«Тут я имел радость, более того, восторг видеть глаза и взгляд Государя. Передать выражения ни словами, ни кистью невозможно. Это был взгляд Ангела-небожителя, а не смертного человека. И радостно, до слезного умиления радостно было смотреть на него, и любоваться им страшно, страшно от сознания своей греховности с близким соприкосновением с небесной чистотой»[77].
Впрочем, правителю надо быть уже совершенным чудовищем, чтобы его никто не обожал. Да и тогда… Фанатичные приверженцы были и у Гитлера, причем не только в дни побед. Фанатичные приверженцы есть у всех. Вот только не надо выдавать их точку зрения за мнение всего народа.
А что же народ, который нынешние фанатичные монархисты скопом записали в предатели?
Начнем с крестьян, самой обездоленной категории российского общества. Крестьяне были привычны к непосильному труду, голоду и к прочим ужасам своего бытия, для облегчения которого никто ничего не делал. Их обиды, как ни странно, были большей частью нематериальными (любое традиционное общество вообще очень чувствительно к понятию совести).
После отмены рабства крестьянин все равно остался человеком четвертого сорта — против этого не протестовали, но запомнили. А что же Николай? Он отменил было порку, а потом ввел снова — как дал слово, так и взял его обратно. И теперь людей клали под розги с его разрешения и по его приказу. А во время войны, в 1915 году, спустя десять лет после отмены, порка была введена в действующей армии — комментировать такое невозможно, фантазия отказывает.
Запомнили мужики и то, что в постоянном конфликте с помещиками царь неизменно брал сторону последних. Ну и столыпинская реформа, конечно… Мужики видели в купле-продаже земли величайшее зло, покушение на жизнь не только ныне живущих, но и будущих поколений, и разубедить их было невозможно. В первую очередь потому, что это была правда. Царь мог наложить вето на планы реформаторов — однако не наложил, да и с чего бы?
Спустя десять лет, едва пало самодержавие, крестьянские комитеты, захватив власть на местах, начали воплощать свои вековые чаяния — и по части «людей четвертого сорта», и насчет земли. И в первую очередь по всей стране отменяли столыпинскую реформу.
А во дворце считали, что «народ любит государя и предан ему».
Теперь о рабочих. Если за двадцать лет до того рабочие еще были большей частью крестьянами, по зиме отправившимися в город на заработки (многие фабрики на лето вообще закрывались), то к началу ХХ века рабочий класс уже оформился как самостоятельный слой общества. Причем слой маргинальный, очень бедный, живущий в очень тяжелых условиях и чрезвычайно активный. А уж в учителях революции недостатка не было.
Здесь надо сделать небольшое отступление. Дело в том, что тогдашние революционеры были не бунтующими юнцами, и уж тем более не чьими-то наймитами и «агентами влияния». Они действительно боролись за лучшую жизнь для народа. Для нормального человека существование рядом других людей, живущих не лучше, а то и хуже рабочей скотины, само по себе является серьезным испытанием. И далеко не все, махнув рукой, ссылались на судьбу или «Божью волю». Для многих сострадание, по выражению Стефана Цвейга, было «нетерпением сердца»: такая жизнь не должна продолжаться. Что заставило дочь генерала Александру Коллонтай или перспективного семинариста Иосифа Джугашвили все силы отдать рабочему движению? Ничего, кроме нищеты и тюрем, они приобрести не могли (то, что произошло в России, лежало за гранью любых прогнозов). Социализм находился целиком в области утопий, а реально все эти люди помогали рабочим отстаивать свои человеческие права. Меньшевики были менее радикальны, большевики — более, эсеры еще более — но вектор-то один! К началу ХХ века эти люди, большей частью хорошо образованные и принадлежавшие к элите общества, и колоссальные массы «полулюдей» Российской империи нашли друг друга.
До 1905 года рабочие в массе своей не поддерживали лозунг «Долой самодержавие!». Все ж таки у них была еще надежда на «доброго царя», да и некоторые рабочие законы принимались. Но «кровавое воскресенье» разрушило иллюзии.
Нет, расстрелы бывали и раньше, и не так уж редко. Но все же можно было тешиться сказками про «доброго царя и злых хозяев», а тут все было уж слишком откровенно. Гапон перед манифестацией говорил: «Царь не знает наших нужд, мы о них ему скажем. Если он любит свой народ, он исполнит его смиренную просьбу». Но он говорил и другое: «Пойдем к царю, и уж если царь не выслушает, — то нет у нас больше царя, и мы тогда крикнем: „Долой царя!..“»
Ну, и крикнули — а чему удивляться-то?
Верхушка общества хотела участия в управлении государством, чиновников сводила с ума манера управления, про Церковь я уже писала…
Претензии русских патриотов выразил в своем дневнике известный публицист Михаил Меньшиков — консерватор, русский националист.
