Дело, как видим, не стоило выеденного яйца. (Если бы епископу Варнаве не покровительствовал Распутин, оно бы и не начиналось.) Но стиль монарха виден великолепно. Сначала заявление в духе «считать молебен венчанием». Потом, уж коли возник скандал, можно было бы и сослаться на «царскую волю» — но вместо этого он административным порядком прикрыл всю историю. Мелочь, скажете? Из-за таких вот мелочей и выпускают в некоторых странах резиновые куклы для битья с лицами любимых начальников.
И если бы это было все! Дальнейшие (и куда большие) проблемы имели в своем основании специфический характер религиозности царской четы…
События, которые мы рассматриваем, происходили во время, прозванное «эпохой декаданса» (в буквальном переводе «упадка»). Упадок, разложение проявлялись во всем, и духовная сфера не стала исключением. Оккультные учения, мистицизм, спиритизм — все это буквально захлестнуло общество. Как в 90-е годы ХХ века, с той лишь разницей, что в 90-е годы православные во всем этом не участвовали, а в 10-е — еще как! Что они — хуже прочих?
Высшее общество снесло, с одной стороны, в мистицизм, а с другой — в самую простонародную веру, на грани то ли язычества, то ли суеверия. Одни и те же люди могли участвовать в спиритических сеансах и принимать у себя каких-нибудь «странников». Все это были явления одного порядка.
О религиозности Николая мы уже знаем: глубокая вера на грани фатализма, уверенность в том, что рукой царя управляет сам Бог. Супруга его с молодости была девушкой экзальтированной — «сумрачному германскому гению» вообще свойствен мистицизм. Владимир Гурко писал о ней:
«В Александре Федоровне глубокая религиозность проявлялась с молодости, наружно выражаясь, между прочим, в том, что она долгие часы простаивала на коленях на молитве.
Побуждаемая той же религиозностью, она восприняла перед вступлением в брак православие всем своим существом. Последнее оказалось для нее задачей не трудной; в православии она нашла обильную пищу для своей природной склонности к таинственному и чудесному. Она… пропитала православием все свое существо, притом православием приблизительно XVI в. (Уточнение: православие XVI века, каким его представляли в ХХ веке. — Авт.) Обрела она глубокую веру не только во все догматы православия, но и во всю его обрядовую сторону. В частности, прониклась она глубокой верой в почитаемых православной Церковью святых. Она усердно ставит свечи перед их изображениями и, наконец, и это самое главное, — проникается верой в „божьих людей“ — отшельников, схимников, юродивых и прорицателей… Войти в сношение с людьми этого типа Государыня стремится с первых лет своей жизни в России, и находятся лица, которые поставляют ей таковых в таком количестве, что царский дворец приобретает в этом отношении характер старосветских домов замоскворецкого купечества. С заднего крыльца, разумеется, по чьей-либо рекомендации, проникают такие лица во внутренние покои дворца, где Императрица с ними иногда подолгу беседует, а гофмаршальская часть обязывается их радушно угощать.
Царица по этому поводу даже говорила, что ей известны высказываемые по ее адресу упреки за то, что она охотно видится и беседует со странниками и различными „божьими людьми“.
„Но моему уму и сердцу, — прибавляла она, — подобные люди говорят гораздо больше, нежели приезжающие ко мне в дорогих шелковых рясах архипастыри Церкви. Так, когда я вижу входящего ко мне митрополита, шуршащего своей шелковой рясой, я себя спрашиваю: какая же разница между ним и великосветскими нарядными дамами?“
Одновременно она углубляется в чтение творений Отцов Церкви. Творения эти были ее настольными книгами до такой степени, что рядом с кушеткой, на которой она проводила большую часть времени, стояла этажерка, заключавшая множество книг религиозного содержания, причем книги эти в большинстве были не только русские, но и написанные на славянском языке, который Государыня научилась вполне свободно понимать.
Любимым ее занятием, наподобие русских цариц допетровского периода, стало вышивание воздухов и других принадлежностей церковного обихода…»
Что касается «божьих людей» — то разного рода «чудодейцы» вообще к тому времени вошли в моду в высшем обществе. Спириты, лекари, экстрасенсы, предсказатели «окучивали» поклонников новомодных религиозных течений. Для тех, кто ударился в православие, в избытке ходили по градам и весям «старцы», юродивые и прочая тому подобная публика, где на одного подлинно «божьего человека» приходился десяток жуликов. Если кто и мог отличить первых от вторых, то это как раз архипастыри в шелковых рясах — но к ним не было особого доверия (Как это знакомо, правда? Только здесь «божьи люди», а нынче у нас в моде «Бог в душе», но в остальном картина сходная.)
Впрочем, не чужда императрица была и новых веяний. По крайней мере, «целитель» месье Филипп, который обещал помочь ей родить сына, к числу «блаженных» не относился.
