по пыльной улице суковатым посохом, он сразу направился в мечеть. И не выходил из неё целый год. Намотав на голову покрывало, он расположился у колонны, мимо которой проходило множество людей, и непрестанно молился. Вскоре слух о его святости распространился по всему Халифату, и в наш город потянулись паломники, скрывавшие под тюрбанами страшные язвы, которые надеялись исцелить, прикоснувшись к его шерстяным шароварам. За его благословлением к нам стали сворачивать даже верблюжьи караваны! Только напрасно. За всё время странник не проронил ни слова. Он оставался нем, когда цепкие пальцы хватали его власяницу, а когда не молился, перебирал чётки, и в глазах его светилась неизбывная грусть. Но самым удивительным было то, что он ничего не ел. Не иначе Аллах поддерживал в нём силы!
Слава о немом из Химса облетела все концы света, и мы не успевали строить караван-сараи и печь на продажу ячменные лепёшки. К нему приводили расслабленных, прося возложить руки, и собирали прах с земли, по которой он ступал. И вот вчера, после пятничного намаза, когда народ как обычно столпился вокруг чудотворца, к нему протиснулась женщина. Её лицо искажала ярость!
— Это Юсуф ибн Мактум, — вцепилась она ему в бороду, — я узнала тебя, подлый убийца!
Её чуть не разорвали. Но святой жестом удержал заступников.
— О, слепая! — набросились на неё правоверные. — Это один из семи величайших святых, кто познал облик Аллаха и кого спасёт Владыка времени!
Но женщина продолжала вопить, что Юсуф ибн Мактум убил её сына.
— Это вы слепцы, раз поклоняетесь шайтану! — обращалась она к толпе, указывая на Юсуфа пальцем. — Пусть он ответит, пусть поклянётся на Коране, что не виноват! А в доказательство своей правоты я скажу, что это мой сын, защищаясь, выбил ему глаз.
Все обратились к дервишу. А он, сократив молитву, стал кататься по земле, так что его чалма задралась, открыв пустую глазницу. Потом, отряхнувшись, обратился к горожанам, которые были счастливы услышать его голос:
— Женщина права — уже год я предаюсь покаянию из-за преступления, о котором она говорит. В одном духане я пил вино с её сыном и жестоко поплатился за нарушение шариата. Вспыхнула ссора, он ударил меня в глаз ножом, а я этим же ножом убил его. Но скажите, правоверные, разве я проронил хоть слово? Я дал обет молчать до тех пор, пока Аллах не пошлёт знамения, что простил меня. Я и сам хотел отыскать эту женщину, ибо одного покаяния недостаточно. И вот Аллах свёл нас лицом к лицу, значит, моя молитва услышана! Не мешайте справедливой мести, на всё воля Аллаха, отдайте меня в её руки!
На мгновенье все будто пчелу проглотили, а потом поднялись вопли, и люди стали просить дервиша помолиться за них. Но он решительно раздвинул толпу и медленно направился к дверям вслед за женщиной, собравшейся просить нашего кади — да продлит Аллах его годы! — казнить убийцу.
И тогда я не выдержал.
— О, правоверные! — бросился я к выходу, спиной прикрывая дверь. — Велик Аллах, и трудно толковать его знаки! Быть может, Он привёл сюда эту женщину, чтобы испытать наши сердца?
На меня недоумённо покосились.
Да-да, — продолжил я, — Аллах очистил этого человека от греха, недаром же он совершил чудо, голодая целый год! Так неужели мы не выручим его из беды? Ведь этим мы оскорбим Аллаха! К тому же разве вы забыли о той защите, которую даёт городу присутствие святого?
Но как нам сохранить её? — перебил меня седой мулла.
Упросите мать принять выкуп за сына!
Дервиш стоял, потупившись, а женщину уже окружили с мольбами.
— Один волос моего сына не стоит тысячи выкупов! — возмутилась она. — Сначала этот враг Аллаха совершил убийство в Багдаде, а потом явился сюда разыгрывать из себя праведника? Да ударит ему в лицо его праведность! Лучше остаться бедной вдовой, чем не отмщённой матерью!
Но её продолжали упрашивать.
— Возьми вдвое больше! — предложил я.
Она отказалась. Наконец горожане увеличили выкуп десятикратно.
— Соберите деньги, — нехотя согласилась она. — И если я почувствую, что смогу простить, то приму их, а если нет — потребую смерти.
По рукам пустили чалму. В неё полетели золотые динары, серебряные дирхемы, даже нищие бросали свои медяки. Набралось девяносто девять тысяч.
— Нет, я не возьму ничего, кроме жизни убийцы! — отвернувшись, воскликнула несчастная мать.
Тогда мужчины стали бросать на одеяло кинжалы с драгоценными камнями, а женщины снимали украшения. Отдавали последнее, а кому нечего было дать, жестоко страдали, чувствуя себя отверженными. Когда одеяло уже нельзя было связать в узел, женщина не устояла.
Весь день горожане праздновали победу. А ночью святой исчез. Видно, Аллах — да сбудется над нами Его милость! — взял его на небо прямо из мечети, сотворив ещё одно чудо.
Фатима из Багдада, свидетельствую перед Аллахом, что только покорность мужу привела меня в Химс, где у меня не было знакомых, кроме одного. В жаркий полдень месяца реби-уль-эвеля я остановилась на постоялом дворе, где вместо ворот вился плющ. Всех дел у меня было замешивать ежедневно две трети ратля изюма с таким же количеством тёртого миндаля, скреплять эту смесь собственной слюной и в полдень класть на чистый кирпич в месте для омовения рядом с мечетью. В другое время мне оставалось кусать намазанные имбирем губы и наблюдать, как дикие осы точат жала о сухие листья плюща.
