– За что мне это все? – шепчет она в пустоту. – Я ничего не сделала!
– Хватит себя жалеть, на меня это не действует.
– Но что я такого сделала? Что я тебе такого сде-лала-а-а…
– Я не понимаю язык свиней и виктимных дур. Тебе тоже пора прекратить на нем разговаривать, – говорю я, а она смотрит на меня, как ребенок, к которому пристал маньяк. Я глубоко вздыхаю. – Отнесись к этому как к новой возможности. Вот. – Протягиваю ей новую схему питания.
Она берет ее жирной лапой и кладет на пол перед собой.
– Я сейчас тебе сделаю на завтрак хлопья с черникой, льняными семечками и медом. Триста калорий и полный комплекс углеводов и антиоксидантов. Запьешь все зеленым чаем.
Я беру ведро с мочой – кала в другом ведре нет, выливаю в унитаз и наполняю заново. Потом готовлю завтрак. Накладываю в пластиковую тарелку, кладу ложку, тоже пластиковую. Наливаю теплый чай в стаканчик из пенопласта, чтобы Соренсон, не дай бог, не смогла им меня обжечь или поранить – мало ли, вдруг отважится, – и несу все в гостиную.
– Это какое-то безумие… и унижение…
– Ты лишаешь себя завтрака, – говорю я и отвожу в сторону тарелку с едой.
– Окей! Окей!
Я подношу еду так, чтобы она могла дотянуться, она хватает и начинает жадно загребать ложкой.
– Спокойно. Чем медленнее ешь, тем дольше будешь сытой. Смакуй. Жуй, а не просто набивай желудок.
Но Соренсон не слушает и быстро опустошает тарелку.
– Я не наелась, – ноет она.
– Пей воду, – говорю я и сую ей в лицо литровую бутыль Volvic. – Так, а теперь на беговую дорожку. Двести пятьдесят калорий надо согнать.
– Не пойду я ни на какую дорожку! Я почти не спала! Ты охуела вконец!
– Тогда заработаешь себе диабет второго типа! Знаешь, что бывает с диабетиками второго типа?
В глазах у нее вспыхивает страх.
– Если ты рассчитываешь, что я передумаю, значит ты до сих пор не вкупилась, как я вообще работаю. Чем быстрее начнешь сбрасывать вес, тем быстрее выйдешь отсюда. Давай!
Она встает с недовольным видом, тащится к тренажеру, грохоча цепью, и тяжело залезает на него. Цепь повисает рядом.
– Ужасно неудобно с этой цепью, – она поднимает руку, – очень тяжелая…
– Что я могу тебе сказать? Приноровись как-нибудь. Придумай решение! На «Тотал-джиме» придется отклоняться чуть влево для равновесия.
Соренсон смотрит как девочка-подросток вся на гормонах, которую попросили прибраться у себя в комнате. Но все-таки включает дорожку на 5 км/ч, потом разгоняется до нормальных 10 км/ч.
– Руки с тренажера убери! Держаться руками запрещено! Двигай руками активнее во время бега!
Она подчиняется: все она может прекрасно делать без криков, зачем тогда эти сцены? Я ухожу на кухню сделать ей салат из тофу со шпинатом на обед. Вернувшись, сажаю ее на «Тотал-джим», чтобы показать ей, как на нем заниматься. Мне больше нравится на нем делать упражнения со свободными отягощениями в равновесии и для укрепления корпуса, но кто знает, что там у нее на уме, может, Соренсон не зассыт и бросит в меня гантелью или окно разобьет, чтобы позвать на помощь. Мы начинаем комплекс, но я его периодически прерываю, чтобы она вставала с тренажера и делала разножки, прыжки на месте, прыжки вперед, бурпи и упражнения на брюшной пресс, по нескольку подходов. Она снова ноет из-за цепи, но тем не менее как-то справляется.
Когда мы закончили, она тихо села на мат, обхватила руками колени и уставилась в пустоту, тяжело дыша. Я наполняю лягушатник теплой водой, до сих пор в легком ахуе от этого жеманного хищника, который лыбится на меня со дна. Как в таком можно купаться вообще. Удивительно, что он еще и для детей предназначен. Ладно, плавать там все равно не мне. Я оставляю Соренсон легкий обед.
– Это все, до полшестого больше еды не будет. В полшестого я приду делать ужин. Хочешь, ешь все сейчас, но тогда будешь долго ждать.
Она поднимает на меня затравленный взгляд:
– Так нельзя…
– Не слышу. – Я качаю головой. – Я не слышу этих лузерских слов. – Я злобно смотрю ей в глаза, приставив ладонь к уху. – Не употребляй их при мне. Я могу. Я сделаю. Я буду. А теперь я ушла, – сообщаю я ей и иду к выходу, на ходу крикнув: – РАБОТАЙ!
– ПОДОЖДИ-И-И-И!!!
– И вымойся! – Я показываю на бассейн и выбегаю поскорее из этой берлоги.
Еду через мост Макартура из светского Майами назад, в реальный мир моего СоБи. Саут-Бич – настоящее чудо, по-своему столь же уникальное и удивительное как, например, Французский квартал в Новом Орлеане.
Хорошо, что, за исключением нескольких классных, но снесенных по недомыслию зданий, квартал ар-деко в основном уцелел. Заезжаю в многоярусный паркинг: иногда, впрочем, я готова признать, что Линкольн-роуд все-таки недотягивает до Родео-драйв, на которую ей так хотелось бы походить, а Оушен часто больше похож на Канкун во время весенних каникул, чем на Французскую Ривьеру.
