Но Иоанна Антоновича не канонизировали, как, впрочем, и Ивашку, — хотя они-то, уж безусловно, страстотерпцы. Как и те четыре сестры милосердия, ухаживавшие за ранеными красноармейцами, которых белые между делом пристрелили на какой-то уральской станции. Чем они принципиально отличаются от четырех великих княжен? Почему из всей русской истории для воздевания рук были избраны семь (из одиннадцати!) узников ипатьевского дома? Причина тому была, конечно, и не одна…
Итак, волна пришла в «перестройку» — кто-то удивлен? Все было ярко и ново, небо ясное, трава зеленая, из открытого, наконец, окна в Европу веял свежий идеологический ветерок… то, что дует он с помойки, выяснилось уже потом, когда проанализировали ароматы. Запахи определили… но след весенней радости остался. Что поделать, таковы особенности идеологической войны.
Между 1918 годом и растревоженными вдруг «глубинами народной совести» прошел промежуток в 70 лет. В 1918-м никому бы и в голову не пришло объявлять святым последнего русского императора. В 1988-м его сияющий облик был спущен к нам в полностью готовом виде. Где, по каким идеологическим коридорам текла эта подземная река?
Вот этим-то мы и займемся.
Одна буква — а какая разница!
Есть такая категория верующих, которые не допускают никаких недостатков у Церкви и всякое критическое отношение к церковной деятельности принимают за кощунство. Ни богословие, ни церковная история никогда не разделяли такого взгляда.
…Придя к власти, большевики сделали нечто совершено недопустимое: они демонстративно и цинично уравняли всех граждан новой России во всех правах, в том числе социальных и имущественных. Сейчас мы даже представить себе не можем, что это был за переворот: разом отменить все данное по старому праву рождения и по новому праву денег, вообще все, и сделать равными рожденного в особняке и в курной избе не только перед Богом, но и перед государством. Как привыкнуть к утрате всего, с чем вырос и жил? Это ведь неправильно — вот так взять все и разом отменить!
Одни представители прежней «элиты» смирились с потерей «упоительных вечеров» и стали служить новой власти (многие, кстати, с удовольствием — для тех, кто хочет работать, она предоставляла захватывающие дух возможности), другие оказались сперва у белых, потом в эмиграции. Помните мать главного героя из фильма «Государственная граница»? «Я со своего тротуара не сойду!» Сколько их было таких, выкинутых из прежней уютной жизни и люто ненавидящих уже не большевиков, а всего вылезшего из своих навозных щелей многомиллионного «хама»?
Соответственно, на две части разделилась и Церковь, как в России, так и за ее пределами. Причем большая часть священства находилась с большевистской властью в жестоких контрах. Отчасти от шока — слишком резкими и страшными были перемены, слишком велик соблазн, не разбираясь, обвинить во всех бедах пришедших к власти революционеров.
Были и другие причины, более приземленные. Церковь, как «департамент благочестия», экономически и политически опиралась на государство и его «элиту», то есть высшие классы и буржуазию. Последние большей частью оказались среди противников большевизма, да и сами священники — они ведь тоже не пролетарии, это далеко не низшее сословие Российской империи.
Вот самый простой пример. Священник в каком-нибудь селе от кого пожертвования получает и с кем чай пьет? До революции — с помещиком, после — с кулаком и лавочником. Грянула революция — упразднила помещика, пришла коллективизация — раскулачила кулака, кооперативная торговля «съела» лавочника. Что ж ему — этой власти здравицы распевать, когда земля из-под ног уходит?
С государством вышло еще хуже. После февральской революции появились надежды и чаяния — и были разбиты одним ударом советского молота. Церковь, как мы помним, приветствовала свержение монархии — и было за что! Однако и к свержению Временного правительства она тоже отнеслась совершенно равнодушно, и к нему были претензии: «чистка» Священного Синода, передача министерству просвещения церковно-приходских школ, попытка ограничить обязательное преподавание Закона Божьего детям, проведение старообрядческих съездов. Правительство явно видело новую Россию светским государством. А каким хотела видеть ее Церковь?
Об этом недвусмысленно говорится в «Определениях» Поместного Собора 1917–1918 гг. Православная Церковь должна занимать первенствующее положение среди прочих церквей. В своих внутренних делах она должна быть независимой от государства — там, где напрямую не нарушаются государственные законы. То есть если священник жену убьет — он все-таки пойдет на каторгу, а вот чему учить и как наставлять паству — не дело государства. Государственные законы, касающиеся Церкви, должны согласовываться с церковной властью, так что можно и внутренний суд для себя отстоять. Глава государства, министр исповеданий и министр народного просвещения должны быть православными: получается, священноначалие может легко и в одночасье сменить власть — достаточно предать главу государства анафеме. (Эта возможность, конечно, лежит в области теоретически-гипотетической, но… Совнарком был еще более теоретическим построением, а вот же он!) Еще полная воля в школах, воспитывать подрастающее поколение. Ну и, конечно, неприкосновенность церковного имущества.
