Через несколько месяцев после свадьбы Маддалена Пратези забеременела. Узнав об этом, она пришла в ярость, расцарапала мужу лицо, а после перепробовала десятки разных способов самостоятельно избавиться ребёнка. Но в конце концов, испугавшись за собственную жизнь, не пошла к повитухам, а только заперлась в доме, чтобы никто не видел, как меняется её прекрасное тело. На девятом месяце беременности, пока муж был на работе, она вызвала такси и поехала в Альбес, в лучшую гостиницу, где зарегистрировалась под ложным именем и следующие три дня провела, не выходя из комнаты в ожидании родов. Рожала она одна, в ванной; голую, перепачканную кровью девочку оставила прямо на кафельном полу, даже не завернув в полотенце, и тут же улеглась обратно в постель «отдыхать». А на следующий день, втянув живот и гордо выпятив грудь, оплатила счёт, вызвала такси и вернулась домой. Диего, который все эти дни сходил с ума от тоски, увидев её снова похудевшей, спросил:
– Где ребёнок?
– Какой ещё ребёнок? Нет никакого ребёнка. Прикажи подать мне чай, – отвечала Маддалена.
Тем же вечером её охватила сильнейшая лихорадка, принёсшая с собой жар и бред. Но и в бреду она продолжала повторять: «Нет никакого ребёнка».
Диего в отчаянии просил помощи у матери и сестёр, но никто, кроме самой Маддалены, не знал, где начинать поиски.
Между тем в Альбесе, в гостинице, горничные нашли на полу в ванной, среди пропитанных кровью полотенец, полумёртвую от холода девочку. Началась грандиозная суматоха, приехала полиция, доктора. Девочку вернули к жизни и доставили в дом ребёнка. Из-за выдуманного имени мать долго не удавалось найти. Во всех газетах опубликовали фотографии новорождённой, и многие семьи выразили желание удочерить подкидыша, но предпринять ничего не успели, потому что через два дня в сопровождении матери в Альбес приехал Диего: он прочёл статью в газете и ни на секунду не усомнился, о каком ребёнке идёт речь. Персонал гостиницы признал Маддалену на фотографиях с настоящих документов, которые Диего привёз с собой. Семейство Бертран-Феррелл знали по всей провинции, и если уж оно решило вмешаться в скандал, не оставалось никаких сомнений в том, что ребёнок принадлежал им. Медицинское обследование, которому Маддалена изо всех сил пыталась помешать, подтвердило недавние роды, хотя сама она продолжала всё отрицать. «Случается, что первородящая, сильно мучившаяся родами, теряет рассудок или память», – подтвердил опытный педиатр дома ребёнка. Сам он был только рад избавиться от девочки, понимая, что теперь с ней все будет хорошо – в судьбе остальных своих подопечных (столь многочисленных в нелёгкое военное время) он не был так уверен.
Найдёныша спешно окрестили всё в той же гостинице, назвав именем нашедшей её горничной. Но Диего, отправившись на регистрацию в мэрию, назвал дочь Адой, в честь своей матери, и подтвердил, что она родилась в Доноре, а не в Альбесе: Ада Бертран-Феррелл, дочь Диего и Маддалены Пратези. Маленькую Аду в белой кружевной сорочке и вышитом гладью portenfant[88], верой и правдой служившем всем новорождённым семейства Феррелл, принесли матери, но та отвернулась к стене и заявила: «Не желаю её видеть». (Читая об этом, Ада не могла не вспомнить рассказ Мириам Арреста.) Пришлось ждать, пока Маддалена оправится от лихорадки. Всё это время малышка оставалась на «Вилле Гранде» с бабушкой, которая выписала ей кормилицу из Ордале. Когда стало ясно, что мать выздоровела, девочку вернули в родительский дом, но реакция оказалась той же: «Не желаю её видеть».
Семья предприняла ещё две попытки, но Маддалена оба раза отказывалась от дочери. Наконец донна Ада сказала: «Бесполезно настаивать, Диего. Раз уж женился на порченой, так и держись за неё. А девочку заберу я».
Именно поэтому, когда через два года начались бомбардировки и бабушка попросила дочерей с мужьями отдать ей внуков, чтобы увезти их в Ордале, Аде разрешения уехать не потребовалось: если не считать трёх первых дней, девочка с самого рождения жила с донной Адой, что и продолжилось после окончания войны.
– Ну как, довольна? – спросил доктор Креспи, когда Ада нашла в себе силы оторвать взгляд от бумаги. – Что-нибудь изменилось? Стоило тебе это читать?
– По крайней мере, теперь я понимаю, почему совсем не помню матери. Неплохой получится рассказ для психоаналитика.
Позже Ада не раз задавалась вопросом, знала ли обо всем этом Лауретта, знал ли дядя Тан. И знал ли Лео – в архиве наверняка были подшивки всех местных газет, начиная с ежедневных листков XVIII века. Она спрашивала себя, была ли бабушка Ада столь строгой к ней и кузине из страха, что любая из них может пойти по стопам матери, и не связано ли её собственное «нежелание» беременности с тем, что она, как и Маддалена Пратези, в принципе не собиралась иметь детей. Может, именно прочтя её подсознательные мысли, существо, которое она в Греции звала «иллюзией Марчелло», предпочло умереть?
