твенническим государством, признало и как бы освятило собственнической строй. Тогда героизм христианский, до сих пор находивший себе исход в страданиях за веру, начал искать такого исхода в монашестве, т. е. между прочим в отречении от собственности, в жизни общинной, коммунистической, когда никто ничего не считает своим, а все у всех общее. И, что особенно важно, увлечение монашеством не было достоянием какой-нибудь кучки прямолинейных идеалистов, не представляло из себя чего-нибудь фракционного, сектантского. Это было явлением всеобщим, свойственным всему православно-христианскому обществу. Бывали периоды, когда, по фигуральному выражению церковных писателей, пустели города и населялись пустыни. Это был как бы протест самого христианства против того компромисса, который ему пришлось допустить, чтобы удержать в своих недрах людей „мира“, которым не по силам путь чисто идеальный. Не возражая против владения собственностью, не удаляя из своей среды и богатых, христианство всегда считает „спасением“, когда богатый раздаст свое богатство нищим. Находясь в союзе с собственническим государством и своим авторитетом как бы поддерживая собственнической строй, христианство /точнее, наша православная церковь в отличие от протестантства/ идеальной или совершенной жизнью, наиболее близкой к идеалу, считало, все-таки, монашество с его отречением от частной собственности. Это господствующая мысль и православного богослужения, и православного нравоучения, и всего православно-церковного уклада жизни…
…Итак, второе постановление нашего поместного собора могло бы быть таким: С решительностью отметая религиозное учение коммунизма, Священный Собор, однако, не находит непримиримых возражений против коммунизма, как учения экономического, отрицающего частную собственность и признающего все общеполезное и нужное общим достоянием, ни в священном писании, ни в подлинно церковном учении, особенно в учении древней русской православной церкви, и потому приглашает и благословляет верных чад церкви бедных и неимущих, со спокойной совестью без боязни погрешить против святой веры, радостно приветствовать узаконенный Советскою властью в С.С.С.Р. Коммунистический строй, а богатых и имущих безропотно, во имя той же веры, ему подчиниться, помня слово св. писания, что „блаженнее давать паче нежели принимать“ /Деян. XX, 35/ и что лучше быть обиженным и лишенным, нежели обижать и лишать других „да еже братию“ /I Кор. VI, 7–8/».
Как видим, Сергий Страгородский отнюдь не «шел на компромисс с большевистской властью», не «стал на путь лояльности, чтобы спасти Церковь», как сейчас говорят некоторые из его защитников. Он совершенно искренне пошел по этому пути. Такова была его позиция, хотя сейчас и уверяют, что искренне думать что-то подобное христианин не может по определению.
В 1927 году отношения Церкви и государства более-менее устоялись. Фактически ставший во главе РПЦ Сергий и временный Патриарший Священный Синод 29 июля 1927 года приняли знаменитую «Декларацию» о лояльности советской власти.
После двухсот лет на положении любимой рабыни, подневольной, но обласканной, оказаться на воле в не просто светском, а в атеистическом государстве было очень тяжело, причем как Церкви, так и государству. Ему ведь тоже надо было как-то выстраивать отношения с верующими и мощнейшей в стране организацией — Русской Православной Церковью. В ходе этого выстраивания случилось много всякого, но в конце концов митрополит Сергий, на ту пору первое лицо в Церкви, признал ее… что? Поражение? Вы так думаете? Тогда читаем:
«Одною из забот Святейшего Отца нашего Патриарха Тихона пред его кончиной было поставить нашу Православную Русскую Церковь в правильные отношения к Советскому правительству и тем дать Церкви возможность вполне законного и мирного существования… Если бы неожиданная кончина не прекратила его святительских трудов, он довел бы дело до конца.
К сожалению, разные обстоятельства, а главным образом, выступления зарубежных врагов Советского государства, среди которых были не только рядовые верующие нашей Церкви, но и водители их, возбуждая естественное и справедливое недоверие правительства к церковным деятелям вообще, мешали усилиям Святейшего…
Теперь, когда мы почти у самой цели наших стремлений, выступления зарубежных врагов не прекращаются: убийства, поджоги, налеты, взрывы и им подобные явления подпольной борьбы у нас всех на глазах. Все это нарушает мирное течение жизни, создавая атмосферу взаимного недоверия и всяческих подозрений. Тем нужнее для нашей Церкви и тем обязательнее для нас всех, кому дороги Ее интересы, кто желает вывести Ее на путь легального и мирного существования, тем обязательнее для нас теперь показать, что мы, церковные деятели, не с врагами нашего Советского государства и не с безумными орудиями их интриг, а с нашим народом и с нашим правительством».
