– Иди-иди, – сказала синьора Креспи, надевая пальто. – И постарайся немного отдохнуть, ты выглядишь очень расстроенной. Я справилась на кухне, обед для Ады и Армеллины уже готов, а потом им тоже неплохо было бы прилечь. Костантино скажу закрыть ворота и не отвечать на домофон: объявление похоронное бюро уже вывесило, мы просто допишем от руки, что до пяти посетителей не примут.
Наконец-то все ушли, с облегчением подумала Ада. Она сожалела о том, что не смогла защитить дядю от этой суматохи, от пересудов, от всеобщего безразличия к его беззащитному телу. А главное, не смогла защитить Армеллину от презрительных взглядов. Если бы они знали, кто она на самом деле... «Возможно, мне не стоило уничтожать дневник: сейчас, наверное, самое время для пощёчины, и пусть устыдятся, как устыдилась когда-то бабушка».
Но зачем, с какой целью? Всё бесполезно, всё теперь бесполезно, раз дядя Тан ушёл.
Почувствовав, что совсем разбита, что тело ломит от усталости, она встала с кресла и сделала пару шагов по комнате, чтобы размять ноги.
– Сходи поешь, – предложила Армеллина.
– Я не голодна.
– Хотя бы кусочек. День будет долгим.
– А ты?
– Я его не оставлю.
– И я. Можем поесть по очереди.
– Я не сдвинусь с места.
– Ладно, тогда я тебе что-нибудь принесу.
Спускаясь в кухню, она встретила Костантино.
– Вот, не смог прогнать. Шмыгнула в ворота, когда я их закрывал, – смущённо пробормотал разнорабочий.
В нескольких шагах за его спиной, в коридоре, маячила Мириам, вертевшая в руках цветущую веточку земляничного дерева: молочно-белые, будто стеклянные колокольчики, заплутавшие среди темно-зелёной листвы, – должно быть, сорвала, проходя краем сада.
– Мне позвонила Грация, и я сразу же поймала такси, – выговорила она нерешительно.
– Ты разве не читала объявление? Соболезнования принимаются после пяти, – грубо бросила Ада, поразившись, как больно её снова кольнула эта абсурдная ревность.
– Да, конечно, я читала. Но мне хотелось увидеть его без толпы скорбящих. Попрощаться и в последний раз поблагодарить. Ты ведь не знаешь...
3
– Никто не знает, кроме моих братьев и сестёр, а они скорее умрут, чем проговорятся. Ну, и Геррита, конечно – от него скрывать я не могла. Донна Ада, твоя бабушка, тоже знала, но она давно в могиле.
– И ещё Армеллина, – добавила Ада, кивая на экономку, которая упросила Костантино поставить у кровати шезлонг и устроилась там, закрыв глаза, но касаясь вытянутой рукой скрещённых на груди застывших рук её «мальчика».
– И Армеллина. Но она никогда бы не разгласила нашей тайны.
Заинтригованная Ада, смягчившись при виде страданий, которые прочла на лице Мириам, пригласила её перекусить с ней на кухне. Потом они отнесли Армеллине чашку бульона и немного отварных овощей – экономка совсем выбилась из сил. Пытаясь сдержать слезы, Мириам нагнулась и, нежно поцеловав покойного в лоб, вложила ему в руку веточку земляничного дерева. Никто из Бертран-Ферреллов даже не подумал заказать букет, поэтому Костантино принёс то, что собрал в саду – сплошь позднецветы: уже отцветающие каллы, веронику, крестовник, астры, крохотные лиловые хризантемы, гроздья жёлтого жасмина – но не посмел притронуться к телу старого доктора и поставил их в вазу на комоде.
Заплаканная и без макияжа, Мириам теперь выглядела на свои сорок четыре и казалась гораздо старше Грации, хотя была её ровесницей. Она старалась сдерживать слезы, но веки все равно покраснели, опухли и это печальное лицо, как удовлетворённо и с некоторым злорадством заметила Ада, больше ничем не напоминало прекрасный образ Химены.
Они отодвинули в угол комнаты два обтянутых кретоном кресла, чтобы не разбудить Армеллину, которая и во сне не покинула своего поста.
– Знаешь, Ада, иногда я думаю, что судьба человека часто зависит от кажущихся незначительными мелких деталей. Тривиальные мелочи – вот что определяет ход нашей жизни. Если бы тем утром я была одета как обычно, возможно, жила бы сейчас в Доноре и была бы достойной матерью семейства, как Грация.
Я никому не рассказывала эту часть истории, слишком уж она жгла меня изнутри. А твой дядя, сама знаешь, был человеком добрым и ласковым, поэтому никогда не спрашивал меня о причинах и деталях моего несчастья, ему достаточно было помочь справиться с последствиями.
Тем летом (а дело было в 1950 году, мне тогда как раз исполнилось пятнадцать) на пляж мы с подругами носили плотные обтягивающие шорты, ужасно тугие: чтобы надеть их, приходилось ложиться на кровать и втягивать живот, иначе молния не сходилась. Талия у них была высокой, почти до груди. А сверху надевали облегающие красно-белые полосатые футболки, как гондольеры, – ну, иногда сине-белые: своего рода униформа, мы тогда любили одеваться одинаково.
