Доктор проигнорировал его и обернулся ко мне:
– Я должен тебя осмотреть. Ты согласна?
Что я могла ответить? Только кивнула: мол, да. Мы пошли в смотровую, мама двинулась было следом.
– Нет, – сказал твой дядя. – Только Мириам. Боитесь, что ей причинят боль, синьора? Большую, чем вы уже причинили?
Когда мы остались одни, он закрыл дверь.
– Чего бы ты сама хотела?
Я расплакалась. Он обнял меня и стал гладить по голове:
– Ничего, не волнуйся, что-нибудь придумаем, – потом отвёл к раковине и умыл лицо холодной водой. – Прости, но теперь мне нужно тебя осмотреть.
Быстро и очень деликатно проведя осмотр, доктор помог мне одеться.
– Для меня здесь работы нет, – уверенно сказал он. – Если вмешаюсь, рискую тебя убить, так что придётся ещё немного потерпеть. А уж родить я тебе помогу.
И тут у меня наконец хватило смелости сказать то, о чём я думала каждый день, каждый час, каждую секунду с тех пор, как поняла, что беременна:
– Я не хочу.
– Ладно. Но пусть это будет твоим решением. А чтобы решить, ты должна быть жива и здорова. Ты ведь это понимаешь, правда?
Я снова кивнула: да.
– Итак, для начала: ты предпочла бы вернуться домой с родителями, а потом подумать, что будешь делать, или остаться здесь? За тобой присмотрит Армеллина, ты её знаешь. Можешь обосноваться на пару дней, а потом посмотрим.
– А донна Ада? – в ужасе спросила я.
– Донна Ада будет молчать. Она боится молвы и не хочет погубить твоего отца.
В общем, Адита, я решила остаться и с тех пор больше не видела родителей. Думаю, для них это стало большим облегчением. И для меня. Кто-то может сказать, что я плохая дочь, но мне плевать.
У доктора Бертрана, как он объяснил моим родителям, был друг, самый близкий друг, заслуживающий абсолютного доверия, который работал врачом в Тоскане, в маленьком городке Казентино. Он был вдовцом и жил один на втором этаже старинного здания, где также располагалась амбулатория – его и акушерки. Твой дядя попросил друга приютить меня и позаботиться обо мне до родов, а акушерку – пристроить ребёнка в бездетную семью или в приют в том же районе. Потом, когда всё закончится, я вернусь в Донору. Всем это показалось идеальным решением, и отец рассыпался в благодарностях.
Несколько дней спустя, даже не попрощавшись с Серджо и сёстрами, я уехала в Тоскану, уже зная, что никогда не вернусь. Как жить дальше? Это станет ясно позже, но родителей я больше видеть не хотела: я их ненавидела. Тебе может показаться странным, что моя ненависть обратилась на них, а не на того, кто стал причиной моих бед. Я часто вспоминала «Золотые глазки», вот только восхищение теперь сменилось презрением: грубый, вульгарный тип. Мысль, что родители могут узнать его имя и мне придётся выйти за него замуж, приводила меня в ужас. Но я не винила его за то, что произошло. Возможно, узнав, что я хочу с ним встретиться, он посчитал меня более взрослой, более опытной. А я ведь действительно этого хотела. Кто знает, что рассказал ему Себастьяно. Кстати, Себастьяно я как раз возненавидела: он знал меня с детства – и предал. Но о нем я старалась не думать: настоящими-то предателями были мои мать и отец. И они ещё смели распинаться о родителях, готовых отдать жизнь за своих детей! Нет уж, своего ребёнка я от этого пустословия уберегу.
Я добиралась морем – в то время другого пути не было. Со мной ехал доктор Танкреди. Он собирался задержаться в Тоскане всего на пару дней, но взял с собой такой большой чемодан, словно ехал на год.
Передоверив меня своему другу... думаю, ты, Адита тоже его знаешь, это доктор Колонна – они с твоим дядей так крепко и близко дружили, что позже, уже став взрослой, я не раз задавалась вопросом, не было ли это романом (гомосексуальным, конечно). Почему такие вещи нас до сих пор возмущают? Посуди сама, рядом с доктором Танкреди, несмотря на все сплетни, которые ходили о нем в молодости, никогда не было женщины...
– Я лично не подозревала его ни в чём подобном, – нахмурилась Ада. – Для меня дядя всегда был выше мирской суеты, человеком духа, а не плоти. Хотя кто знает, может, всё было именно так, как ты думаешь. Мы звали доктора Колонна дядюшкой Лудовико, пару раз ходили к нему в гости с Лауреттой, когда дядя возил нас во Флоренцию посмотреть музеи. Насколько я знаю, они познакомились в Цюрихе, где работали в одной клинике.
Колонна был евреем, он, как дядя, уехал за границу, чтобы скрыться от фашистского режима – думаю, это главное, что их объединяло, но могло быть и что-то другое, кто теперь скажет? Дядя Тан частенько его навещал. А когда Колонна умер, дядя очень страдал, это я помню точно. Но не забывай об этом, он сам выбрал жизнь с нами в Доноре. Если бы у них были любовные отношения, он бы, скорее, поселился в Казентино.
