– Они здесь все разгромили!
– Не волнуйся, всё починим, я кого-нибудь пришлю. И прости ещё раз, это я виноват. Не стоило держать эти ключи на общей связке.
– Да уж, не стоило.
Но в глубине души, несмотря ни на что – ни на случившееся несчастье, ни на ужас от мысли, что она могла столкнуться с этими отморозками лицом к лицу, – её почему-то обрадовало, что Джулиано оставил себе возможность в любой момент вернуться в дом, где они вместе прожили целых пять лет.
Успокоив его и распрощавшись, Ада вышла из квартиры и, даже понимая, что теперь это бессмысленно, всё-таки закрыла дверь на ключ, а только потом вслед за консьержем направилась к лифту.
Пока они спускались на первый этаж, её вдруг осенило: «Машина. Пробитые шины. Нигде не написано, что она моя, но они все-таки как-то узнали об этом и выместили на бедном «мини» злость за то, что не нашли дома ничего ценного? Нет, не сходится. Они явно меня знают. И хотели досадить именно мне».
4
Остаток ночи Ада провела у консьержа. Ей так и не удалось сомкнуть глаз. Разве можно предположить, что воры сочли её достаточно богатой, чтобы вторжение имело смысл? Она вела скромную жизнь, не носила дорогой одежды, а машину купила уже больше семи лет назад. Может, они прознали о наследстве и были ли убеждены, что, уезжая из Доноры, она захватила деньги и драгоценности с собой?
Наутро она сменила замок, но не чувствовала в себе сил остаться в этом доме, который теперь воспринимала не иначе как осквернённым. На пару ночей её приютила Дария: этого времени как раз хватило, чтобы договориться о номере в пансионе, где университет время от времени размещал приезжих лекторов.
Сейчас она и сама чувствовала себя приезжей, нежеланным гостем в городе, куда в возрасте двадцати одного года так упорно стремилась и который привыкла считать своим больше, чем тот, где родилась.
Позвонив Лауретте, она не стала объяснять ей настоящих причин, по которым переехала в пансион, как не сказала и о разрыве с Джулиано, придумав в качестве оправдания напряжённую работу с кое-какими иностранными коллегами, которым на виа дель Олмо просто не хватило бы места.
Джулиано звонил дважды: хотел узнать, отошла ли она от шока или ещё напугана; несколько раз повторил, что очень виноват. Он так и не смог узнать, кто украл ключи: в тот день в конторе кого только не было, сказали ему, и кроме ключей пропало кое-что ценное, включая кинокамеру одного из коллег и кольца, которые секретарша снимала, садясь за печатную машинку. Я тоже сменил замки, добавил он, включая те, что в машине. Ада рассказала о пробитых шинах, но Джулиано не верил, что это могли быть те же люди, которые от злости писали помадой непристойности на зеркале в ванной и пачкали зубной пастой стены.
– Это совпадение. Просто неудачное совпадение, – уверенно заявил он. – Сколько раз такое уже случалось на виа дель Олмо! Тебе совершенно нечего бояться, что кто-то заимел на тебя зуб.
Так прошло два-три дня. Подруги старались ни на минуту не оставлять Аду в одиночестве, так что за стенами университета ей почти не удавалось уединиться даже для того, чтобы подготовиться к лекциям. Учитывая энтузиазм студентов, она предложила каждому из них выбрать миф о метаморфозе, перевести его на итальянский и прокомментировать, пусть даже в свободной форме. И теперь ожидала получить хотя бы полдесятка хороших, самостоятельных работ, в которых студенты проявят свою индивидуальность, что поможет ей адаптировать курс к их потребностям.
С собой в пансион Ада взяла совсем немного вещей, не считая документов и необходимых для подготовки к лекциям книг: вся одежда отправилась в мусорный бак вместе с простынями и одеялами. Ей предстояло полностью обновить гардероб, но сильно тратиться она не собиралась, ограничившись парой спортивных курток, чтобы ходить на работу, и несколькими комплектами хлопкового белья с развала в Монтаньоле. Там же, на лотке с бижутерией, Ада нашла чёрную кожаную ленту-чокер, которую носила на шее, продев в неаполитанское кольцо: после случившегося в квартире разгрома рисковать не хотелось.
Джиневра ещё не звонила ей из Лондона, так что новостей не было, и Ада не знала, начала ли та поиски Эстеллы.
На выходные они с Дарией поехали в Венецию на выставку пейзажистов XIX века, которую подруга сочла полезной для вдохновения на новые trompe-l'œil. Они гуляли по узким улочкам Мерчерии, заглядывали в бутики. «Интересно, почему здесь, в Венеции, можно найти куда более элегантные вещи, чем где-либо ещё?» – восклицала Дария, убедившая подругу купить пальто с необычным вырезом, две блузки и пару обтягивающих брюк. Они вернулись воскресным вечерним поездом, нагруженные пакетами и с опухшими от долгой прогулки ногами.
Когда Ада забирала у портье ключи от номера, тот сообщил:
– Вас спрашивала кузина... секундочку, я записал имя... синьора Досси. Звонила четыре или пять раз – судя по всему, что-то важное.
«Точнее, неприятное», – возмущённо перевела для себя Ада. Что такого могло случиться в Доноре? Первой её реакцией было не звонить, притвориться, что не слышала, развернуться и немедленно уехать обратно в Венецию, не оставив адреса. С неё хватит! Она так устала от несчастий, устала от скорби, от разочарований и нападок! Устала! Всё! Почему её никак не оставят в покое?
