– Костантино еще не знает. А моя жена была здесь уже через час, даже меньше. Это Армеллина настояла, – развел руками Креспи.
– Прости, Адита, – твердо сказала Армеллина, – прости, но я старалась тебя уберечь от этого. Обряжать покойника – занятие не из приятных. Тут ведь дело не только в том, чтобы просто его одеть. А уж я за столько лет привыкла и раздевать, и обстирывать, и расчесывать моего мальчика. Всю жизнь это делала, и в последний раз тоже должна была. Как представлю, что эти напыщенные снобы из похоронного бюро тянут к нему свои грязные лапы...
– Им мы тоже пока не звонили, – вмешался доктор Креспи. – Сначала нужно оповестить сестер и Лауретту – эти явно захотят сами выбрать контору. Но твое слово первое.
– Какое счастье, что ты здесь, а не вернулась в Болонью.
«Да уж, какое счастье», – с горечью подумала Ада. Но Армеллина права: если бы она сейчас была далеко, если бы дядя Тан умер после ее отъезда (а до него оставалось каких-то три дня), она никогда бы ему не простила. Но он до последнего вздоха думал о племяннице, и Ада была ему за это благодарна.
Потом до нее вдруг дошло: «Он ведь знал! Он чувствовал! Или, точнее, понимал, что это вот-вот случится. Иначе к чему эти вчерашние стихи: "Но вот настал тот неизбежный час"? Знал, что через много лет ему пришло время воссоединиться с сестрой! Должно быть, сейчас они уже вместе с Клориндой: девочка-подросток и старик, которому давно перевалило за восемьдесят. Теперь он будет с ней, а не со мной. Дядя Тан, дядя Тан, как ты мог меня бросить? Что же мне теперь делать?»
– Иди оденься, Адита. Синьора Клементина уже позвонила Лауретте и вашим тёткам. Скоро в доме будет полно народу, – проворчала Армеллина.
2
Лауретта приехала через полчаса, идеально одетая и накрашенная. «Как она это делает?» – с завистью подумала Ада, у которой так сильно дрожали руки, что пришлось даже отказаться от туши.
– Джакомо скоро будет, ему нужно уладить кое-что в конторе, – извинилась кузина. – А детям лучше всего этого не видеть, пусть запомнят его живым.
Она немного всплакнула, грациозно поднося к глазам платочек, но нос всё-таки покраснел, а голос пару раз сорвался, что, впрочем, никак не сказалось на её обычном командном тоне.
– Зачем вы его обрядили? В похоронном бюро сделали бы это намного лучше. И к чему этот смокинг? Синий костюм подошёл бы лучше. А обувь? Цвет сойдёт, но шнурки слишком узкие.
Армеллина сделала вид, что не слышит. Она надела своё лучшее платье, чёрного шелка в мелкую белую крапинку, и уселась в кресло у изголовья кровати, как часовой, предоставив посетителей синьоре Креспи.
Вскоре прибыли и все остальные Бертран-Ферреллы, разношёрстное и разновозрастное сборище, – сначала Санча в сопровождении Дино, четверых детей с мужьями и жёнами и семи внуков, потом семья Консуэло, также в полном составе: муж Джироламо, Джулио Артузи, близнецы Мариза и Мирелла с мужьями и Гаддо-Андреа.
Ада слышала их голоса глухо, как в тумане.
– Умереть в восемьдесят пять во сне? Я бы с радостью! Где подписать?
– С другой стороны, после июньского приступа этого следовало ожидать.
– И курить он так и не бросил. Креспи должен был его заставить.
– Креспи говорит, вчера он ел кабанину и куропаток. Всегда был обжорой.
– Почему не позвали священника? Я понимаю, что его нашли уже мёртвым, но хотя бы благословение... И у кровати ни креста, ни свечей...
– Будем надеяться, дела он оставил в порядке – с этими экстравагантными стариками никогда не знаешь...
– Мой адвокат советует не принимать наследства, пока не прояснится с долгами. Это называется «вызов кредиторов».
– Как думаешь, во что вложены деньги: облигации или акции? Хотя этот мог даже хранить пачки банкнот в жестянках из-под печенья «Меллин», как профессор Бертино. Нужно будет проверить.
– Вечно находится «кто-то», о ком не думаешь, пока он не явится и не обчистит твои карманы. В этом доме всегда было слишком много посторонних.
Младшие внуки молчали, стесняясь так откровенно говорить о деньгах. Грация и две её дочери, Лукреция и Джиневра, плакали у двери на веранду. Войдя, они сразу бросились обнимать Аду – Санча и Консуэло ей только кивнули, да и то издали.
Две пожилые сестры никак не проявляли своего отношения к Армеллине, но эта регулярно вспыхивающая возмущением враждебность ощущалась всеми присутствующими: почему, спрашивается, экономка не вышла из спальни вместе остальными и не отправилась на кухню или, скажем, в холл (кому-то же нужно открывать посетителям дверь), а сидит себе у изголовья кровати, даже и не думая уступать им место? Они ведь, в конце концов, ближайшие родственницы покойного, дочери того же отца. А Лауретта? Почему Лауретта позволяет ей тут распоряжаться? Теперь, без поддержки Танкреди, прислуге быстро укажут её место. Насчёт Ады беспокоиться не стоит: блудная дочь скоро вернётся в Болонью, к любовнику, и, скорее всего, в Доноре никогда больше не появится. «Её доля наследства уже распродана бабушкой, нашей матерью, ей больше нечего требовать. Вон, взгляните, рыдает, точно срезанная лоза, – а ещё столько всего нужно сделать! Могла бы, по крайней мере, приглядеть за Барбарой, дочкой Витторио».