Но в тот момент единственной реакцией Ады была обращённая против тёток холодная ярость и желание отплатить им той же монетой. Какую бы грязную историю для них найти? Ада не жалела, что сожгла бабушкин дневник, всё больше и больше чувствуя, что воздала ей там самым дань уважения и благодарности. Но эта парочка, эти две ведьмы...
Продолжив читать, она обнаружила, что тётки решили заодно запятнать и репутацию доктора Креспи. Они утверждали, что его жена, прежде чем выйти за него замуж, была зарегистрирована в полицейском участке как «пансионерка» дома терпимости и даже, получив медицинскую книжку, курсировала из одного города в другой на «пятнашки»[89]. Доктор был тогда ещё студентом и, не имея возможности платить, каждую ночь «фланировал» по салону борделя в ожидании возлюбленной. Ада была поражена, с каким знанием дела обвинители пользовались жаргоном исчезнувших больше двадцати лет назад заведений, словечками, которые в те годы употребляли только проститутки и их клиенты. Ни стыда ни совести! Вот они, черным по белому! Такого её тётки вспомнить не могли – как, впрочем, и кузены, к моменту принятия «закона Мерлин» ещё несовершеннолетние. Значит, Дино Аликандиа? Или Джироламо Дессарт? Грязные свиньи, думала она. Образцовые мужья, истово верующие отцы семейств – и постоянные посетители этих убогих рынков человеческой плоти! Впрочем, как вспоминали обвинители, дядя Тан тоже частенько туда захаживал – официально в качестве «трубочиста», врача, который еженедельно осматривал «пансионерок» на предмет венерических заболеваний. Эту часть истории Ада знала. Вернувшись из Швейцарии, дядя Тан, хоть и был акушером, а не гинекологом или венерологом, сам вызвался исполнять эту работу после смены в больнице. И несмотря на то, что считал подобные учреждения совершенно бесполезными для общественного здравоохранения, о чём не раз публично заявлял, ежедневно, не дожидаясь четверга, осматривал от двадцати до сорока несчастных, которых называл исключительно «рабынями» и «узницами», чтобы справиться с прибывшей от очередного клиента заразой до того, как та успеет распространиться по цепочке от одной «синьорины» к другой. Он решил стать «трубочистом» не ради того, чтобы защищать здоровье клиентов (никто из которых и не думал проверяться ни до, ни после посещения борделя), а чтобы предложить этим женщинам толику человеческого тепла и оказать им практическую помощь. Все в семье об этом знали, поскольку дядя частенько разражался гневными монологами, поддерживая, насколько это было возможно, кампанию сенатора Мерлин, хотя зятья не упускали возможности поиздеваться над его «смехотворным призванием», намекая, что причина кроется совсем в другом. Теперь же, в обвинительном заключении, они вспомнили про это стародавнее «призвание», чтобы заявить, что доктор Танкреди Бертран познакомился с юным студентом-медиком Оттавио Креспи в одном из публичных домов Северной Италии и, тронутый его несбыточной любовью, диагностировал работавшей там под вымышленным именем пансионерке Клементине болезнь, которой на самом деле не было. Дядя Тан отвёз её в больницу, где делал вид, что проводит терапию. Потом следы девушки затерялись, но через несколько месяцев Клементина возникла снова, уже совсем в другом месте, с помощью небольшого приданого превратившись в девушку из хорошей семьи, и родители Креспи приняли невестку без тени подозрения. Вскоре юная пара перебралась в Донору, под защиту своего покровителя, где невесту с меньшей вероятностью мог узнать кто-нибудь из её былых клиентов.
– Как у них только фантазии хватило выдумать такую историю! Хоть сейчас в бульварный роман, – воскликнула возмущённая и поражённая до глубины души (впрочем, будучи искушённым читателем литературной критики, отчасти и позабавленная) Ада. – Это было бы смешно, если бы не было так серьёзно. Дядя Тан в роли графа Монте-Кристо! Или, скорее, маркиза Родольфа из «Парижских тайн»! И потом, как это связано с наследством? Даже если бы это было правдой... уж простите, доктор Креспи, я сейчас ерунду говорю... так вот, даже если бы это было правдой, то ведь это у дяди появилась бы возможность Вас шантажировать, а не наоборот!
– Ты совершенно права, он мог бы заставить меня делать все, что захочет, в обмен на моё молчание. Но твоим родственникам не интересны логические цепочки – они бьют вслепую, понимая, что непросто выбраться из грязи, если стоишь в ней по уши.
– А синьора Клементина знает? Что она говорит?
– Что тебе сказать, Ада? Моя жена рыдает уже третий день.
2
Рыдала синьора Креспи, рыдала Лауретта, рыдала Армеллина. Ада же, напротив, при виде этой позорной и совершенно абсурдной лавины обвинений вдруг почувствовала столь желанное спокойствие. В кромешном мраке их положения утешало только одно: Грация с детьми, в отличие от всех остальных, отказались подписывать исковое заявление. Единственное, что теперь беспокоило Аду, – обстоятельства её собственного рождения: она не сомневалась, что во всём остальном тётки и кузены солгали, и это было легко доказать.