Поднявшись в номер, Ада сбросила туфли, заскочила в ванную, нехотя съела банан, чтобы не принимать аспирин на пустой желудок, проглотила две таблетки, запив их водой, рухнула в кровать и уже начала было набирать старый номер Лауретты, но вспомнила, что кузина теперь живёт на «Вилле Гранде».
Лауретта ответила сразу, словно ждала звонка. Она была взволнована, взвинчена почти до истерики.
– Наконец-то! Куда ты пропала? Вечно тебя нет на месте, когда ты нужна!
– Что у тебя случилось?
– Эти твои приятели – редкостные подонки! Опозорили нас на весь город!
– Какие ещё приятели? – вздохнув с облегчением, переспросила Ада. Опозорили? Очередной бзик Лауретты. Неужели она узнала, почему загородный дом отошёл Мириам? Нет, вряд ли: в таком случае опозорены были бы Арреста.
– И ты ещё спрашиваешь? Читала воскресное приложение к «L'Indipendente»?
– Ты же знаешь, я не покупаю донорских газет. Их здесь даже в киосках не бывает.
– Там статья на целую страницу, даже на разворот, с кучей фотографий. И всё против нас!
– Против каких именно нас?
– Против нас, Ферреллов. Кого же ещё?
– Моя фамилия Бертран. Как, впрочем, и твоя девичья...
– Не уходи от темы. С бабушкой Адой случился бы инфаркт. Вот она, благодарность твоего дружка! Мы его чуть ли не в семью приняли, а он вывешивает наше грязное белье по всему городу!
– Лауретта, ты можешь сказать прямо, что случилось? Про какое грязное белье ты говоришь и что это за «мой дружок»?
– Да архивариус твой, на чужих тайнах помешанный, ты что, не поняла?
«Господи, – подумала Ада, не зная, смеяться ей или сердиться на Лауретту. – Похоже, история Клары Евгении выплыла наружу».
А кузина продолжала, уже перейдя на крик:
– И ещё эта его экзальтированная римская невеста! Как будто всем и так не понятно, что за статьёй стоит эта парочка! Но я их засужу, Богом клянусь, засужу! И ты тоже должна! Спроси Джулиано, если не веришь.
– И в чём же мы собираемся их обвинить?
– Слушай, ты, похоже, не понимаешь, что дело серьёзное. Ничего смешного тут нет. Это они нас обвинили.
– В чём?
– В том, что все мы бастарды и не имеем права ни на наше имя, ни на наше наследие, ни на нашу семейную честь!
– Какого черта! – теперь Аде было не до смеха. – Где обвинили? Это статья в газете или роман «плаща и кинжала»? Успокойся, иначе я вообще ничего не пойму.
– Так и знала, что ты будешь на их стороне. Настоящая маоистка: чем слабее кровные узы, тем лучше!..
– Честно говоря, не понимаю, о чём ты, но была бы рада хоть что-то узнать.
– Так вот, надеюсь, ты будешь рада узнать (как уже знают все в Доноре), что ведёшь свой род от союза прелюбодейки, шлюхи, каких поискать, с нищим бродягой – точнее, с сыном арестованной за бродяжничество проститутки, пьяницей, жиголо и, если этого тебе мало, убийцей. А ещё – что у нашего предка были огромные ветвистые рога.
Обычно Лауретта такими словами не бросалась: случившееся, по её мнению, явно выходило за всякие божеские рамки.
– И всё это написано в сегодняшней газете? – переспросила Ада. – С именами и фамилиями?
– Что касается имен, то упомянут один бедняга Гвальбес. Но все знают, кто владел в то время Ордале. А сын Диего, от которого мы все происходим? Он, выходит, ублюдок, бастард? Его-то имя написано ясно. Какой позор! Тётя Санча и тётя Консуэло уже сказали, что и носу на улицу не высунут: у них просто не хватит смелости взглянуть людям в глаза.
– Диего, фра Гвальбес... теперь я, кажется, начинаю понимать... Не смеши меня, Лауретта, с тех пор прошло четыреста лет! Тётя Санча, тётя Консуэло, да и мы с тобой имеем к этим беднягам такое же отношение, как к Адаму и Еве. Или, если хочешь, к Люси, праматери всего человечества[82].
– Говори за себя, Люси была темнокожей.
– Слушай, я правда не знаю, что сказать. Признаю, для наших тёток это может быть довольно неприятно, но представить, что и тебя это затронет... Помнишь, как мы смеялись над аристократическими замашками бабушки Ады, когда с ней жили?
Лауретта на том конце провода расплакалась.
– Ты не понимаешь, просто не понимаешь...
– Ладно, ты права, я действительно ничего не понимаю, и у нас с тобой получается односторонний диалог. Сделай вот что: пришли мне газету, и я перезвоню, как только прочту статью.
Утром в среду почтальон принёс в пансион заказное письмо с воскресным приложением к главному донорскому ежедневнику. Оскорбительная статья занимала весь центральный разворот. Текст перемежался цветными иллюстрациями (фотографией Чечилии Маино за работой и несколькими репродукциями) и был подписан журналистом, известным обзорами текущих событий. Две строчки заголовка красовались на первой странице.