В этих абзацах, как в зеркале, отражаются основные претензии властей к Церкви — а что еще можно вынести в начало? С самого прихода большевиков к власти их враги пытались опереться на Церковь — и часто находили там помощь и поддержку. После окончания «горячей» войны борьба не закончилась — за границей было слишком много людей, у которых в России оставалась собственность, как материальная, так и не материальная, в виде сословных привилегий, должностей, положения в государстве. Многие сумели вывезти свои капиталы, так что и деньги на борьбу имелись. В ожидании «крестового похода цивилизованного мира» и окончательного падения большевиков эта публика занималась разведкой и террором — и «церковники», враждебные большевикам, стали ее естественным союзником внутри страны. ОГПУ же была спецслужбой не из последних, и раз такие претензии выдвигались, то не на пустом месте.
Тут надо учесть еще и дату написания «Декларации». Лето 1927 года, время «военной тревоги». Налеты на дипломатические представительства в Китае, разгром торгового представительства в Лондоне, убийство советского полпреда в Варшаве, возросшая активность террористов. Советское правительство открыто объявило, что готовится военное нападение на СССР. И дело даже не в возможных репрессиях против Церкви, если она смолчит. Каждому человеку, и православному в том числе, надо было бы уже как-то определиться: чью сторону он примет в надвигающейся войне? Для себя определиться, не для «галочки». Тут уже в уголке не отсидишься: либо ты защищаешь свою страну, какая бы она ни была, либо присоединяешься к ее врагам.
Дальше в Декларации говорится о легализации церковного управления — но это вопросы организационные, их мы выпустим. И затем идет главное — то, вокруг чего до сих пор кипят споры: почему Сергий так сказал, «выкрутили руки» ему или он «спасал» Церковь, или просто испугался…
«Нам нужно не на словах, а на деле показать, что верными гражданами Советского Союза, лояльными к Советской власти, могут быть не только равнодушные к Православию люди, не только изменники ему, но и самые ревностные приверженцы его, для которых оно дорого, как истина и жизнь, со всеми его догматами и преданиями, со всем его каноническим и богослужебным укладом. Мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской Родиной, радости и успехи которой — наши радости и успехи, а неудачи — наши неудачи. Всякий удар, направленный в Союз, будь то война, бойкот, какое-нибудь общественное бедствие или просто убийство из-за угла, подобное варшавскому, сознается нами как удар, направленный в нас. Оставаясь православными, мы помним свой долг быть гражданами Союза „не только из страха наказания, но и по совести“, как учил нас Апостол (Рим. 13, 5). И мы надеемся, что с помощью Божиею, при вашем общем содействии и поддержке, эта задача будет нами разрешена».
Простите… а что здесь такого ужасного с точки зрения Православия? Почему православный не может быть патриотом? Почему он не может принять сторону «самарян», поднимающих полумертвую державу? Потому что ему государство преференций не выделяет и денег на храмы не дает? Или потому, что те, с кем он привык чай пить, теперь на другой стороне?
Ответ на этот вопрос просто так не дается, тут надо учитывать слишком многое. Как говорит дальше митрополит Сергий:
«Мешать нам может лишь то, что мешало и в первые годы Советской власти устроению церковной жизни на началах лояльности. Это — недостаточное сознание всей серьезности совершившегося в нашей стране. Утверждение Советской власти многим представлялось каким-то недоразумением, случайным и потому недолговечным. Забывали люди, что случайностей для христианина нет и что в совершившемся у нас, как везде и всегда, действует та же десница Божия, неуклонно ведущая каждый народ к предназначенной ему цели. Таким людям, не желающим понять „знамений времени“, и может казаться, что нельзя порвать с прежним режимом, не порывая с Православием. Такое настроение известных церковных кругов, выражавшееся, конечно, и в словах, и в делах и навлекшее подозрения Советской власти, тормозило и усилия Святейшего Патриарха установить мирные отношения Церкви с Советским правительством».
Естественно, большинство православных, от епископов до прихожан, оказались к случившемуся в октябре семнадцатого крутому повороту не готовы — революцию они представляли себе как-то иначе. И они продолжали, в лучшем случае, воспринимать большевиков как неких оккупантов, которых приходится до поры терпеть, — это в лучшем, а в худшем активно им противодействовали. Ну, а советскому правительству «пятая колонна» в храмах была совершенно не нужна — и без того хватало врагов. Знаете, у меня есть такое подозрение, переходящее в уверенность, что политическая, а тем более подрывная деятельность в храмах была совершенно не нужна и священноначалию. И даже не «страха ради большевистска», а потому, что в храм вообще не за тем ходят.
«…Апостол внушает нам, что „тихо и безмятежно жить по своему благочестию мы можем, лишь повинуясь законной власти“ (1 Тим. 2,2) или должны уйти из общества. Только кабинетные мечтатели могут думать, что такое огромное общество, как наша Православная Церковь со всей Ее организацией, может существовать в государстве спокойно, закрывшись от власти. Теперь… людям указанного настроения придется или переломить себя и, оставив свои политические симпатии дома, приносить в Церковь только веру и работать с нами только во имя веры; или, если переломить себя они сразу не смогут, по крайней мере не мешать нам, устранившись временно от дела…»