам столь унизительного родственника.
Отец уступил – отчасти ещё и потому, что, кажется, на этот раз колесо фортуны повернулось в его пользу. Не спрашивайте меня, как именно: я никогда не знала, что именно происходит в азартных играх, хотя они и стали причиной нашего краха. Печальный опыт подсказывал, что проигравший обязан заплатить, даже если у него есть лишь последний грош и некормленые дети. Это долг чести, и единственная альтернатива – пуля в лоб.
На этот раз проигрыш выпал на долю коммерсанта из Альбеса, который только что закончил в Доноре строительство виллы в стиле либерти, – да-да, нашей «Виллы Гранде». Так победитель, мой отец, стал владельцем здания, которое считалось (и до сих пор считается) самым роскошным и современным в городе. Вы можете спросить, почему же мы не сразу покинули промёрзшие тёмные комнаты в квартире тёти Эльвиры и не переехали в новый дом. Тому есть два резона, и оба они – причины нашего нового позора.
Во-первых, как только по городу разнеслась весть о том, что у отца появилась собственность, кредиторы слетелись к нему, как стервятники. Сумма непогашенных долгов с лихвой превышала стоимость виллы, а значит, её следовало немедленно выставить на продажу. Но найти покупателя на такой дом нелегко: ни одна благородная семья Доноры не стала бы там жить, и это вторая причина, которая помешала нам переехать туда в ожидании продажи.
Я бы, конечно, предпочла, чтобы вы этого не знали, как никогда не узнали ни мои дочери, ни внуки или правнуки. Почему, думаете, Гаддо в своём завещании оставил виллу Танкреди, а не нам? Из уважения. Потому что, даже родившись и выросши в этих стенах, мои дети оставались настоящими Ферреллами, потомками безупречного рода. Смеёшься, Адита? Смейся, смейся. Ты-то типичная Бертран, а они не понимают истинных ценностей и не заслуживают их. Но думаю, даже тебе будет неприятно узнать, что всё твоё детство и юность прошли в доме, который строился как бордель.
Ну что, поразевали рты? Я рада. Будете знать, как совать свой нос куда не просят. Вы вообще когда-нибудь задумывались, почему на вилле, построенной в первые годы двадцатого века, так много ванных комнат? Практически по одной на каждую спальню, и все с проточной водой. Тот столичный коммерсант хотел прославиться, он собирался сделать виллу самым роскошным и изысканным публичным домом в городе, для чего даже выписал мадам-француженку. На последнем этаже, где планировались тайные комнаты для самых порочных клиентов, стены были украшены непристойными фресками, совсем как в Помпеях. Я чуть в обморок не упала, когда впервые их увидела. Хотела даже заштукатурить, да Гаддо не позволил: его послушать, так это настоящие произведения искусства. Пришлось спрятать их за шкафами и деревянными панелями. А когда Гаддо умер, я закрыла третий этаж, чтобы никто случайно не разнюхал. Знал ли Танкреди? Думаю, да, хотя мы об этом никогда не говорили – согласитесь, не та тема, которую благородная дама станет обсуждать с молодым человеком.
Донора, 16 января 1908 года
Время идёт, а маме становится только хуже. Она исхудала, потеряла почти все волосы, очень плохо видит. Приступы у неё участились, и кажется, что в конце концов бедняжка окончательно потеряет рассудок.
Она трясётся, как в лихорадке, и бредит, пр