Даже у бессильного Временного правительства, и то имелись серьезные возражения против такого государственного устройства. Причина чрезвычайно проста: берлога способна выдержать только одного медведя. Когда Церковь сильнее государства, следующим шагом становится теократия. Теократии никто в России не хотел.
И уж точно эти требования бессмысленно было предъявлять Совнаркому, который отделение Церкви от государства воспринимал буквально, а конфликты решал силой. А значит, что? Значит, надо сменить его на правительство, с которым можно договориться, — если не обо всех преференциях, то хотя бы о части их. В ходе Гражданской войны сменить не удалось, и результатом стала обида на победителя, тем более острая, что положение Церкви изменилось очень сильно. Протопресвитер Георгий Шавельский в немногих словах обрисовал суть этого конфликта.
«Дореволюционная история Русской Церкви — это история величественных храмов и обителей, сиявших золотом и драгоценными камнями иконостасов, беспримерных по своей пышности и величественности богослужений, богатейших монастырей и архиерейских кафедр, безмятежного и мирного жития их обитателей под постоянной защитой и неизменным покровительством государственной власти, пользовавшихся изобилием земных благ. С конца 1917 года Русская Церковь не только лишилась всякой защиты и покровительства со стороны государственной власти, но и подверглась разнообразным притеснениям. Все духовенство было лишено сначала казенного содержания, а потом и многих гражданских прав; имущества церковные и монастырские были реквизированы; монастыри были закрыты; множество церквей и соборов было разрушено, оставшиеся церкви и их служители были обложены огромными, иногда непосильными налогами. Власть явно преследовала Церковь, смотря на нее как на враждебную и для государства вредную организацию. Надо признать, что сама Церковь в значительной степени способствовала закреплению такого убийственного для нее взгляда: до революции она была усердной союзницей прежнего государственного строя, в известной степени ответственной за многие его грехи; в пору революции она явно примкнула к контрреволюционному лагерю…»[82]
О. Георгия ни в каком бреду нельзя назвать сторонником большевистской власти. Но человеком он был умным и справедливым, и тем ценнее его свидетельства, в которых можно легко углядеть подлинную причину конфликта Церкви с большевистской властью. Никаких неожиданностей: сперва лишение государственной поддержки, потом лишение имущества (время от времени этим баловались и цари — но то когда было!). Стоит ли удивляться, что большинство священников, а за ними и паства, были настроены контрреволюционно.
Многие — но не все. Первыми сориентировались «обновленцы» — церковные модернисты. Естественно, власть их поддержала: во-первых, свой брат революционер, хоть и церковный, во-вторых, обновленцы обещали полную лояльность. Как раз в то время наступил пик конфликта с РПЦ, был взят под стражу патриарх Тихон. Обновленцы, решив, что момент настал удобный, создали так называемое Высшее церковное управление и объявили себя церковной властью, вообще упразднив патриаршество и постановив закрыть монастыри. Они обещали широкую программу церковных реформ, но реализовали только второбрачие для священников и право вступать в брак для епископов — надо полагать, это и было самым важным в реформе. Ну, еще вроде бы престолы посреди храмов ставили, удивляя прихожан: к чему спиной поворачиваться, к престолу или к алтарю?
К концу 1922 года обновленческими стали две трети из 30 тысяч российских храмов. Однако ненадолго. Во-первых, церковному народу не понравились новомодные фокусы, и он активно «голосовал ногами», попросту не посещая обновленческие храмы. Во-вторых, едва получив церковную власть, обновленцы тут же начали раскалываться и дробиться на совсем уже мелкие секточки. Столь экзотический союзник быстро утомил правительство, которое совершенно не горело желанием заниматься еще и церковной революцией — ему вполне хватало страны и Коминтерна. Да тут еще и Ленин отошел от управления государством. Троцкий в порядке борьбы за власть работу саботировал, а Сталин в принципе предпочитал договариваться, если был какой-то шанс избежать открытого столкновения, а не идти на конфликт. Едва в 1923 году представился случай договориться с патриархом Тихоном, государство поддержку обновленцев свернуло, и их движение быстро сошло на нет, выродившись в несколько мелких сект.
Патриарху Тихону не за что было любить советскую власть — он и не любил. 13 (26) октября 1918 года он направил Совнаркому послание, в котором обвинил большевиков во всем, происходящем в стране: в «небывалом по жестокости братоубийстве», в развязывании гражданской войны, в убийствах и грабежах, кажется, и в самой русской смуте. Это было нечестно и несправедливо: гражданскую войну развязали уж всяко не большевики, как и смута началась до них. В убийствах и грабежах были большей частью повинны расплодившиеся уголовники (которых большевики бестрепетно ставили к стенке). Ну, а за жестокость братоубийственной бойни несут свою долю ответственности все стороны, да и сама Церковь, воспитавшая своих чад так, что те превращались в зверей с легкостью необыкновенной.