Тихо и незаметно, как под чадрою, прошёл год, в течение которого я проникала в мечеть, надеясь увидеть на лице своего знакомого тень раскаяния. А вчера я разоблачила Юсуфа ибн Мактума. Я потребовала, чтобы его выгнали из мечети и отвели к судье. Но горожане, как и стены мечети, уже срослись с его славой. Они бурно протестовали, а один молодой красавец предложил собрать для меня выкуп. Он был огромен, но я нашла в себе силы отказаться. Они удесятерили его, на одеяло полетели драгоценности, и тут я дрогнула. Не знаю, что подействовало на меня больше — их деньги или их порыв.
«Для одной это целое состояние!» — бросила я на пороге Юсуфу ибн Мактуму. И заметила в его глазах злость.
А теперь я бреду по дороге в Багдад, размышляя, правильно ли поступила.
оё настоящее имя аль-Мухаллаби. Мошенник из Багдада, я происхожу из семьи бродячих актёров, но — слава Аллаху! — я рано понял, что на земле играют одни, а выигрывают другие.
Ещё в юности меня за проделки били плетьми на торговой площади Химса, и палач, промахнувшись, хлыстом выбил мне глаз. С тех пор в моём сердце поселилась ненависть! Я решил отомстить жителям Химса, богатым и глупым, а заодно и разжиться. Мой план был хитроумен, недаром меня прозвали «эмиром плутов». К тому времени я изменился до неузнаваемости — дороги поселились у меня на лице морщинами, а горб из тряпья согнул в три погибели. Перебирая чётки и непрестанно молясь, я расположился у колонны в мечети Химса. Поначалу на меня обращали внимания не больше, чем на мышь, но потом заметили, что я не прикасаюсь к пище. Расчёт оказался верным — люди падки на чудеса и готовы ослепнуть, чтобы в них поверить. Ровно в полдень я спускался по ступенькам к месту для омовения перед молитвой и незаметно съедал смесь, приготовленную моей женой. Куски этой смеси не трогали, принимая их за овечий кал. А ночью из сосуда для омовения я пил, сколько хотел. Со мной пытались заговорить, но я упорно хранил молчание. О чём беседовать с глупцами?
Так прошёл год, и близилось время, когда наученная мною Фатима должна была разоблачить меня. Мне требовался сообщник, кто натолкнул бы простодушных мусульман на мысль раскошелиться. Тут подвернулся красавец ибн Фирас аль-Харис, про которого говорили, что его улыбка ничего не значит, что она только часть его лица. Сметливый малый сыграл роль безукоризненно! И горожане клюнули. Не знаю, чего здесь было больше — благородства или расчёта. Ведь они уже свыклись с известностью своего города, и им было жаль терять деньги, которые сами текли в руки. Мы заранее условились, что Фатима не поддастся на уговоры, пока выкуп не достигнет десятикратного размера. Но она пошла дальше. И отобрала у горожан всё, раздев их до нитки.
А наивный ибн Фирас аль-Харис напрасно старался: ему не видать доли, как своих ушей. Недаром я целый год питался изюмом с миндалём — теперь я сполна вознагражу себя за лишения!
Я знаю, что совершил грех, однако у меня была веская причина. Всаднику легче, чем лошади: вскоре после свадьбы Фатиме надоело латать дыры, и она, стаптывая башмаки, всё чаще ходила на базар, косясь на шёлковые наряды. «Я стала похожа на гусеницу, которая во сне видит себя женщиной», — жаловалась она зеркалу, в котором видела, как я краснею.
О, Фатима! Ты захотела присвоить деньги, но я нагоню тебя по дороге в Багдад!
Про багдадского вора болтали разное. Мол, язык у него намазан мёдом, а пальцы, к которым всё прилипало, свиным салом. Однажды, ещё мальчишкой, на базаре в Багдаде он запустил руку в карман усатого набатейца, торговавшего рыбой. И с криком отдёрнул — его укусила ручная крыса, которую тот прятал в кармане. Набатеец расхохотался и с такой силой сжал ему запястье, что оставил синяки. Аль-Мухаллаби ударил его, метя в глаз, но рост позволил ему дотянуться лишь до шеи. И усач расхохотался ещё громче… Прошли годы, у аль-Мухаллаби самого выросли пышные усы, и теперь, приходя на базар, он сам носил от воров карманную крысу. Однажды к нему запустил руку чумазый мальчишка и — вскрикнул от боли. Аль-Мухаллаби расхохотался и, схватив худое запястье, оставил на нём синяки. Но ребёнок, неожиданно подпрыгнув, ударил его по лицу. Сил у него было мало, однако он попал в глаз. С тех пор аль-Мухаллаби бросил ремесло карманника и ушёл из Багдада.
Говорили и по-другому, что в богатом городе Химсе его приговорили к плетям за мошенничество, и пока палач, привязав к столбу, истязал его на площади, аль-Мухаллаби обокрал его. За это рассерженный палач выбил ему глаз. Аль-Мухаллаби приготовил изощрённую месть. Он считал, что за увечье должны поплатиться все горожане! А когда план удался, гордился, что обвёл их вокруг пальца. Не собирался он делиться и с сообщником, также жителем Химса. Но ибн Фирас аль-Харис был не настолько наивен. Тёмной ночью месяца джемаз-уль-акера он ждал аль-Мухаллаби за воротами мечети, грызя яблоки, которые срезал с ветки кривым ножом. А потом, сунув нож за голенище, скользил за ним бесшумной тенью, помечая дорогу огрызками.