Но однажды моя сестра Сперанца сшила мне лёгкий сарафан или, скорее, короткое платье с широкой оборчатой юбкой, которая едва прикрывала белые пляжные шортики из джерси. Ты знаешь, я из сестёр самая младшая. Сперанца, которая как раз увлеклась моделями из журнала Burda, любила шить и одевала меня, как куклу. А меня одежда не волновала. Я закончила пятый класс гимназии, осенью собиралась в лицей. Мне нравилось учиться, я с ума сходила по греческому и латыни, штудировала Платона (знаешь, то издание с головой на обложке?) и пыталась переводить, читала «Исповедь» блаженного Августина. Короче, что говорить, ты сама через это прошла и знаешь, какой упёртой можно быть в этом возрасте. Я была маленькой самонадеянной заучкой, убеждённой, что всё обо всём знаю, но совершенно оторванной от реальной жизни.
Как я уже сказала, на то, как я одета, мне было плевать, и в то утро, чтобы порадовать Сперанцу, я отложила в сторону футболку с шортами и надела новый сарафан.
В те каникулы мы часто ездили на море и даже собирались разок сплавать на яхте в компании ребят постарше, которые почему-то соизволили взять на борт пятнадцатилеток. Я была на седьмом небе – среди взрослых был мой кумир, и один из друзей моего брата Серджо обещал меня с ним познакомить.
Этот самый кумир, моя большая любовь, как мне тогда хотелось думать, был легкомысленным холостяком лет тридцати (вполне ещё молодым человеком, по моему мнению), который очаровывал наших мам безукоризненными манерами, а старших сестёр – прекрасным сложением и шрамом на щеке, придававшим ему вид отчаянный и чуточку таинственный, но в первую очередь необычным цветом глаз – бледно-карих, почти жёлтых. У него, разумеется, было имя, Джанни Доре, но все знали только прозвище, «Золотые глазки». Я была им очарована и тысячу раз воображала себе момент нашей встречи. Он, конечно, сразу же в меня влюбится. О физической близости я тогда не думала – точнее, не знала, что бывают такие желания: может, гормоны ещё не взыграли. Знала, как занимаются сексом, но только в теории: думала, что любовь строится на союзе душ, а все физическое случается только после долгого знакомства и, конечно, после брака. Не забывай, мои родители были ужасно религиозными и воспитывали нас в строгом католическом духе, так что любить я училась по фильмам и сборникам поэзии, где герой с героиней хоть изредка обменивались парой поцелуев.
Не имея в виду ничего дурного, я безоглядно и бесстыдно, сама того не понимая, преследовала его на улице, не сводя глаз со статной фигуры, или поручала кому-нибудь за ним следить. По выходным он гонял мяч в любительской команде, и я таскала на игры подруг: вместе мы обеспечивали ему сумасшедшую поддержку. И при этом ни разу не разговаривали. Я была уверена, что он витает в своих эмпиреях, даже не подозревая о моем существовании, и очень хотела с ним встретиться, да только возможность всё не представлялась.
Родители держали моих сестёр в строгости, но меня ещё считали ребёнком и не думали, что пришла пора за мной последить. Ну и потом, они же видели, как старательно я училась: «типичный ботаник», как они говорили, даже не подозревая, что мальчики тоже могут входить в сферу моих интересов. Так что я могла ходить куда хотела, лишь бы в компании подруг.
Моему брату Серджо тогда уже исполнилось восемнадцать. У него было множество друзей, они все знали меня с детства и относились соответственно – как к ребёнку, самой младшей в доме. И вот один из этих друзей, Себастьяно, как-то прознал, что я схожу с ума по «Золотым глазкам», и пообещал нас представить: «Он будет на яхте. Держись меня, я вас познакомлю».
Я всю ночь думала о нашей встрече: о чём он меня спросит и что я отвечу, чтобы он понял, какая я на самом деле, чтобы показать ему самое сокровенное, что у меня есть. Я бы читала ему стихи Леопарди и Гоццано, говорила бы с ним о Платоне и разделённых душах, которые пытаются воссоединиться, а он относился бы ко мне как к принцессе и рисковал бы ради меня жизнью, как Ланселот ради Джиневры.
Какая же дурой я была! Битком набитой иллюзиями, наивной. И крайне неосторожной.
Хочешь узнать, как мы на самом деле встретились, Адита?
Яхта была огромной. Серджо и мои подруги уселись на корме, возле штурвала, а большая часть остальных, парней и девчонок в возрасте лет двадцати, собрались в середине. Себастьяно шепнул: «Пойдём со мной», – и я проследовала за ним в сторону носа. Там, под палубой, располагалась небольшая каюта, где держали тросы, паруса, спасжилеты, свитера, пояса, штормовки и все такое. Передвигаться там можно было только на четвереньках. «Золотые глазки» уже ждал внутри – лежал, раскинув руки, на груде пропахших потом свитеров. Он был без рубашки, в одних застиранных плавках цвета хаки, с голой загорелой грудью. Я опустилась на четвереньки и поползла вперёд. Себастьяно подтолкнул меня в спину, отчего я упала на бок и оказалась прижатой к моему кумиру, буркнул: «Вот, привёл», – и ушёл.
Я не понимала, что мне говорить, и была очень смущена, хотя и не боялась, поскольку ждала «официального представления», которого Себастьяно не сделал. Конечно, я знала, как зовут того, к кому я пришла, но он-то меня не знал. Что могла сказать? «Приятно познакомиться, Мириам»? Это ему следовало начать, а потом я сразу уйду: все равно от запаха пота, перебивавшего даже вонь нафты, здесь нечем дышать.