Да и царь не чужд был общению с подобными людьми. Так, 14 января 1906 года он записал в дневнике: «В 4 часа к нам пришел человек Божий Димитрий из Козельска около Оптиной пустыни. Он принес образ, написанный согласно видению, которое он недавно имел. Разговаривал с ним около полтора часа».
Дальнейшее развитие религиозности привело Александру Федоровну к самым простонародным суевериям (продолжим чтение Гурко):
«Образчики ее мистицизма, переходящего в грубое суеверие, имеются в ее письмах к Государю. Столь неожиданная для доктора философии Кембриджского университета, коим она числилась, вера в чудодейственность гребешка, подаренного Государю Распутиным, свидетельствует о полном порабощении некоторых сторон ее духовного облика.
По поводу этого гребешка Александра Феодоровна 15-го сентября 1915 г. пишет Государю:
„Не забудь перед заседанием министров подержать в руках гребешок и несколько раз расчесать волосы его гребнем“. Еще более удивительна фраза, помещенная ею в письме от 9-го сентября: „Моя икона с колокольчиком, действительно, научила меня распознавать людей. Эта икона и наш Друг помогли мне лучше распознавать людей. Колокольчик зазвонил бы, если бы они подошли ко мне с дурными намерениями“».
В сочетании с творениями отцов Церкви — это, конечно, сильно…
«Божьи люди», расчески с колокольчиками, стены, сплошь увешанные иконками и полочки с милыми «святыньками»… Странное какое-то православие. Нет, для экзальтированной приходской дамы, пять лет назад выкрестившейся из поклонников медитации и по сему поводу преисполненной святости, — самое то. Но приходская дама если кем и руководит, так это собственным семейством (редко!), а чаще «сама едет, сама правит, сама саночки везет», то есть вред причиняет минимальный. А если она жена и соправительница, свято уверенная и внушающая мужу, что тот абсолютный «хозяин земли русской», которому все должны повиноваться слепо, как писала она в письме, «дрожать перед ним»?
Для «отца Церкви» расчески и колокольчики — это несколько не то, чего от него ждут. Неудивительно, что между царской четой и «архипастырями в шелковых рясах» имело место… скажем так… некоторое непонимание.
Впрочем, профессор Московской духовной академии Алексей Осипов, один из самых выдающихся богословов нашего времени, сомневается и в самом православии Николая с супругой (нет-нет, крест они носили, к обедне ходили регулярно и пр. — но разве в этом суть?).
«Религиозность царской четы при всей ее внешне традиционной православности носила отчетливо выраженный характер интерконфессионального мистицизма. Этот вывод следует из многих фактов. Известна холодность царской семьи, главным образом, царицы, к русскому духовенству, что особенно ярко выявляется из писем Александры Федоровны („в Синоде одни только животные!“). Даже с высшими иерархами отношения царя и царицы носили исключительно официальный характер.
В то же время современники сообщают о большой их близости и дружбе с широко известным в высшем свете французским спиритом, магом, главой международного ордена мартинистов Папюсом, вызывавшим дух Александра III; с другим французским мистиком, „ясновидцем“ — Филиппом (которого Александра Федоровна в письме от 14 декабря 1916 г. вспоминает как „нашего друга месье Филиппа“, но которого ее же духовник называет „порождением бесовских сил“); наконец, в течение целых десяти лет с Распутиным — до самой его смерти…
Этот мистицизм наложил тяжелую печать на весь душевный настрой императора, сделав его, по выражению прот. Г. Шавельского, фаталистом („Воспитание и жизнь сделали его фаталистом, а семейная обстановка — рабом своей жены“[70])… Христианство и фатализм несовместимы.
Преданный царю человек Пьер Жильяр утверждал, что у царя была „своего рода мистическая покорность судьбе, которая его побуждала скорее подчиняться обстоятельствам, чем руководить ими“[71].
Наш выдающийся русский философ Евгений Трубецкой в таких кратких и глубоких словах выразил свое понимание и личной религиозности Царя, и основной причины его катастрофы:
„Он поставил свою власть выше Церкви, и в этом было и самопревозношение, и тяжкое оскорбление святыни. Он безгранично верил в субъективное откровение, сообщающееся ему — помазаннику Божию — или непосредственно, или через посланных ему Богом людей, слепо верил в себя как орудие Провидения. И оттого он оставался слеп и глух к тому, что все видели и слышали. … Повреждение первоисточника духовной жизни — вот основная причина этого падения“[72].
Но особенно поражает во всем этом тот факт, что увлечение открыто неправославными мистиками-оккультистами и более чем сомнительными чудотворцами происходит в то самое время, когда рядом живут и творят истинные чудеса всем известные праведный Иоанн Кронштадтский, оптинские старцы, которые, однако, царскую семью мало интересуют»