ь несуществующей старшей сестрой?
Когда Лео дочитал эти строки (а сообщение было на французском, так что, вероятно, бедняга Никола не понял ни слова и просто сложил его в шкаф вместе с другими бумагами), Лауретта занервничала. Она далеко не глупа и прекрасно знает историю нашей семьи, так что ей не потребовалось много времени, чтобы идентифицировать таинственную Эжени. Кроме того, три переплетённых инициала, выгравированные на медальоне (как назло, рядом с гербом Ферреллов), давали нам полное имя: Клара Евгения. Так вот куда она направилась, оставив монастырь и своих детей, когда покинула Ордале, – в Париж, где ждала её любовь! Кто бы мог подумать? Ты, да? Ты уже думал об этом, дядя? И ты оказался прав. Это подтвердили два самых старых письма, полученных Арканджелой в первые годы изгнания, когда Клара Евгения сперва была заключена в крепости, а потом в монастыре вместе с дочерьми.
Лауретта даже хотела порвать эти письма в мелкие клочья, чтобы не дать Лео их прочесть, но он настаивал: «Поверь, я делаю это не из болезненного любопытства, а лишь потому, что это очень важные исторические документы», – так он сказал.
Жаль, что Лауретта их всё-таки порвала: уверена, она сделала это, как только вернулась домой. А ведь это были два чудесных любовных письма, полные поэтических выражений и изящных метафор, какими пользовалась знать в те годы. Сейчас, я попробую вспомнить – дело непростое, поскольку здесь нет нити повествования, только выражение чувств, которые автор письма не может и не хочет скрывать. «Мой ангел, жизнь моя, все, что у меня есть, моё проклятие и моё спасение, мой ад и мой рай! Я завидую бумаге, на которую через несколько дней ляжет твой взгляд, которой коснутся твои лёгкие, слегка надушенные пальцы, страстный поцелуй твоих губ. Нет ни секунды, когда бы я не думала о тебе, ни единой частицы моего тела, которая бы не сгорала от любовной жажды и голода. Я прижимаю к губам уголок письма, что ты мне прислала, зная, что его целовали твои уста. О дорогая, неужели это единственные поцелуи, которые нам теперь позволены? Я умру, если не смогу коснуться тебя, если слияние наших душ не завершится слиянием тел! Прижимаясь к сочащимся влагой стенам этой крепости (или этого монастыря), я чувствую аромат твоего дыхания, твоей шелковистой кожи, в моих ушах звучит эхо твоего нежного голоса. Мой ангел, архангел, являющийся мне во снах, я люблю тебя больше, чем своих детей, которых без колебаний оставила ради тебя, больше собственной чести, больше жизни. Пусть люди думают и говорят, что им угодно, я не стыжусь нашей любви, а напротив, несу её гордо, как знамя победы». Ну, и так далее.
Знаешь, дядя, мне никто никогда не писал таких писем, и оно тронуло меня до слез. Жаль, что ни одна из этих двух женщин не похоронена в Ордале, иначе я бы непременно принесла на их могилы цветы. Может, они на Пер-Лашезе? Если бы тогда, в 1961-м, когда ты повёз нас в Париж, я была в курсе этой истории, обязательно поискала бы. Какое счастье, что бабушка Ада ничего не знала! Она ведь стыдилась даже прапрабабки-бандитки – а представь себе, как бы её поразила новость, что та ещё и лесбиянка!
Дядя Тан слушал, молча поглаживая руку Ады, а ей вдруг вспомнился эпизод с сомнамбулой, описанный в бабушкином дневнике, и совет, данный духом давно умершей Клары Евгении: «Мир не имеет права нас судить. Это твоя радость и твоя боль. Другим не понять».
Если об истории двух любовниц тогда никто не знал, откуда же эти слова? Возможно ли, что медиуму из переулка Красного цветка действительно удалось связаться с покойными? И что тогда могла означать фраза, произнесённая духом Химены: «Ты та, кого не знаешь. Помни, любовь – начало всего»?
7
В кинотеатре «Аристон» давали ретроспективу фильмов, представленных в прошлом году в Каннах. Как это всегда случалось с её приездами в Донору, Ада опоздала к началу, и дядя успел посмотреть «Человека из мрамора» Вайды и «Дерево для башмаков» Ольми без неё. В тот день (а до возвращения Ады в Болонью их оставалось всего пять) он предложил племяннице сходить с ним на «Мольера» Арианы Мнушкиной. Ада тотчас же согласилась, несмотря на то, что уже видела этот фильм вместе с Джулиано: тогда он ей очень понравился, хотя она, как всегда, когда образы на экране глубоко задевали чувства, разрыдалась, и Джулиано пришлось, беззвучно посмеиваясь, её утешать. Как же она тоскует по тому бумажному носовому платочку, который сжимала в руке в тёмном зале, когда слезы впервые хлынули у неё из глаз в его присутствии! Интересно, кого Джулиано теперь водит в кино? Она всё ещё ничего не рассказала никому в семье об их разрыве, но рано или поздно на это придётся решиться.
Они пошли на второй сеанс, чтобы вернуться домой к ужину (доктор Креспи рекомендовал дяде Тану не пропускать приёмы пищи и как можно чётче соблюдать график), без труда найдя два удобных места в среднем ряду, где смогли вытянуть ноги. Старик наслаждался фильмом, а Ада снова всплакнула на том же самом месте, что и в Болонье.
