– Нет уж, пойдём дальше!
– Да-да, идите дальше, бесстыдницы, я всё равно не смогу этому помешать. Я полностью в вашей власти, как тогда, в объятиях этого развратника, которому отец продал меня, словно рабыню. Если в вас осталось хоть толика уважения ко мне, вы сей же час закроете этот дневник и сожжёте его в камине. Хочешь знать, зачем я описывала столь унизительные детали, Адита? Чтобы перечитать на следующий день и убедиться, что это был не сон и не грязные фантазии, вроде тех «непотребных мыслей», о которых меня расспрашивал дон Карло в исповедальне лет с тринадцати. Подумать только, до того момента они мне и в голову не приходили!
Донора, 15 ноября 1908 года
Прошло ещё несколько дней, и я, как всегда по субботам, поехала с тётей Эльвирой в церковь на еженедельную исповедь. Но когда подошла очередь, у меня не хватило мужества рассказать священнику, что произошло под крышей ландо. О сомнамбуле я тоже не упомянула, и всё воскресенье чувствовала тяжесть на душе от этого молчания, понимая, что совершила смертный грех.
При своих родных я не смела даже поднять на Гаддо глаза, но сам он вёл себя непринуждённо, как будто между нами ничего не произошло. Он теперь каждый день приходит к нам обедать, а после кофе предлагает мне прогуляться и не терпит возражений: «Если у Вас болит голова, небольшая прогулка пойдёт Вам только на пользу».
Но стоит нам остаться одним, он тут же снова переходит на «ты», расстёгивает на мне платье и белье и трогает меня там, где не должен, а потом, смочив слюной палец, делает со мной то, что и описать стыдно. Он берет мою руку и кладёт туда, куда не стоило бы, а потом слизывает слезы с моих щёк и шеи, как собака, если я плачу, и в качестве компенсации каждый раз дарит мне новое украшение. Теперь, помимо браслета, у меня есть два кольца (с рубинами и с сапфирами), гранатовое ожерелье, принадлежавшее ещё бабушке Феррелл, аметистовая брошь, изумрудная подвеска и две пары серёжек: одни – с бриллиантами-кабошонами, другие – подвески с жемчужинами и кораллами, это из маминого приданого. Я содрогаюсь от мысли о том, что он сделает со мной в первую брачную ночь, когда мы останемся за закрытыми дверями и не будем стеснены во времени.
Донора, 6 декабря 1908 года
Мама вчера отослала Тоску из комнаты и тихо, почти неслышно прошептала мне: «Приготовься к боли. Не переживай, так со всеми невестами случается, тут уж ничего не поделаешь. Будет немного крови, но совсем чуть-чуть, ничего серьёзного. Сказать по правде, этой кровью следует гордиться. Закрой глаза, стисни зубы, молись святой Агнессе, деве-мученице, и надейся, что это не продлится долго. Только не устраивай сцен: помни, ты – Феррелл! А со временем привыкнешь».
И к чему, спрашивается, я должна буду привыкнуть?
Донора, 10 декабря 1908 года
Сегодня нас навестила кузина Урсула, которая вышла замуж весной. Тётя Эльвира намеренно оставила нас наедине, но мне было стыдно спрашивать, а Урсула не знала, с чего начать. Наконец она сказала: «Главное – погаси свет. В темноте всё гораздо проще. И потом, ты же выходишь за вдовца, а он на собственном опыте знает, как вести себя с невестой-девственницей, пусть расстарается. Ты только не слишком зажимайся, иначе действительно может быть больно».
Я в ужасе.
Из Флоренции прислали чудесную кружевная рубашку для первой брачной ночи. Тоска объяснила мне, что крестьяне наутро вывешивают её из окна, чтобы продемонстрировать всем желающим кровь. Но мы, гордо сказала мне тётя Эльвира, больше не придерживаемся этого варварского обычая. Достаточно того, что кровь увидит жених, а потом рубашка сразу же отправится в стирку.
Интересно, а как сам он будет одет в первую брачную ночь? В ландо он только расстёгивал пару пуговиц, и я ни разу не видела его белья, но вот моё Гаддо изучил очень подробно, повсюду сунув свой нос.
Донора, 16 декабря 1908 года
Мы поженились сегодня днём в соборе Доноры. С утра мама пыталась собраться с силами и подняться с кровати, но голова у неё кружится, а ноги не слушаются. И потом, у неё же нет подходящего платья. Тогда она попросила меня опуститься на колени у постели, дала мне своё благословение и расплакалась. Думаю, она хотела мне что-то сказать, да только смелости не хватило.
К алтарю меня вёл раздувшийся от гордости отец, от макушки до пят одетый по последней моде. Присутствовали все Ферреллы, в том числе четверо его братьев, которые не единожды за несколько последних лет пытались спасти отца от кредиторов, но после пропали с горизонта. Были и другие родственники из Ордале, но со стороны Гаддо – никого. Вчера тётя Эльвира спросила, почему он до сих пор не перевёз в Донору детей. «Они пока носят траур по матери, – ответил он. – Приедут после медового месяца».