«Свидетель моего времени, я твердо уверен, что на месте Николая II можно было избежать и японской войны, и теперешней, и тогдашней революции, и теперешней. Как? Да очень просто: глядеть во все глаза на опасность и уклониться от нее. Вот и все. Но для этого нужно иметь не те газельи глаза, не тот изнеженный декадентский мозг, не то размягченное воспитание, не то чутье и характер. Удивительное дело: простой кучер должен быть сильным мужчиной, умеющим держать кнут и вожжи. А в кучера 180 миллионов народа попал изящный рамоли[78] от рожденья. И себя погубил, и нас, как деревянный вал, вставленный в стальную машину»[79].
Короче говоря, царь виноват в том, что не предотвратил революцию в России. Это, пожалуй, самое несправедливое из всех обвинений. Как он мог ее предотвратить, если тот же Меньшиков горестно восклицал: «Людей нет — вот на чем Россия гибнет!»
Как резюме по интересующей нас теме приведем мнение все того же Анатолия Кони. Человек он был своеобразный — юрист, «законник», в оппозиции к власти особо не стоял, но и на компромиссы с ней не шел, царя видел не один раз.
«Перебирая впечатления, оставленные во мне павшим так бесславно Николаем II… и воспоминания о его деятельности как человека и царя, я не могу согласиться ни с одним из господствующих о нем мнений.
По одним — это неразвитый, воспитанный и укрепившийся в безволии человек, соединявший упрямство с привлекательностью в обращении: „un charmeur“ [очаровательным]. По другим — коварный и лживый византиец, признающий только интересы своей семьи и их эгоистически оберегающий, человек недалекий по кругозору, неумный и необразованный.
Большая часть этих определений неверна… Мои личные беседы с царем убеждают меня в том, что это человек несомненно умный, если только не считать высшим развитием ума разум как способность обнимать всю совокупность явлений и условий, а не развивать только свою мысль в одном исключительном направлении… Точно так же он не был ограничен и необразован… В беседе он проявлял такой интерес к литературе, искусству и даже науке и знакомство с выдающимися в них явлениями, что встречи с ним, как с полковником Романовым, в повседневной жизни могли быть не лишены живого интереса… Представители мнения о его умственной ограниченности любят ссылаться на вышедшую во время первой революции „брошюрку“ „Речи Николая II“, наполненную банальными словами и резолюциями. Но это не доказательство. Мне не раз приходилось слышать его речи по разным случаям. И я с трудом узнавал их потом в печати — до того они были обесцвечены и сокращены, пройдя сквозь своеобразную цензуру…
Мне думается, что искать объяснения многого, приведшего в конце концов Россию к гибели и позору, надо не в умственных способностях Николая II, а в отсутствии у него сердца, бросающемся в глаза в целом ряде его поступков. Достаточно припомнить посещение им бала французского посольства в ужасный день Ходынки, когда по улицам Москвы развозили пять тысяч изуродованных трупов, погибших от возмутительной по непредусмотрительности организации его „гостеприимства“, и когда посол предлагал отсрочить этот бал…
Достаточно, наконец, вспомнить равнодушное отношение его к поступку генерала Грибского, утопившего в 1900 году в Благовещенске-на-Амуре пять тысяч мирного китайского населения, трупы которых затрудняли пароходное сообщение целый день, по рассказу мне брата знаменитого Верещагина; или равнодушное попустительство еврейских погромов при Плеве; или жестокое отношение к ссылаемым в Сибирь духоборам, где они на севере обрекались, как вегетарианцы, на голодную смерть, о чем пламенно писал ему Лев Толстой… Нельзя не вспомнить одобрения им гнусных зверств мерзавца — харьковского губернатора И.М. Оболенского при „усмирении“ аграрных беспорядков в 1892 году».
Про «усмирения» мы уже писали. А вот позабытая ныне история в Благовещенске — она уж совершенно из ряда вон и, кстати, прекрасно показывает чудовищное нравственное одичание российского населения.
…В городе Благовещенске-на-Амуре всегда было много китайцев: гастарбайтеры, прислуга, купцы, содержатели магазинов и ресторанчиков. Особых проблем с ними никогда не было, китайцы имели репутацию честных и усердных работников. В 1898 году в Китае началось восстание «боксеров», сопровождавшееся пограничными конфликтами с Россией. В июне 1900 года благовещенские китайцы поинтересовались у военного губернатора Амурской области генерала Грибского, не следует ли им на некоторое время оставить город. Однако тот ответил, что «правительство великой Российской империи никому не позволит обижать мирных граждан». Китайцы поверили и остались.
В ночь с 23 на 24 июня 1900 года в Пекине произошла резня христиан, без различия пола и возраста. Дальнейшее можно было бы объяснить праведным гневом, если бы не один нюанс: оным гневом горожане воспылали лишь после того, как 2 июля китайцы обстреляли Благовещенск. В городе начались китайские погромы. В полном соответствии с данным ранее обещанием Грибский приказал выселить китайцев из города. Куда? А в Китай!