– Я правда благодарна тебе за все, что ты мне тут устроила, – говорю я, прожевав очередную порцию еды и приступая к следующей; она удостаивает меня благосклонной улыбкой, сидя на стуле и доедая с тарелки, которая балансирует у нее на коленях; вокруг глаз синяки, взгляд усталый. – Теперь ты бы не смогла меня отсюда выгнать, даже если б захотела. Ты спасла мне жизнь… Спасаешь, точнее.
– Я рада, что ты это поняла. – Она кладет вилку на тарелку и откидывает волосы назад. – Ты делаешь успехи и выглядеть стала намного лучше. Шестнадцать кило – хороший результат. – Она, чавкая, жует кусок тоста.
– Да, но теперь я чувствую, что пришла пора самой за себя отвечать, – говорю я ей и вижу, как она поднимает брови. – Мне нужен баланс. Если бы ты отдала мне телефон, я бы могла фиксировать упражнения, потребляемую еду и вес на Lifemap…
Люси ухмыляется:
– Не смеши меня и себя.
– Я хочу выйти отсюда. Мне нужно работать.
И я снова вижу колющий взгляд, который всегда вспыхивает, когда Люси приходится отвечать на разумные аргументы; она качает головой и ставит тарелку на пол:
– Ты еще не готова.
Внутри все обрывается. Я стараюсь сохранять хладнокровие.
– Люси, что дает тебе право оставлять за собой последнее слово?
– Я это право заработала, блядь. – Она вскакивает на ноги и делает шаг ко мне. Встав надо мной, поднимает свой топ и показывает рельефный пресс. На секунду мне кажется, что, зацепившись за эти кубики, я смогу подняться, как по лестнице, и выбраться отсюда на свободу. – Вот что дает мне право! Давай доедай! – гавкает она.
Слыша девчачий визг в собственном голосе, я жалко протестую:
– Принеси мне хоть книжки какие-нибудь!
Но она эффектно разворачивается на пятках и уходит, оставив меня один на один с едой и собственными мыслями.
Мне очень хотелось свалить из Поттерс-Прери. Городок был как тюрьма, хоть и без стен. Широкие улицы, большие приусадебные участки, окруженные соснами и елями, бездонное серое небо. Обитатели города охотно рассказывали, сколько и чего купили в магазинах и как усердно молились, распространяя тупость, передавая ее из поколения в поколение как эстафетную палочку. Тупость – самый ходовой товар американского среднего класса.
До городов-близнецов Миннеаполиса и Сент-Пола от нас полтора часа езды. Принс родом из Миннеаполиса, в Поттерс-Прери знаменитостей не было. Я хотела уехать куда-нибудь, где можно было смотреть на мир иначе, где можно было бы стать той женщиной, которой я так отчаянно хотела стать.
В центре Миннеаполиса – в Чейз-банке, недалеко от папиного магазина, – пылилась заначка бабушки Ольсен на 65 000 долларов: предназначенная для избалованной, наглой внучки доля от грузовой фирмы деда Ольсена, этого сиплого старика с костлявыми руками, которого я едва знала и к которому не испытывала ровно никакой привязанности. Но именно благодаря тому, что он когда-то, в другую эпоху и в другом мире, купил грузовик, ездил на нем по всему Среднему Западу, потом купил еще один, нанял кого-то шоферить и так далее, его внучка – маленькая, ленивая, толстая девочка из пригорода, которой даже минимальные домашние хлопоты давались с трудом, – сможет заниматься живописью и скульптурой. Все время, что я торчу здесь, я думаю о нем – об этом немногословном, бережливом человеке. Мог ли он представить себе, когда стоически наматывал километры, что старается ради искусства.
Для мамы с папой это вообще была бы анафема, так что пришлось пойти на хитрость. Я поискала в интернете разные варианты, куда можно поступить на экономику и бизнес, и выбрала колледж имени Драйхауза при Университете Де-Поля. Плюс был в том, что он был расположен в центре Чикаго, рядом с Институтом искусств. Родителям я сказала, что планирую поступать туда.
– А почему в Чикаго, а не в Близнецах[58], ангелочек мой? Региональный колледж ведь всяко дешевле? – спросила мама. Она часто называла меня «ангелочком», потому что ангелочки все маленькие и толстые.
Я сказала родакам, что в Де-Поле из всех университетов на Среднем Западе один из лучших показателей по трудоустройству выпускников. Папа рукоплескал моим отважным планам и благословил:
– Все-таки голова на плечах у нее есть.
– Но я же буду сильно скучать по тебе. – Мать заплакала.
В общем, я собралась уезжать, но, конечно, ни о каком бизнес-колледже речи не шло. Я решила поступать в Институт искусств. До Чикаго я доехала на автобусе и заселилась в дешевый мини-отель в Аптауне[59]. Было страшно: казалось, что в отеле и на близлежащих улицах мне попадались лишь не вполне нормальные или просто откровенные психи. Свою дверь я все время держала на замке. К счастью, я быстро нашла на «Крейгслисте»[60] комнату на цокольном этаже рядом с Вестерн-авеню. Я устроилась работать в местный видеопрокат и стала жить на кофе и сигаретах. Быстро похудела до 54 кг: сбрасывала вес со скоростью больного в терминальной стадии.
