Теперь Галактиону доверяли настолько, что брали с собой в город. От бестолковых покупок он хватался за голову:
— Не швыряйтесь деньгами — нас выследят!
— Не осторожничай, — ржали ему, — к нам зимой — на санях, летом — на лошадях, а в распутицу — на вертолёте.
В этой богом забытой дыре был и свой учитель — благообразный, сухонький старичок с голубыми глазами. Школу он устроил на дому, отгородив угол цветастой занавеской, за которой показывал азбуку и, хрустя костяшками, учил счёту. Этим он занимался по утрам, а в остальное время пил.
«Народ надо держать в строгости, — говорил он теперь, насмотревшись политических передач. И задирал палец, как раньше, когда учил грамоте: «В строгости, но — в любви».
И так же, как раньше, ему согласно кивали.
«Надо бы тетрадок», — щеголяя очками в роговой оправе, требовал он у старосты. А тот никому не отказывал. Денег было так много, что они не убывали. И бережковцы развернулись. Пастух уже не помнил всех коров в стаде, а женщины — обнов в сундуках. «Шальные деньги впрок не пойдут», — качали головами старики. Однако охотно носили тёплые заграничные куртки на «молниях». Крутя вечно сдвинутые, кустистые брови, плотник предложил перестроить покосившуюся часовню: приобрели бензопилу — прежний инструмент затупился, но, постучав с неделю молотками, наняли рабочих.
Твердохлёб обзавёлся дорогой винтовкой с прекрасным боем, но охоту всё откладывал. «Налазился по буеракам, — гладил он железный ствол и, сверкая оптикой, целился по горшкам. — А пушнину теперь сдавать незачем — пусть лишний соболь по тайге побегает».
Теперь все гнушались чёрной работой: женщины больше не стирали в реке, а выбрасывали в неё грязное белье, и мужчины каждый месяц форсили в новом. Однако среди молодых появились недовольные. «Всё что не сейчас — никогда, — злились они. — Кто хочет, бери свою долю и — айда отсюда!»
Но им быстро заткнули глотки.
Супруги Нетяга заняли пустовавшую хату, владельцы которой давно перебрались в город. Анфиса оказалась мастерицей вить гнездо — завела часы с кукушкой, поклеила пёстрые обои и над дверью повесила вырезанную из журнала репродукцию «Тайной вечери».
А через год Твердохлёб стал дедом. На крестинах возле новой церковки плясали под нерусские песни, лившиеся из динамика, и пили пшеничную водку — самогона уже никто не держал. Анфиса располнела. Раскрасневшись, держала Галактиона под руку, когда шли на реку кататься на лодках. Как и все, она быстро забыла о прежней жизни и не связывала свалившееся благополучие с сидевшим на вёслах мужем.
«Устроилось — и слава богу…» — гнала она мысли о расплате.
Но беда затаилась, как клещ. И через год нагрянули ГОСТИ
Они прибыли на трёх джипах, громыхавших по единственной улице. «Как много новых вещей, — опустив стекло, жмурился Соломон Цыц. — А я люблю старые. — Ему открыли дверцу, и, выскочив на обочину, как чёрт из шкатулки, он потянулся, разминая затёкшее тело. — Вещи должны быть старыми, а мысли — новыми». Заложив руку за жилет, он внимательно рассматривал себя в боковое зеркало, пока его люди, рассыпавшись по домам, автоматами выгоняли всех на улицу.
— У меня украли деньги, — облокотившись о плетень, обвёл собравшихся взглядом Цыц. — Два года вы жили за мой счёт, целых два года вы ели, пили и сладко спали — разве это справедливо?
Принесли чемодан, Цыц пнул его ногой, посыпались пачки.
Кто за это ответит? Ты, коротышка, говори! — ткнул он пальцем в побелевшего, как мел, старосту.
Мы взяли совсем немного… — на ватных ногах бросился тот подбирать деньги. — Вон же сколько осталось.
От страха староста сделался ещё меньше. Цыц прислонил палец к губам.
— И это ещё полбеды, — продолжил он с грубоватой непринуждённостью. — Я бы мог простить вам пансион за мой счёт, в конце концов, кому удаётся прожить, не залезая в чужой карман? Но я не терплю предательства! — Его глаза сузились, как у змеи, готовой ужалить. — Среди вас находится человек, обманувший меня! — вынув руку из-за жилета, Цыц указал на Галактиона. — Но этот человек не только мой враг — он соблазнил и вас, а соблазнившее око надо вырвать! — Цыц сделал паузу такую долгую, что можно было трижды прочитать уголовный кодекс. — Я хочу, чтобы вы судили Галактиона Нетягу и убили его… — Он смотрел пристально, не мигая. — Я мог бы действовать силой, но мне нужно правосудие… И я добьюсь его, не будь я — Соломон Цыц! — Он топнул ногой, подняв облачко пыли. — Выбирайте: либо я оставлю это, — он снова пнул чемодан, — в счёт судебных издержек, либо ваше имущество пойдёт за долги.
Деревенские проглотили язык.
— Будьте благоразумны, — сверлил глазами Цыц, — и вместе мы восстановим справедливость.
— Но мы не убийцы! — крикнул Твердохлёб. Толпа зашевелилась.
— Забирай свои проклятые деньги, — донеслось из задних рядов. — За них мараться не станем!
Взгляд Цыца стал насмешливым.
