Ветлин вскочил. Где-то в глубине души забрезжила надежда. Радоваться особенных поводов не было. Но все же гнетущая перспектива бездействия отодвигалась.
Китаев погасил окурок в банке из-под скумбрии в томате, стоящей на подоконнике, и, направляясь к двери, проговорил, не глядя в сторону прапорщика:
— Поторопись, машина возле штаба будет.
— Спасибо, Юрий Михалыч! — совсем не по-уставному выпалил Ветлин в спину Китаеву.
Начпо не терпел фамильярности. Последние слова заставили Китаева остановиться и повернуться к прапору. Молча и многозначительно он уставился на Ветлина.
— Виноват, товарищ полковник! Есть — через полчаса машина у штаба!
Китаев сделал шаг вплотную к прапорщику и с нескрываемым раздражением прошипел ему в лицо:
— Ты со своей лестью дешевой завязывай. Я — подполковник. Дадут третью звездочку — будьте любезны. А пока что, давай, не пресмыкайся. Не люблю я этого.
Дверь за подполковником аккуратно прикрылась…
Глава тридцать четвертая
На такие подарки они уже и раньше нарывались. Летчики натыкали этих сюрпризов по всему Афганистану. Старшина рассказывал, что такая бомба могла взорваться от любого прикосновения: от сорвавшегося кручи камушка, от случайного осколка, от птичьего крика, в конце концов. А могла, так и сгнить здесь лет через триста, не причинив никому вреда. Сколько неразорвавшаяся бомба пролежала здесь, было неизвестно. Как была неизвестна и причина того, почему не сработал взрыватель. Был ли это заводской брак или чья-то удача, особого значения это уже не имело. Главное, что повезло роте. Прошли мимо без приключений. "А могли и не пройти", — подумал Белоград, укладывая камень на бруствер так, чтобы издалека его сооружение казалось естественным хаотическим нагромождением.
Белоград управился за полчаса. Установил пулемет, проверил ленту и сменил Маслевича. Раненый афганец оставался на месте и, казалось, своего положения не изменил. Теперь Белограду оставалось только ждать развития событий и молить Бога, чтобы душман не истек кровью. Под ним просматривалось чёрное от крови пятно, а рядом по-прежнему лежал обезглавленный труп.
Ожидание — самое трудное в работе снайпера. Глаза постепенно устают от наблюдения. Положение головы при этом не всегда удобно. Приходится думать и о безопасности, прижимаясь поплотнее к земле. При этом, шея немеет от многочасовой неподвижности, а кровь начинает пульсировать в висках, отдавая ощутимой непрекращающейся болью в ушах. Через некоторое время противник начинает мерещиться за каждым камнем. Возникает ощущение, что ты теряешь контроль над сектором обстрела, и под давлением чувства ответственности за товарищей тебя охватывает нешуточная паника.
Маслевич тоже подустал:
— Может, курнем, товарищ сержант?
— Забивай! — ответил Белоград.
Отдых действительно был уже просто необходим. Хотя наркотик усугубил бы и так уже нестерпимую жажду. Но, если в меру, он помог бы снять внутреннее напряжение и мобилизовать зрение.
— А я не умею, — по-детски растерянно признался Маслевич.
Он-то рассчитывал просто выкурить по сигаретке. А закурить без разрешения не решался. Белоград с недоумением оглянулся на бойца.
— Так ты покурить хочешь или курнуть?
— Покурить, товарищ сержант!
— Ну, кури. Только без дыма.
Маслевич решил, что дедушка издевается, и с глупым видом уставился на сержанта. Белоград уточнил:
— Дым глотай. Во время затяжки сделай глоток и задержку. Тогда дым останется в легких.
Маслевич затянулся, как советовал сержант. К его удивлению, так все и получилось. Через минуту он сменил Белограда. Маслевич переполз на место сержанта, забрался под маскхалат и прильнул к окуляру.
Богдан все же опасался доверять свою жертву молодому:
— Если заметишь движение возле раненого, не стреляй. Позовешь меня. И за ротой следи.
В то, что афганец еще может прийти в себя и уползти самостоятельно, Белоград не верил. Он достал из пистона палочку чарса и, не отрывая взгляда от сектора обстрела в тылу, принялся ногтями крошить зелье в ладонь. Привычными движениями Белоград оторвал от пачки «Донских» клочок картона, свободной ладонью скатал его об колено в трубочку фильтра и вставил в выпотрошенную сигарету. Через минуту косяк был готов.
Богдан «взорвал» его и затянулся режущим бронхи дымом. Сладковатый запах повис в воздухе. Задержав дыхание, Белоград свободной ладонью разогнал дым и выпустил воздух из легких. Сделав еще несколько прерывистых затяжек, Богдан прикрыл глаза и прислушался к ощущениям. Через десяток секунд мышцы омыло томительной волной расслабления, а горло перехватила тугая удавка жажды. В голове приятно зашумело. Глуповатая улыбка растянулась на разбитой физиономии. Необыкновенная легкость разлилась по всему телу. Богдан поплыл…
— Мася! А кем ты на гражданке был? — спросил Белоград, не открывая глаз, через минуту.
Маслевич ответил, не отрываясь от окуляра:
— В училище учился на сварщика. А Вы, товарищ сержант?
— А я в технаре, на механика мясокомбината.