– Наверное, ты права. И потом, доктор Колонна ведь был вдовцом. Когда я жила в Казентино, два его взрослых сына учились во Флоренции, в университете, – сказала Мириам. – Друг твоего дяди был особенным человеком: тихим, ироничным, иногда угрюмым, но полным нежности. С ним я никогда не чувствовала себя виноватой, он не давил на меня, требуя поскорее решить, что делать с ребёнком – просто наблюдал за моим здоровьем, водил на долгие прогулки по лесу, помогал с учёбой.
Не представляешь, как я была удивлена и как рада, когда доктор Танкреди открыл свой чемодан и сказал: «Как думаешь, что я привёз? Твои учебники! Слышал, что больше всего на свете ты хочешь закончить лицей и поступить в университет. Здесь у тебя будет время спокойно доучиться».
Они с доктором Колонной договорились, что в конце июня я смогу поехать в Ареццо и экстерном сдать экзамены за первый класс лицея. Предполагалось, что ребёнок появится на свет в мае, но оба они понимали, что потом, независимо от того, оставлю я его или нет, в Донору я не вернусь, и составили график, чтобы помочь мне наверстать потерянное время. Поэтому последние месяцы беременности я провела за книгами. Я совершенно помешалась на учёбе: усталость помогала мне игнорировать изменения, произошедшие с моим телом. Оно внушало мне ужас и отвращение. Однажды, случайно очутившись обнажённой перед зеркалом, я увидела свой огромный живот, рассечённый пополам темной вертикальной линией, и потом несколько дней без передышки рыдала, в несколько слоёв натягивая на себя всю имевшуюся под рукой одежду. Я разрывалась между двумя ощущениями, чувствуя, что тело превратилось в омерзительную тюрьму, стены которой с каждым днём становились всё толще, сжимались вокруг меня, и я знала, что они продолжат сжиматься, пока я не задохнусь; и в то же время – что эта гора плоти, хрящей и костей не имеет ко мне никакого отношения, потому что моя душа не внутри неё, а снаружи.
Со мной доктор Колонна моё состояние не обсуждал. Во время прогулок он расспрашивал меня только о неправильных глаголах или о философии. Мы вместе прочли «Пир», и он, будучи художником-любителем, написал мой портрет, только голову в венке из плюща и фиалок, как у Алкивиада. А потом свозил на место битвы при Кампальдино[78] – помнишь спор между ангелом и дьяволом за душу Бонконте?[79]
– Но что же в конце концов стало с ребёнком? – нетерпеливо спросила Ада. Где сейчас этот двадцатилетний юноша (или девушка)? Живёт в Амстердаме, и по субботам приходит обедать к супругам ван Ладинга? Влился в семейство Арреста, которое знать не знает о том, что в его жилах тычет благородная кровь Ферреллов? Живёт в Тоскане под другой фамилией, скитается по миру? Может, усыновлён никому не известной (или, наоборот, кому-нибудь известной) семьёй и не помнит о своём происхождении?
– Это всё моя сестра Сперанца, именно ей я обязана освобождением от этих мук, – ответила Мириам. – Я не хотела ребёнка, не хотела до самого конца, так что в каком-то смысле я действительно плохая мать. Да и после, годы спустя, желания иметь детей у меня так и не возникло. Одна мысль о беременности приводила меня в ужас – и, надо сказать, до сих пор приводит. Геррит знает, всегда знал и сразу согласился на это. Может, он не испытывает от этого радости, но меня точно не винит.
Акушерка с моего согласия подготовила документы для передачи ребёнка неизвестного происхождения в приют, где уже ждала семья, готовая его усыновить. За десять дней до родов доктор Танкреди, как и обещал, приехал из Доноры мне помочь. Я ужасно удивилась, увидев с ним сестру. Сперанца держала меня за руку все время, пока шли схватки, такие долгие и болезненные, что мне пришлось дать эфир. Когда я очнулась, ребёнок уже родился. Это был мальчик, сказали мне, но пуповина обернулась вокруг шеи, и он, бедняжка, задохнулся. Я захотела взглянуть на него. Они отказались, а я была слишком слаба, чтобы требовать, и уже почти сдалась, но Сперанца настояла. «Всю жизнь будешь сомневаться, если не увидишь», – сказала она. И оказалась права: если бы мне не дали это холодное, бледное, недвижное тельце с опухшим личиком и прозрачными, словно две морские раковины, ушами, я бы, наверное, в первый момент поверила их словам, но потом начала бы сомневаться, спрашивать себя, где мой сын, жив ли он, что делает, счастлив ли или нуждается в моей помощи, а я предала его, как родители предали меня. Можешь себе представить, какие муки преследовали бы меня до конца моих дней? Но благодаря Сперанце я удостоверилась, что он действительно мёртв. Мне хотелось только знать, каким был цвет его глаз, были ли они золотыми, как у отца. Да только малыш так никогда их и не открыл, они даже почти не выделялись на этом синюшном личике. Сперанца на моих глазах обрядила его и уложила в крошечный белый гробик, который схоронили на городском кладбище. Отца ужасно злило, что я зарегистрировала малыша под своей фамилией и именем Танкреди. «Танкреди Арреста» – так написано на надгробном камне над единственной датой: рождения и смерти. Сперанца попросила ещё добавить «...вот ангел пролетел». Я больше никогда туда не возвращалась, но доктор Колонна, пока был жив, заботился о могиле.