После церемонии отец устроил приём, который продолжался до самых сумерек. Ближе к вечеру, хотя оркестр ещё играл, а гости наслаждались десертами, Гаддо взял меня за руку и вывел из дома через заднюю дверь. Мы сели в ландо и поехали на виллу, где собирались провести ночь. Снова очутившись на знакомых кожаных подушках, я разревелась от усталости, беспокойства и страха. Но Гаддо, утирая мне лицо платком, лишь посмеялся. А что, если сбежать? Это мой последний шанс. Пока лошади идут шагом, я распахиваю дверцу, спрыгиваю с подножки, убегаю, прячусь, а потом скрываюсь в монастыре... Нет, это всего лишь фантазии.
И вот мы в спальне. «Погаси свет», – советовала мне Урсула. Легко сказать, когда речь идёт о единственной керосиновой лампе на комоде. Но на виллу провели газ, и в нашей спальне по стенам горят не меньше пяти бра, настолько ярких, что ночью светло, словно днём. И, как будто этого мало, в камине полыхает огонь. Я обвела комнату взглядом в поисках гардеробной, чтобы, удалившись туда, сменить белое платье на ту чудесную ночную рубашку, которую, уверена, кто-то (Тоска?) уже для меня приготовил.
Но гардеробной не было.
Гаддо снял цилиндр, поставил его на стул, подошёл ко мне и начал молча расстёгивать пуговицы на спине свадебного платья. Он делал это медленно, щекоча усами мою шею. Наконец платье упало на пол, и я осталась в одной сорочке.
– Ты разве не собираешься погасить свет? – выдавила я дрожащим голосом.
– Если только на время сна. Я бы не пропустил такое зрелище и за всё золото мира, – шутливым тоном ответил он.
Я снова заревела, но он не обратил на это внимания и продолжил меня раздевать, легко справившись с кружевным лифом. Теперь на мне были только чулки. «Их можешь не снимать», – шепнул он. Я отскочила к кровати и спряталась под одеялом, закутавшись в него до самой шеи.
Тогда Гаддо медленно начал раздеваться, аккуратно складывая одежду на кресло, пока не остался в одной сорочке – такой же, как у моего отца: она доходит ему до колен. Святая Агнесса, пусть он прекратит, я же ещё ни разу в жизни не видела голого мужчину!
Но он не прекратил.
Спаси меня, Святая Агнесса!
– Да ладно, быть того не может, чтобы восемнадцатилетняя девица не знала, как выглядит мужчина! – проворчала Джиневра.
Ада захлопнула дневник и забралась под одеяло.
– Всё, хватит! Мы с тобой подглядываем за ней, как две вуайеристки. Так нечестно! Бедная бабушка Ада...
– Прости, конечно, но ей не обязательно было описывать процесс в деталях, – возразила племянница. – Как бы то ни было, мы вполне можем их пропустить и читать дальше, пока мы дойдём до того момента...
– ...который тебя так напугал? Или просто удивил? Что ты узнала такого, чего предпочла бы не знать? Нет, раз уж начали, придётся продолжить. А ты, Адита, что засомневалась? Ты ведь всегда была такой дерзкой девчонкой, вечно бросала мне вызов, считая меня ханжой. Но что ты вообще могла знать обо мне, о своём деде, о нашей жизни? Кончай привередничать и читай дальше!
Вздохнув, Ада снова взяла в руки дневник, который сам собой раскрылся на той странице, где они остановились.
Донора, 10 января 1909 года
Ту ночь и все последующие я могу описать только двумя словами: отвращение и ужас. Да, ужас: я до сих пор не знаю, как глубоко Гаддо может проникнуть в меня своим инструментом, которым орудует с такой силой. Может, он и вовсе способен меня им выпотрошить? Так со всеми невестами случается, тут уж ничего не поделаешь, сказала мне мама. И с ней тоже так было? Каждую ночь, как со мной? Поверить не могу!
Но и днём Гаддо не оставляет меня в покое. Он уходит из дома по своим делам, и я никогда не знаю, когда он вернётся. Всякий раз, как заслышу скрип ворот и шаги по дорожке, сердце ёкает и ком подступает к горлу.
Время от времени меня навещают кузины или другие родственники, заходила и тётя Эльвира: она явно ожидала вознаграждения за прекрасный дом, слуг, экипаж и возможность помочь родителям, которые я получила благодаря ей. Она убеждена в важности своей роли и часто напоминает мне об этом. Теперь у меня множество чудесных модных платьев, и, кроме того, я вернула себе почти все фамильные драгоценности, хотя, к счастью, никто не знает, чего мне это стоило.
В моем ведении кухарка и две горничные, младшая из которых, в белом фартуке и кружевной наколке, помогает мне подавать чай. Чашки здесь из лучшего фарфора, а приборы и подносы – чистого серебра.
Гаддо поднимается по лестнице и входит в гостиную, едва приветствуя гостей. Независимо от степени знакомства, он буквально выталкивает их вон: «Простите, мне нужно побыть наедине с женой». Кто-то обижается, другие понимающе кивают мне и улыбаются.
Как только они выходят, даже ещё не закрыв двери, Гаддо приказывает мне раздеться. К счастью, камины всегда горят, так что в доме жарко, поэтому он иногда заставляет меня часами оставаться голой. Он требует, чтобы я прохаживалась взад-вперёд, а сам, полностью одетый, сидит в кресле, курит гаванскую сигару или потягивает свой ликёр. Ему нравится, когда я тоже пью, но меня мутит от одного только запаха.