— Ух, ты! В Полтаве что ли? Меня старики тоже туда фаловали. Но конкурс там, говорят…
— Конкурс, в натуре, там зашибательский. У нас восемь человек на место было. Ну, иди чарсу дерни.
— Не, товарищ сержант. Меня не берет. Я уже пробовал. Только горло дерет и жрать хочется.
Богдан "поймал струю":
— А ты шаришь, — с легким смешком. — Пожрать не помешает.
— Берите мой сухпай, товарищ сержант!
— Ну ты и хитрован, — Богдан мелко захихикал: наркотик начал обволакивать сознание.
Обычно в горах, чтобы облегчить мешок, все старались скормить товарищам свой паек в первые же дни. Только потом, суток через трое-четверо, когда кишки уже голодной судорогой сводило, жевали пожухлую траву, как овцы. Белоград с легким сожалением затушил недокуренный косяк, подумал: "Цымбал горло перегрыз бы", — и вытащил свою тушенку.
— Какой идиот придумал кормить нас солеными консервами? Ты не знаешь, Мася? Я бы его…
Белоград принялся открывать банку.
— Чё молчишь? Не твоя идея случайно? — спросил Богдан, откровенно посмеиваясь над незадачливым салаженком.
— Не…а, — донеслось из-под маскхалата.
— Ух, ты! А баночка-то из Харькова. Я там на практике был. Может, эту баночку и склепал?
— Так вот кто нас в горах солеными консервами кормит, — в тон сержанту отозвался Маслевич.
— Гы-гы. А мы тут гадаем, кому пасть порвать? — Богдан совсем «поплыл». Заливаясь дурацким смехом он выплюнул тушенку под ноги. Белоград сделал пару глотков из фляги. Разбитые зубы отозвались тупой ноющей болью. Подействовало слегка отрезвляюще.
— А как там Харьков? Правда, говорят, что там телки самые классные?
Белоград ненадолго задумался:
— Наверное. Чем больше город, тем больше телок. Только у меня там не было никого. Я всего два месяца там отработал. А потом призвали. У меня дома была. Любила меня, как кошка. И в армию провожала. Ждать обещала…
— И как? Ждет?
Белоград помрачнел
— Наверное, уже нет. Я — скотина. Послал я ее. Она в госпиталь ко мне приезжала. Я в посадку тогда затащил ее, поставил под акацию и в последний раз… как животное… Она, бедненькая, аж заплакала. Плачет и просит: "Не надо, Данчик, ну не надо…" А я же пьяный. Полчаса ее промучил, чуть не сломал себе все… Я тогда весь белый свет ненавидел. Вот и прогнал ее. Мол, зверем конченым стал, и не жди меня, девочка. Больше она и не писала. А мама ее, как родную, приняла. Писала, что когда меня забрали, они, чуть ли не каждый вечер, вместе собирались. Потом мама еще жаловалась, что Ирка заходить перестала. Наверное, она побоялась матери рассказывать. А я и объяснять не стал. Сделал вид, что не заметил. Мама все равно, наверное, поняла… Только зря я так с ней. Потом я понял… И пожалел. Без нее… Я даже стихи ей потом написал. Но так и не отправил. Хочешь послушать?
Не дожидаясь ответа, Богдан продолжил, медленно и как-то обречённо, с тяжеленными паузами, словно каждое слово из сердца вырывал:
Что ж ты над тленом
Бездыханным плачешь?
Теперь
Тебе так хочется
Его любить.
Только сейчас
Меня ты понимаешь —
Любовь,
Когда ее не разделяешь,
Умеет даже погубить…
Вновь ива
За моим окном
Горячую слезу
Роняет наземь.
В бокале
Ядом тает лед,
Любимые твои цветы
Завяли,
И некогда
Родные стены,
Страшнее казематов стали…
Тебя все нет…
Наверное,
Не прав мудрец —
Не лечит время
Всех печалей.
Проходят дни
Под пыткой ожиданий,
Все ярче память,
А тебя все нет…
Отравленное сердце замирает,
С последним вздохом
Меркнет солнца свет.
И пусть.
Быть может
За последнею чертой
Душа,
Истерзанная болью,
Сумеет обрести
Незыблемый покой…
Что ж ты над тленом
Бездыханным плачешь?
Теперь
Тебе так хочется
Его любить.
Только сейчас,
Меня ты понимаешь, —
Любовь,
Когда ее не разделяешь,
Умеет даже погубить.
Ошарашенный Маслевич застыл, ожидая продолжения и опасаясь прервать сержанта.
Белоград немного помолчал и продолжил совсем уж невесело:
— Может, оно и к лучшему. Я-то все равно не любил ее… Наверное. Может, сначала только… А потом… А больше, ты знаешь, никого и не было. Если честно, она меня и целоваться научила. И я у нее первый был.
— Да ну? — отозвался, наконец, Маслевич.
— Чё не веришь? Три дня мы с ней распечатать ее пытались. Пока ее старики на работе были, мы у нее дома и так, и этак… А оно никак. Чуть не сломал себе все. Я все занятия тогда пропустил. Чуть из технаря не выгнали. Если бы мать справку не сделала — точно бы выгнали… И чего она разревелась тогда в госпитале? Сколько мы с ней кувыркались, никогда не болело. А тут, как нарочно… В последний раз и…