Вот и вопрос: кто хуже на посту обер-прокурора Святейшего Синода — атеист или такой вот персонаж? А он пробыл в Синоде 14 лет!
А вот полковник Николай Протасов был человеком серьезным. Заботился о программах и быте духовных училищ, что хорошо. Зато он преобразовал Синод по образцу департамента с собой во главе, сделав его ведомством церковного исповедания.
Были среди обер-прокуроров приличные православные люди? Да были, конечно. Но сам принцип…
Единственным по-настоящему серьезным деятелем на этом посту являлся Константин Победоносцев. Именно при нем должность обер-прокурора стала министерской сама по себе. (До того главы Синода входили в Комитет министров по ведомству народного просвещения — то есть Церковь даже отдельного министерства не удостоилась, в православной-то стране…). Он проводил крупные реформы. Вроде бы был противником самостоятельности Церкви, но именно он начал подготовку к Поместному собору, который не проводился двести лет. Собор состоялся в 1917 году и завершился выбором Патриарха.
«Симфония властей» в России сложилась весьма своеобразная. Церковь была выстроена во фрунт, послушна воле монарха и добросовестно обслуживала его идеологически. Отсюда и цитаты, вынесенные в начало главы: а попробовал бы кто-нибудь сказать что-либо иное!
Конечно, власть использовала не только кнут, и ее пряники были сдобными и сладкими. Строились роскошные соборы и приходские церкви, шло неплохое финансирование, прихожан в храмы загоняли, используя административный ресурс. Жизнь раба в богатом доме может быть очень неплоха… но это жизнь раба. А рабство развращает всех.
Результат? О нем (применительно к византийской Церкви, но имея в виду и русскую) сказал уже в ХХ веке видный деятель эмигрантской церкви протоиерей Александр Шмеман:
«Трагедия Византийской Церкви в том как раз и состоит, что она стала только Византийской Церковью, слила себя с Империей не столько административно, сколько психологически. Для нее самой Империя стала абсолютной и высшей ценностью, бесспорной, неприкосновенной, самоочевидной. Византийские иерархи (как позднее и русские) просто неспособны уже выйти из этих категорий священного царства, оценить его из животворящей свободы Евангелия. Все стало священно и этой священностью все оправдано. На грех и зло надо закрыть глаза — это ведь от „человеческой слабости“. Но остается тяжелая парча сакральных символов, превращающая всю жизнь в священнодействие, убаюкивающая, золотящая саму совесть… Максимализм теории трагическим образом приводит к минимализму нравственности. На смертном одре все грехи императора покроет черная монашеская мантия. Протест совести найдет свое утоление в ритуальных словах покаяния, в литургическом исповедании нечистоты, в поклонах и метаниях, всё — даже раскаяние, даже обличение имеет свой „чин“, — и под этим златотканым покровом христианского мира, застывшего в каком-то неподвижном церемониале, уже не остается места простому, голому, неподкупно-трезвому суду простейшей в мире книги… „Где сокровище ваше, там и сердце ваше“»[46].
Русские архиереи образца 1917 года изъяснялись куда проще.
Из статьи начальника Российской духовной миссии в Пекине епископа Переславского Иннокентия (Фигуровского) «Печальное недоразумение». 8 мая 1917 г.
«Так как Российская Церковь по неисповедимым судьбам Божиим 200 лет находилась в пленении у русских царей и епископы 200 лет не могли собраться на собор, то теперь, когда эта беззаконная власть Самим Богом, а вовсе не народом, низвергнута, епископы обязаны незамедлительно собраться на собор…»[47]
…
Из статьи епископа Уфимского и Мензелинского Андрея (князя Ухтомского) «Цезарепапизм наизнанку». Июнь — июль 1917 г.
«Цезарепапизм[48] был тем опасен в церковной жизни, что он вмешивался в область, лежавшую совершенно вне его компетенции. Если государственная власть решала, что нужно „помочь“ Церкви, то она помогала только иерархии и тем отдаляла ее от верующих мирян; наделяя церковную иерархию нецерковными атрибутами, государственная власть в корне подсекала церковную жизнь: пастыри перестали знать свою паству, а паства перестала любить своих пастырей. Государственная власть в самые важные минуты церковной жизни считала нужным вломиться в церковную жизнь и, нисколько ее не понимая, только все в этой жизни портила, в конце концов расшатав все ее устои. Все, даже искренне думающие о своей принадлежности к Церкви, перестали понимать ее природу и политическую благонамеренность стали смешивать с верностью св. Церкви. Вместо церковной проповеди наши пастыри начали вводить в употребление только митинговые речи. Служение Божией правде было подменено служением правде царской, а потом и смирение перед неправдой царской было объявлено добродетелью»[49].