— Не спешите, — хмыкнул он. — Я пока поживу у вас. И, хлопнув дверцей, покатил к дому старосты. Люди добры — хоть сейчас в рай, всему виной
Это случилось во вторник. А в среду люди Цыца ходили по дворам, отбирая телевизоры, выворачивая бесполезные лампочки, — генератор выключили утром, и к вечеру деревня погрузилась во тьму. Брали всё, что бросалось в глаза, что казалось неуместной роскошью: у плотника изъяли бензопилу, у Твердохлёба — дорогую винтовку, которую он прятал в сарае с дровами. Привыкнув к электричеству, бережковцы давно выбросили свечи и теперь жгли костры, чтобы дойти до уборной. За годы их глаза отвыкли видеть в слабом свете луны, они давно ориентировались по искусственным звёздам, которые стеклянными гирляндами свисали с крыш. Раньше бережковцы допоздна смотрели телевизор, теперь сидели в растерянности и рано легли спать. А на утро пошли разговоры. Сначала робко, отводя глаза, потом всё громче, настойчивее обсуждали предложение Цыца.
— Это всё бабы, — неловко отворачивались мужья.
— А дети за что страдают? — выли, как ветер, жёны.
Дом Галактиона обходили стороной. Анфиса, чувствуя недоброе, как икона, застыла в окне, кормя грудью ребёнка. До полудня решали, кто пойдёт, а в обед явились к Цыцу. Долго мяли шапки, переминались с ноги на ногу.
— Только не на глазах, — решился, наконец, плотник, — отведём в тайгу, а там.
— Нет-нет, — замахал руками Цыц, — справедливость должна быть публичной, в этом её сила!
Они торговались. Но Цыц, чувствуя слабину, стоял на своём.
— Это ж какой позор! — не выдержав, плюнул плотник.
И, сдвинув брови, вышел за порог.
— Ну-ну, — проворчал в спину Цыц.
Деревня — с ноготь, за день пять раз столкнёшься, и с Галактионом они встретились на кладбище, где тот прятался от косых взглядов.
Хотел, значит, корни пустить, — проскрипел Цыц, одетый, как всегда, по старинке, с золотой цепочкой поперёк жилета. — Стать пастырем и лежать среди стада… — Он фыркнул, указав на покосившиеся кресты. — На погосте и то вместе — что значит стадный инстинкт!
Без этого стада я давно был бы мертвец, — вставил Галактион.
Твои ягнята уже приходили и сдали тебя, как ты сдал меня.
Пусть так, — глядя в глаза, прошептал Галактион, — зато я знаю, за что умру, а раньше не знал, зачем жил.
Цыц пропустил мимо.
— Ты был как сын — а изменил, чужих облагодетельствовал — и где благодарность? Нет, преступление без наказания и наказание без преступления — вот она «человекиада»! — Перед ним опять встало веснушчатое лицо, выглядывающее из-за женской юбки. — Но мы её перепишем! — он рассмеялся: — Скажешь, из меня плохой писатель?
Галактион пожал плечами. Он видел тех, кого они посадили на иглу, и знал, по ком звонит колокол.
— Моя смерть искупит не предательство, — твёрдо произнёс он, — а причинённое зло!
Цыц покрутил у виска.
Судьба, как светофор, и бога из машины сменил для бережковцев чёрт из шкатулки.
К пятнице некоторые ещё держались. Но их ряды таяли, как забытое на столе мороженое. Последним сдался Твердохлёб.
Ты уж прости, — сутулился он под репродукцией «Тайной вечери». — Они тебя и так убьют, так зачем же зря пропадать? А мы тебя век помнить будем. — В руках он снова вертел свою винтовку. — И Анфиса ещё молода, а из меня какой кормилец?
Что ты говоришь, отец…
Анфиса по-прежнему сидела у окна с ребёнком на руках. Но говорила тихо, точно уже смирилась с тем, что он осиротеет.
А вечером побежала к Цыцу. Умоляла, плакала.
— Он знал, на что шёл, — с глухим недовольством перебил Цыц. — Кроме того есть законы, перед которыми я бессилен.
Анфиса бросилась на колени. Глаза у Цыца стали, как у удава:
— Два года я ждал этого, — оценивающе окинул он её. — А ты привлекательна — в Москве полно женихов…
Анфиса вернулась только к утру.
А в полночь к Галактиону постучался учитель. Долго мялся, не зная, с чего начать, после улицы его очки запотели, и он близоруко щурился, вытирая их о рукав. А опрокинув стопку, мотнул головой:
— Это ужасно, нас превращают в зверей! — и тут же потянулся к графину. — Они много себе позволяют, — глянув на дверь, выпил он так быстро, что пролил на воротник. — Нарушают права человека! — А после третьей уже задирал палец: — Однако с точки зрения государственной политики… Бывает, необходимо пожертвовать… Впрочем, не слушайте, я несу околесицу.
Галактион сидел за столом, скрестив руки, и старался думать, что когда-нибудь этот человек выучит его ребёнка, расскажет, чем обязаны все вокруг его отцу. Но эта мысль, ещё недавно соблазнительная, теперь не грела.
— Я горький пьяница, — блестел очками старик, — и мне терять нечего.
А прикончив графин, осоловел. Шатаясь, обернулся в дверях:
Мы будем за тебя молиться.
Молитесь лучше за себя! — огрызнулся Нетяга.
И долго смотрел на репродукцию «Тайной вечери». С Цыцем больше не договаривались, но всё вышло само собой, и в субботу деревня высыпала на