Выходя из кинотеатра, Ада заметила в толпе зрителей Мириам Арресту с мужем и, решив не упускать возможности разглядеть старой знакомой лицо, постаралась найти в нём какие-то семейные черты. Встреча в аэропорту застала её врасплох: опасаясь реакции Джиневры, она тогда не стала привлекать к себе лишнего внимания. Теперь же, обменявшись традиционными приветствиями, она могла спокойно взглянуть на Мириам, хотя, кажется, не обнаружила никакого сходства с Ферреллами, – как, в прочем, не видела этого сходства и в её отце. Может, не стоило верить всему, что писала в дневнике бабушка?
Её, однако, удивило, как тепло дядя Тан поприветствовал Мириам и с какой нежностью та ему ответила – словно их связывало нечто, о чём Ада не подозревала.
– Значит, ты наконец вернулась, – сказал доктор, погладив Мириам по смуглой щеке. – Мужественное решение. Молодец!
Потом он пожал руку её мужу:
– Рад встретиться с Вами лично. Конечно, мы уже разговаривали по телефону, но иметь возможность взглянуть человеку в глаза – совсем другое дело.
Геррит отвечал вежливо, на очень правильном итальянском, но в его речи нет-нет да и проскакивали устаревшие слова или излишне вычурные обороты, как это часто бывает у тех, кто учит язык по книгам.
Ада почувствовала себя лишней. Насколько она знала, уехав учиться на север Италии, Мириам почти тридцать лет не появлялась в Доноре. Грация Аликандиа и ещё пара-тройка друзей ежегодно получали лаконичные рождественские открытки, в которых иногда проскальзывали скудные новости: что она продолжила учёбу за границей, защитила диплом, обосновалась в Голландии, в возрасте сорока двух лет вышла замуж...
Но то, что Мириам всё это время общалась с дядей Таном, что они постоянно перезванивались, оказалось для Ады совершенной неожиданностью и даже пробудило в ней некоторую ревность.
«Дома ему придётся многое мне объяснить», – подумала она, окончательно войдя в роль подозрительной жены. И тут же, не посоветовавшись с ней, дядя, по-прежнему державший Мириам за руку, предложил:
– Почему бы нам не поужинать вместе? У вас ведь нет других планов? Армеллина будет только рада накрыть еще на двоих.
С учетом того, что до «Виллы Гранде» было рукой подать (в Доноре вообще всё близко по сравнению с большими городами), они пошли пешком. Дядя шагал медленно, но когда Ада предложила взять его под руку, наотрез отказался. Едва переступив порог, голландец рассыпался в комплиментах стилю либерти.
– Это сюда ты приходила играть в детстве? – спросил он, нежно приобняв жену за плечи.
Ужин оказался скромным, как того требовало состояние здоровья старика, зато разговор пусть и не до конца, но всё же утолил Адино любопытство. Как оказалось, Мириам действительно прервала отношения с семьёй, за исключением сестры Сперанцы, но поддерживала связь с доктором Бертраном. Она часто писала ему, рассказывая о своей жизни, пару раз в год звонила, часто советовалась по разным вопросам и даже хотела пригласить свидетелем на свадьбу, если бы в таком возрасте столь далёкое путешествие не доставило ему больше неудобств, чем удовольствия.
Из разговора стало ясно, что в первые годы после отъезда дядя Тан также помогал Мириам деньгами, но и слышать не хотел о возмещении долга.
– Так почему же ты не рассказал об этом никому из нас? – удивлённо спросила Ада. Впрочем, Армеллина утверждала, что уж она-то всегда обо всём знала. Сама Мириам в ответ лишь отшутилась:
– Донна Ада никогда бы не согласилась, она всегда старалась держаться от меня подальше. Вот ведь самодовольная женщина! Даже и не знаю, Ада, как ты, да и Лауретта тоже, не сбежали из дома.
– Это только потому, что дядя их защищал, – проворчала Армеллина. – И Адита, став взрослой, всё-таки упорхнула.
Из разговоров Ада узнала другие подробности, уже известные дяде с Армеллиной: что Мириам закончила в Париже факультет декоративно-прикладного искусства и моды, что диплом защищала по творчеству Мариано Фортуни[70] (работами которого увлеклась, прочтя в La Recherche[71] статью Орианы[72] о его платьях), что переехала в Амстердам и работала в художественной галерее, а позже открыла ателье, где шила одежду для торжеств, аксессуары и театральные костюмы, эскизы к которым придумывала сама (и добилась в этом некоторого успеха). Но в Донору Мириам возвращаться отказывалась – даже когда с разницей всего в пару лет скончались родители. Сестра Сперанца ежегодно навещала её в Амстердаме – именно она в итоге стала свидетельницей на свадьбе, когда Мириам после долгих лет отношений с Герритом ван Ладингой всё-таки решила за него выйти. Муж, известный торговец антиквариатом и предметами искусства, руководил сетью магазинов, где коллекционировал и продавал мебель, гравюры, рукописи, ноты, украшения и картины – по возможности старинные, хотя порой встречались и работы малоизвестных современных художников.