Чтобы ходить по барам, я была слишком юной, а обзавестись фальшивой айдишкой[61] не хватало смелости, так что моя социальная жизнь ограничивалась посиделками с коллегами по работе за чашкой кофе. Я стала проводить время с парнем по имени Майки, который работал в видеопрокате на полставки. Он был на два года старше и учился в Коламбиа-колледже на литературном отделении. Весь в какой-то сыпи, с кадыком, выпиравшим, как поросенок во чреве змеи, Майки чем-то отдаленно напоминал Барри, хотя внешне совсем не был на него похож. Искренний, милый парень, может, немного самовлюбленный, но в целом безобидный. (Позднее я пойму, что это, видимо, самое оскорбительное, что можно сказать о человеке.) Мы много обсуждали кино и пересмотрели кучу фильмов в «Джин-Сискеле»[62] и «Фейсетсах»[63]. Он так хотел почитать мне свою писанину, которая, на мой взгляд, была довольно наивной, а потом мы начали вдруг целоваться, и вскоре он с горем пополам избавил меня от девственности – будто снял с меня какое-то старое, тяжелое пальто.
Погода была ужасная; всякий раз, когда я выходила за дверь, хотелось плакать. В Поттерс-Прери тоже бывало холодно, но первая зима в Чикаго – эти ледяные метели и жуткий ветер, дувший с озера, – травила меня беспощадно. Как только я оказывалась на улице, у меня буквально замерзали глазные яблоки, а челюсти начинали клацать от холода. Стало понятно, почему электрическим и газовым компаниям было запрещено отключать жилые дома в январе, феврале и в первые две недели марта: это было бы равносильно убийству. Добраться до автобусной остановки и проехать небольшое расстояние до работы и обратно – это была страшная пытка, которой я подвергалась дважды в день. Если ты выросла в Миннесоте, понятно, что снег тебе не в новинку. Ты любишь плюхаться в снег, ты играешь в снежки, убираешь снег с дорожек перед домом и осторожно ездишь по снегу. Ты наблюдаешь из своего нагретого, как реактор, дома, как снег идет дни напролет, образуя толстые сугробы, которые смерзаются и покрывают стылую землю на долгие месяцы. В большом городе все по-другому: сначала первый снег и вроде кайф, но потом – грязная каша и уныние. Зато с приходом весны в городе как будто нажимают какую-то кнопку. Все мгновенно оттаивает, на зеленых улицах практически на твоих глазах расцветают цветы.
В соответствии с волей покойной бабушки Ольсен заначку перевели мне на счет в день моего девятнадцатилетия. До этого я перебивалась на зарплату продавщицы видеопроката и карманные деньги, которые из дома присылали мне мама с папой, ошибочно полагавшие, что я учусь в школе бизнеса при Университете Де-Поля. Я им гнала, что плачу за первый курс из собственных накоплений, и такой «жест» заставил папу смотреть на меня с таким восторгом, будто я отпочковавшийся от него начинающий предприниматель.
Я шла на всевозможные ухищрения, чтобы поддерживать этот обман, даже ездила в кампус Де-Поля, покупала фирменные канцтовары в университетском магазине и добывала разные семестровые программы. Но ждала я лишь наступления двух важных весенних дней, которые должны были стать судьбоносными. Я помнила об этом всю зиму, промерзая до самых косточек. За неделю я почти перестала спать, я была на грани.
И этот день настал: я отправилась в Институт искусств, чтобы принять участие в программе «Зачисление в тот же день».
Весь процесс длится 48 часов – это такой аналог распродаж на Черную пятницу после Дня благодарения[64], только в образовании. Со своим портфолио я пришла в актовый зал института, и мне выдали номер: 146. После этого я присоединилась к другим соискателям. Всего нас было 250 человек, все были рассажены за несколько круглых столов. Когда называли очередной номер, кандидат шел со своим портфолио наверх и там представлял его преподавателю института. Затем преподаватель уходил советоваться еще с кем-то, тот соглашался или не соглашался, и тебя, соответственно, зачисляли или не зачисляли. То есть решение принималось именно в этот момент.
В общем, я вписалась в эту жуткую процедуру и, пока сидела, ужасно нервничала, иногда озираясь на всех остальных кандидатов. Крутые, наглые, полные тревог, почтительные, обомлевшие: некоторые заводили разговоры, а я ждала своей очереди, уткнувшись в «Спору судьбы» – последний роман Рона Тороугуда.
И вот вызвали номер 146, и мне показалось, что мой скелет, отделившись от плоти, взял портфолио и пошел к экзаменатору. Когда плоть и кости снова воссоединились, я осознала, что сижу перед мужиком лет тридцати пяти. Он был одет в кожаную куртку, смотрел на меня ленивым взглядом и очень походил на того «художника», который выступал тогда в колледже в Миннеаполисе, хотя, конечно, это был не он. Я сначала ужасно занервничала, не могла вымолвить ни слова и лишь смотрела в его усталые сочувственные глаза. Потом, когда я заговорила, меня уже было не остановить. Я рассказала, как рисовала супергероев из комиксов и как люблю перерисовывать карандашом и красками все подряд, как потом мне этого стало мало и как я хотела все поменять, как мои картины, рисунки и модели должны были не просто выражать идею, а рассказывать целую историю. Я углубилась в свои россказни, развеселилась, но затем смутилась и выдохлась. Человек в кожаной куртке безучастно пролистал мое портфолио. Сила тяготения клонила мою голову вниз, чуть ли не ввинчивала ее в стол. Мне казалось, я чувствую, как жилы на затылке натянулись в попытке держать голову прямо. Потом он поднял взгляд и сказал: