[341] Отдельно глава 32 УК Японии рассматривает преступления, состоящие в угрозе: ст. 222 – угрозы и статья 223 – принуждение. Под угрозой понимается заявление лица о возможности причинения вреда жизни, здоровью, свободе, чести или имуществу. Принуждение в ст. 223 понимается не только как «заставлять других людей делать то, что они не обязаны делать», но и «препятствие осуществления их прав, кои должны быть осуществлены».[342] Таким образом, препятствие в осуществлении своих прав также составляет понятие захвата.
Внутренняя логика норм права относительно половых преступлений достаточно сложна. В основном они содержат преступления против нравственности и объединяют тем самым по родовому объекту, наряду с развратом (ст. 176), изнасилованием (ст. 177), многоженством (ст. 184), преступления, которые относятся к азартным играм и лотерее (глава 23), и преступления в отношении культа и мест погребения (глава 24 УК Японии).
Рассматривая преступления, родовым объектом которых выступает нравственность, т. е. сексуальные преступления, азартные игры, заключения различных пари, а также преступления, направленные против похоронных обрядов и ритуалов, где особая роль в сохранении останков умершего, можно отметить интересную особенность. Все эти формы поведения на Западе связываются в единую модель личности с зависимыми (аддиктивными) формами поведения. Для сексуального поведения – это парафилии, пристрастие к азартным играм (гэмблинг), различные варианты некрофилии. Исходя из таких представлений, можно отметить, что правовая охрана нравственности, по Уголовному кодексу Японии, направлена, прежде всего, на охрану от аддиктивных (зависимых) форм поведения.
В Японии менталитет в значительной мере базируется на конфуцианской философии и буддийском миропонимании, в центре которого всегда была мораль, прописанная в «кодексах чести», определенных этических стандартах, отражавших специфику представлений о личности в противоположность западной традиции права. Если история европейской традиции этики – это, прежде всего, развитие этики ненасилия как основы человеческого существования и, соответственно, криминализированными формами сексуального поведения в системах общего и континентального права являются только формы насильственного поведения, то этика, развившаяся из недр философии буддизма, конфуцианства и синтоизма, представляет собой этику гармонии с окружающим миром.
Таким образом, различна антропология криминального сексуального поведения. С одной стороны, это насилие, с другой – нарушение гармонии в окружающем мире. В отличие от биологической модели человека, восточная антропология одним из принципов выдвигает принцип «у-вэй», неделания, вместо борьбы – гармония с естественным ходом вещей.
Соответственно преступлениями против нравственности выступают любые аддиктивные, зависимые формы поведения. Они криминальны в силу того, что нарушают гармонию. Для культуры Запада эти формы поведения рассматриваются скорее как патологические или патобиологические по своей природе, но не криминальные, и являются предметом медицины, психиатрии и т. д. Семантика терминов для квалификации сексуальных преступлений в УК Японии довольно сложна. Так, ст. 177 (изнасилование), кроме применения насилия или угроз, содержит понятие «совращение лица женского пола», а ст. 176 соединяет развратные действия с применением насилия.
Различия уголовного права Японии от других романо-германских и российской систем уголовного права отмечаются и в субъекте преступления. Если в УК РФ общий субъект представлен возрастом и вменяемостью, т. е. способностью в полной мере осознать фактический характер и общественную опасность своих действий (бездействия) либо руководить ими (ст. 21 УК РФ) и, соответственно, определяется как свобода волеизъявления и способность осознания, то в УК Японии субъект – прежде всего лицо, способное нести уголовную ответственность. Таким образом, свобода воли предстает как способность ответственности, которая раскрывается через способность отличать «добро от зла, хорошие дела от плохих и действовать на основании этой оценки».[343] Любое деяние предполагает в восточной антропологической модели ответственность, поэтому в целом ряде этических канонов принцип «недеяния» (“у-вэй”), означает отказ от направленной деятельности, которая всегда является морально ответственной, в противоположность «следованию природному естеству»,[344] природной гармонии. Исходя из такой предпосылки, мораль ставится на главное место по отношению к праву, и любое поведение, нарушающее гармонию в мире, уже аморально.
Неспособность нести уголовную ответственность часто ошибочно связывается с понятием невменяемости.[345] Психические аномалии субъекта преступления рассматриваются как факторы, влияющие на возможность, в первую очередь, самоконтроля и отличия добра и зла. Также нужно отметить, что субъект, в сравнении с отечественным уголовным правом, не является самостоятельным элементом состава преступления, а входит в объективный элемент, характеризуясь через определенное в Особенной части УК деяние.
Таким образом, если в романо-германской правовой системе речь идет о вменяемости субъекта преступления, то в УК Японии это «ответственно-способность». К неответственно-способным относятся: 1) в соответствии со ст. 39-1 УК Японии психически ненормальные или «помешанные», у которых отсутствует оценочная способность из-за дефектов психики, сильного алкогольного или наркотического опьянения, 2) по ст. 41 несовершеннолетние в возрасте до 14 лет – по той же причине. Специфика взглядов на субъект преступления отражается, прежде всего, на криминологических теориях личности преступника и криминального поведения. Соответственно приоритет японская криминология отдает «выяснению того, какая среда повлияла на него и насколько благоприятным был момент для совершения противоправного деяния (теория дифференцированных возможностей)»,[346] что в целом согласуется с представленной антропологической моделью.
Несмотря на довольно лояльный характер санкций за насильственные преступления и преступления против нравственности, по сравнению с другими странами, входящими в романо-германскую правовую систему, уровень преступности в отношении данных преступлений остается стабильно низким и прогнозируемым. Доля тяжелых насильственных преступлений в общей структуре преступности составляет менее 1 %, иных насильственных преступлений – 2,8 %.[347] Для сравнения: в России насильственная преступность составляет около 20 %, из них тяжкие насильственные – 15 %.[348] Как закономерность, наряду с экономическим ростом и ростом благосостояния населения, в Японии отмечается рост корыстно-насильственной преступности, однако насилие, не связанное с имущественными фактами, с 1980 по 1990 г. снизилось с 0,6 до 0,13 %. В других западных странах положение с насильственной преступностью ближе по своей структуре к России. Как отмечалось, в отношении санкций за половые преступления УК Франции – один из самых репрессивных кодексов, однако, несмотря на это, в стране отмечается неуклонный рост преступности данного вида. Так, с 1980 по 1998 г. количество изнасилований выросло в 5 раз, других видов сексуальной агрессии – в 2 раза, в 20% популяции осужденных составляют лица, совершившие сексуальные преступления.[349]
Согласно исследованиям D. Castberg (1990),[350] основными факторами, влияющими на низкий уровень преступности в Японии, являются гомогенность социальной структуры общества, сдерживающая индивидуализм и нонконформизм, и стремление к гармонии, в том числе и в сфере межличностных отношений.
Если субъект права в УК Японии определяется по ответственности за свое поведение, то, соответственно, мотивационным факторам поведения придается особое значение, и они определяются исходя из направленности на правомерность поведения, в отличие от отечественной криминологии, рассматривающей преимущественно преступную мотивацию. Японские криминологи выделяют три типа мотивации правомерного поведения:[351] 1) правомерное поведение под страхом наказания; 2) конформистское правомерное поведение, и 3) сознательное правомерное поведение. Для поддержания мотивационной структуры правового поведения длительное время использовался конфуцианский принцип неизвестности и неизбежности наказания, что гораздо сильнее сдерживало криминальную мотивацию, чем известность наказания.[352] Использование этого принципа позволяло в основу социального контроля поведения ставить не позитивное право, а морально-этические нормы.
Проведя краткий обзор преступлений против половой свободы и половой неприкосновенности в романо-германской уголовно-правовой системе, в целом можно говорить о нескольких характерных для рассматриваемой системы специфических особенностях по сравнению с англосаксонской и российской системами уголовного права:
1) выделение многочисленных специальных субъектов как на основе социального статуса виновного, так и на основе дифференцированных отношений зависимости преступника и жертвы;
2) общей чертой кодифицированных романо-германских уголовных законодательств выступает детально прописанный перечень обстоятельств, отягчающих ответственность;
3) криминализирующими сексуальное поведение выступают два признака:
а) насилие или угроза насилия над жертвой, и
б) несовершеннолетний возраст одного из сексуальных партнеров, при этом возрастная граница колеблется от 14 до 18 лет;