Мало кто из иерархов говорил так резко. Большинство честно плыло по течению. Но глубину проблемы понимали, в общем-то, все. Двести лет синодального периода развратили и государство, и Церковь, — рабство равно развращает и хозяев, и рабов. С одной стороны, Церковь получила привилегированное положение, которое защищала вся мощь империи. Еще Петр издал указ об обязательной ежегодной исповеди (правда, под страхом наказания каждому священнику предписывалось нарушать тайну исповеди, если тот услышит о злоумышлениях против монарха, императорского дома или государства.)
Жестокой была кара за богохульство. В «золотом» XVIII веке за него вполне могли казнить. И даже в достаточно современном XIX-м можно было за оскорбление святынь получить больше, чем за убийство. За богохульство в церкви — лишение прав состояния и 12–15 лет каторги, в ином месте — 6–8 лет. Неумышленное, совершенное по невежеству или в пьяном виде — тюремное заключение. Даже за недонесение о богохульстве можно было загреметь в тюрьму[50].
Надо ли при таком положении дел церковникам «гореть» на службе? Если власть обеспечивает прихожан и защищает не только от враждебных выпадов, но даже от оскорбления словом? Удобно? Конечно. Но, как говорят в народе, «невольник — не богомольник». Когда в 1917 году было отменено обязательное причащение, то на фронте (!) шли к причастию лишь десять процентов солдат. А что творилось в тылу?
А что хуже всего — именно этой Церкви было поручено воспитание народа. Другого воспитателя не было. Результат стал очевиден сразу же по отделении Церкви от государства. Русский религиозный писатель Владимир Марцинковский приводит несколько примеров. В некоем селе Казанской губернии крестьяне вытащили из храма престол и сели возле него обедать. Такое поношение святыни возмутило местных татар, которые разогнали трапезничающих и внесли престол обратно (кстати, закон о богохульстве на ислам не распространялся.) В московских лавках листы из Евангелия использовались в качестве оберточной бумаги. Наконец, именно Марцинковский приводит тот знаменитый диалог, который потом широко разошелся в пересказах. Автор ехал в поезде вместе с красногвардейцами.
«Один из солдат похвалялся грабежами и убийствами, в которых он участвовал в дни революции.
Я не выдержал, встал из своего уголка и спросил рассказчика: „Разве Христос в Евангелии учил так делать?“
— А нешто мы его читали? Мы только крышку Евангелия целовали… А что в ем писано, того не знаем…
В этих откровенных словах заключается разгадка и русского безбожия и нравственного одичания — по крайней мере, в их значительной части»[51].
Те люди, которые разрушали храмы, — они не импортированы в Россию мировым масонством. Это те, кто «целовал крышку» и теперь мстил Церкви за не полученный от нее смысл жизни[52].
В общем, спасибо Петру Алексеевичу от благодарных потомков, спасибо и низкий поклон.
Но о какой «священной монархии» может идти речь при таком положении дел?
Однако приведенные выше высказывания иерархов — еще не самые крутые. Кое-кто позволял себе намного больше.
Из статьи епископа Уфимского и Мензелинского Андрея (князя Ухтомского) «Нравственный смысл современных великих событий». Март 1917 г.
«Теперь хочу сказать о той трагической катастрофе, которая постигла только что отошедший в область истории режим. Как могло это случиться? Что за причина, что Бог попустил сему быть?
Мое мнение таково: это случилось потому, что режим правительства был в последнее время беспринципный, грешный, безнравственный. Самодержавие русских царей выродилось сначала в самовластие, а потом в явное своевластие, превосходившее все вероятия…Самодержавие не охраняло чистоты православия и народной совести, а держало святую Церковь на положении наемного слуги. Церковь обратилась сначала в ведомство православного исповедания, а потом просто в победоносцевское ведомство. Это доставляло тяжкую скорбь людям серьезным и верующим, а легкомысленным и скалозубам давало много пищи для издевательства над святостью Церкви.
Но за последние три года Церковь подверглась явному глумлению. Она была почти официально заменена разными пройдохами, ханжами, старцами-шантажистами и т. п. С голосом Церкви не только не считались, но явно им пренебрегали. Этого мало: была сделана попытка ввести в иерархию лиц определенно предосудительного поведения.
И вот рухнула власть, отвернувшаяся от Церкви. Свершился суд Божий…Освободилась от гнета государства Христова соборная Церковь»[53].
…
Из речи епископа Енисейского и Красноярского Никона (Бессонова) на собрании кадетской партии. 12 марта 1917 г.