Между тем оставшаяся без присмотра трёхлетняя Барбара, проскользнув между отцовских ног, уже добралась до кровати и, не испытывая ни малейшего страха, а напротив, с большим интересом, разглядывала блестящие туфли покойного.
Чуть понизив голос и стараясь не размахивать руками, обе сестры и Лауретта тут же сцепились из-за выбора похоронного бюро, текста некролога для газеты, списка наиболее близких друзей, которых нужно обзвонить с трагическим известием лично, но в первую очередь – из-за того, как будут выглядеть сами похороны. Лауретта защищала выбор дяди, не раз заявлявшего, что он против религиозной церемонии, но Санча и Консуэло изо всех сил сопротивлялись такому демонстративному попранию принципов, что, по их словам, вызвало бы в городе грандиознейший скандал.
– Верил Танкреди в Бога или нет, никакого значения не имеет. Наш отец тоже говорил, что предпочёл бы гражданские похороны (ты этого, конечно, помнить не можешь, ты тогда ещё не родилась), да только мама его не слушала. Традиции нужно уважать, на карту поставлена семейная гордость. Мы же не хотим, чтобы нас считали коммунистами?
В конце концов они пришли к соглашению: краткая приходская церемония с благословением гроба, но без мессы – пусть люди думают, что погребальная служба пройдёт в Ордале.
Дино Аликандиа отвёл доктора Креспи в сторону.
– Как Вам кажется, мой шурин оставил завещание? Вы знаете, где его бумаги?
– На столе в его кабинете, я полагаю, – ответил доктор.
Ящик стола был заперт на ключ. Романо предложил воспользоваться отвёрткой. Пока они спорили, пришла Лауретта:
– Ты что, это же антикварная мебель! А ключ у меня. Что ты так скривился? Он сам отдал мне ключи от всего дома. И завещания здесь в любом случае нет.
Но обеспокоенные кузены Аликандиа и Джулио Артузи, подозревавшие, что их обделят, все равно решили проверить. В ящике лежал лист бумаги, на котором изящным, хотя и чуть старомодным дядиным почерком было написано: «Все важные документы в сейфе. Завещание хранится у нотариуса Олдани».
– О, слава богу, оно у нотариуса. Значит, всё будет по закону.
– И надлежащим образом оформлено, так что никто не сможет спрятать его или уничтожить: слишком много свидетелей.
Прибыл директор похоронного бюро. Он привёз каталог гробов и рулетку, чтобы снять мерки. Барбара, уцепившись за зелёное покрывало, следила за ним широко раскрытыми глазами.
– Подготовьтесь к перевозке в Ордале, где расположен наш семейный склеп, – велела Санча.
– Он хотел, чтобы его кремировали, а прах отвезли во Флоренцию и захоронили рядом с матерью и сестрой, – впервые подала голос Армеллина.
– Кремация? Какая ерунда! Надеюсь, он зафиксировал это желание в письменном виде? Но даже если так... Его нужно похоронить в Ордале, где лежит его отец, трое наших братьев и Инес. Куда отправимся мы и наши дети, когда придёт время!
Армеллина пожала плечами, как бы говоря: дело ваше, в конце концов это не так важно.
Лауретта тем временем закатила сцену Витторио и его жене, обвинив их в том, что они осматривали серебро и фарфор, оставив дочь без присмотра, и та больше часа с весьма близкого расстояния наблюдала за покойным, что может в будущем привести к болезненным пристрастиям. И кстати, совсем измяла край покрывала, добавила она едко. В ответ полетела ругань. Ада, сидевшая в кресле рядом с Армеллиной, слышала всё приглушённо, как будто издалека или в неясном сне. Ей казалось, что секундная стрелка застыла или даже двинулась вспять. Но нет, уже приближалось время обеда, и родственники понемногу начали испытывать голод. Если бы они были крестьянами или, как выразилась Консуэло, «городским отребьем», друзья и соседи уже принесли бы им горячей еды, чтобы не пришлось готовить: в доме покойника огня не зажигают, таков крестьянский обычай. Но Бертран-Ферреллы не были ни крестьянами, ни мелкими лавочниками: в доме, как-никак, держали двух горничных и экономку, поэтому Санча и Консуэло ожидали, что Армеллина наконец покинет своё кресло и прикажет подавать обед. Ну, или Лауретта об этом позаботится, раз уж ведёт себя как хозяйка. Однако ни та, ни другая всё никак не давали понять, что собираются удалиться в сторону кухни.
Самим распоряжаться, чтобы накрыли стол на такую толпу, было бы невежливо, а выказывать аппетит в присутствии покойника – вообще дурной тон. Так что после недолгих переговоров все решили разойтись обедать по собственным домам, а вечером, вернувшись, принимать соболезнования от друзей и знакомых. Разумеется, новость уже разлетелась и сюда сбежится вся Донора, удовлетворённо заметила Консуэло. Непременно нужно заказать что-нибудь к чаю – солёных крендельков или пирожных.
Лауретта хотела остаться, но беспокоилась о детях: конечно, отец мог забрать их из школы и накормить, но после с ними нужно было позаниматься и отправить до ужина играть к друзьям.