Сейчас время, когда сюда валом валят юные любители телок и дешевого пива без гроша в кармане. Вот как раз сидят двое таких, прямо на солнце, выставили перед собой перевернутую шляпу и табличку: МЫ ПУТЕШЕСТВЕННИКИ, ПОДАЙТЕ НА ПИВО И СТРИПТИЗ, но, на взгляд, они какие-то слишком холеные, с шустрыми, наглыми глазами, как у Винса Вона[45], и на нищих не тянут.
Я резко сворачиваю на Вашингтон-авеню – реальную главную улицу МБ, здесь тебе и клубы, и спортбары, и фастфуд. В зимние месяцы ее заполняют бродяги, которые прибывают в город на «Грейхаундах» и «Трейлвэйсах», спасаясь от северных холодов. Они рассаживаются у банкоматов и аптек «Уолгринс» и «Си-Ви-Эс» – буквально у каждой – и сшибают у прохожих себе на жизнь.
Перед «Старбаксом» на углу Вашингтон и 12-й улицы я думаю, не зайти ли выпить зеленого чая, но вдруг вся холодею: из двери вываливается осоловелый упырь с обвисшим ртом, в потной гавайке и встает как вкопанный прямо передо мной. Винтер.
– Есть закурить?
Я инстинктивно отвожу взгляд.
– Эй! Я с тобой разговариваю. Закурить, говорю, есть?
Надо бы уложить мудака на асфальт, но я просто отворачиваюсь и захожу в «Старбакс». И опять, гад, не узнал человека, спасшего его поганую жизнь! Зачем было лезть, пусть бы этот пидорок-терпила Маккендлес всадил ему пулю в больную голову, ничего бы не было.
Меня всю трясет от ярости, и я вдруг осознаю, что куда-то слегка отлетела в своих мыслях, как бывает при высокой температуре. Заказываю зеленый чай, едва заметив знакомый уже взгляд баристы: они всегда смотрят на тебя как на предателя, когда ты берешь чай, а не их эту отраву под названием кофе. Сажусь у окна и смотрю через стекло, как Винтер пристает к людям. Какая же все-таки невероятная мразь. Двое туристов останавливаются, один из них с серьезным видом – студент, наверно, – протягивает Винтеру пятидолларовую, кажется, банкноту. Тот с холодной усмешкой сует ее в карман и уходит. Внезапно чувствую жгучую боль: ошпарила руку чаем, сдавив стакан. Я оставляю чайную лужу на приоконном столе, выхожу на улицу и иду за Винтером. Руку ужасно щиплет на жаре.
Винтер переходит дорогу и идет по 12-й улице в сторону залива.
Сзади у него на шортах пятно, как будто он на что-то сел, но в остальном он особо и не выглядит как бродяга, живущий на улице.
Движется целеустремленно, слегка скособочившись. Сворачивает направо на Элтон, я за ним. Он отпускает какую-то сальность идущей навстречу девушке, та, не обращая внимания, широким шагом пролетает мимо. Винтер движется по Элтон, заходит в винный магаз. Вскоре выходит обратно с литром какой-то бурды и идет дальше в сторону Линкольн. Я смотрю на часы. Надо уже быть в «Бодискалпте».
Опоздала минут на пять, Мардж Фальконетти уже пришла, ждет беспомощно, чтобы ей сказали, что делать. Взяла бы уже и начала разминаться, дура, блядь! Я велю начинать комплекс, она нормально все выполняет и, кстати, оказывается, сбросила уже пару кило.
– Мы снова движемся в правильном направлении, – объявляю я.
Одна эта фраза – как кусок мяса для голодной собаки.
– Мне тоже так кажется, чувствую себя превосходно…
– Но это также значит, что нужно работать еще больше.
Она сразу изменилась в лице, потому что знает, что будет дальше. Я гляжу на коренастое тулово – ее как специально вырастили, чтобы делала приседания.
– Давайте десять приседаний, потом десять бурпи, – довольно говорю я.
Она их терпеть не может, естественно.
– Зачем это все повторять постоянно?
Я жестко шлепаю ее по жирному бедру, оно выглядит как колбасный фарш в этом нелепом растянутом черном спандексе.
– Это квадрицепсы. Самые крупные мышцы тела. Мы их наращиваем, а они сжигают жир на полную катушку. С их помощью, – я щупаю ей бедро, – мы сжигаем жир здесь, – хватаю за складку на пузе.
Мардж печально глядит на меня, но тем не менее полный час неуклюже пыхтит – делает все как надо. Избалованная ужасно.
После тренировки Мардж, покачиваясь, тащится омывать свою потную тушу в душ, я перемещаюсь в наш фреш-бар, где вместе с Моной мы пьем протеиновый коктейль с ягодами асаи. Выглядит она как-то отстраненно, на подмороженном лице тягостное выражение.
– Выглядишь не ахти, – с каким-то даже удовольствием говорю я. – После вчерашнего?
– Гос-с-поди.
Мона с помощью лицевых мышц пытается изобразить какую-нибудь эмоцию, но невозможно впрыскивать столько токсинов и ждать, что лицо будет подвижным.
– Чего не сделаешь ради любви[46], – улыбаюсь я.
Пришла София, моя маленькая старенькая вдовушка с больными коленями.
Я аккуратно прощупываю ее возможности для кардиотренировок на маломощном орбитреке. Мне нравится слушать ее рассказы про покойного мужа. Не знаю, то ли мужчины и правда в те времена были лучше, то ли мне попадаются одни мудаки.
– Вы, видимо, очень его любили, – замечаю я; она рассказывает очередную историю, медленно перемалывая калории.