– Дженн! – кричу я ей в спину, но она подтягивает повыше лямки рюкзака и продолжает целенаправленно двигаться вперед.
Мне так одиноко. Во тьме проступают белые больничные корпуса, напоминая декорации из футуристического фильма. В каждом окне горит свет, фонари освещают дорожки между зданиями. Я всегда думал, что больница – странное место для работы. Это другой мир, где день и ночь сливаются в непрерывный поток. Пациенты поступают постоянно, время от времени кто-то выписывается. В этих стенах бесконечный цикл рождения, смерти и того, что между ними. Все это никогда меня не привлекало, даже отталкивало. Меня начинает мутить от одной мысли, что людей там обследуют, прикасаются к их коже и бог знает к чему еще. Но Дженн не такая. Она счастлива, помогая людям. Это ее призвание.
Тогда почему она все бросила?
На велопарковке она останавливается у черного с желтым велосипеда и начинает возиться с замком. У нее за спиной из ниоткуда возникает какая-то фигура. Она резко оборачивается, в глазах тревога. Но потом ее губы растягиваются в улыбке, во взгляде читается узнавание.
– Что ты тут делаешь?
Я оборачиваюсь и вижу «другого» Робби. Он стоит рядом со мной с цветочным горшком в руках. На верхушке растения пылает рубиновый цветок.
– Я решил встретить тебя после работы и проводить домой, – говорит он, улыбаясь во тьме. На нем черная шапка, объемная водонепроницаемая куртка, а щеки раскраснелись от ветра. Он выглядит будто сноубордист, катающийся по Эдинбургу с цветком в руках.
– Но ведь уже поздно, – произносит она. – В это время ты должен быть пьяным и смотреть «Парк юрского периода».
Кажется, она искренне сожалеет, что доставила ему неудобства, – ей всегда не нравилось беспокоить других людей.
Он переминается с ноги на ногу и выглядит растерянным, будто не может подобрать слова.
– Ну, сегодня я уже много времени провел с семьей. Вот подумал, почему бы не сменить обстановку.
– Сменить обстановку… – повторяет она.
– Ну да.
Она с недоумением смотрит на цветок, приподняв бровь.
– Да, кстати, – спохватывается он, как будто только вспомнил о своей ноше, – это тебе. От мамы.
– Ты серьезно? – оживляется она, и ее глаза загораются от радости. – Это так мило! Люблю пуансеттию.
– О, вот оно! – кричит он, задрав голову к небу. – А я всю дорогу, пока ехал на велике, не мог вспомнить название.
– Погоди, ты ехал на велосипеде с этим горшком в руках?
– Ага, я за ужином немного выпил. Решил, что не стоит садиться за руль в таком состоянии.
Я замечаю, что он опирается на серебристый велосипед.
– Ты такой чудак, – говорит она, прищурив глаза.
– Да и ты, Дженнифер Кларк, не совсем нормальная, – с нежностью отвечает он. – Провести Рождество в одиночестве!..
– Только сочельник! – уточняет она, подняв палец. – Я работала, не забывай.
Он закатывает глаза.
– Да-да. Я помню, что ты лучше меня, – говорит он совершенно беззлобно, глупо при этом улыбаясь. – Как бы там ни было, – продолжает он, поежившись, – здесь страшный дубак. Поехали отсюда!
Она подкатывает к нему свой велосипед с таким видом, словно до сих пор не может поверить, что он здесь.
Провожая их взглядом, я раздумываю, смогу ли отправиться за ними. И бегу по асфальту мимо припаркованных машин, вдоль поросшей травой обочины. Но через какое-то время они вдруг растворяются во тьме прямо передо мной, и я чувствую, что тоже растворяюсь и исчезаю. В голове крутятся ее слова, произнесенные в раздевалке: об Австралии и о том, что она отказывается там работать. И вдруг меня осеняет: Дженн отказалась от переезда на другой материк ради меня.
Ради меня она отказалась от другой жизни.
Когда у меня в голове снова начинает стучать, я смотрю вниз и вижу на земле ярко-красный лепесток от пуансеттии, которую я ей подарил. «Это рождественская звезда», – скажет Дженн, прежде чем водрузить горшок на кухонный подоконник.
То было незабываемое Рождество.
Эта мысль обожгла меня.
О боже!
Нет… нет… нет…
Шесть
В небе взрываются красные искры. Фейерверки.
Снова темнота. Пронизывающий холод.
Я в кромешной темноте, если не считать огромного костра впереди.
Оттуда доносятся гудение и треск, языки пламени поднимаются в ночное небо, и запах дыма проникает в мой нос.
Снова эта пульсация в голове. Я прижимаю ладони к вискам.
И вдруг страшная мысль волной обрушивается на меня.
Вся жизнь проносится перед ее глазами.
Из моей груди вырывается стон, грудь пронзает такая боль, словно кто-то с силой давит на нее. Все вдруг кажется каким-то сюрреалистичным. Этого просто не может быть.
Или может?
Какое-то внутреннее чувство подсказывает мне: может.
Наверное, грузовик занесло на льду и он выехал прямо на нашу полосу. Она увидела, что он несется прямо на нее, и решила, что сейчас умрет. И теперь вновь проживает моменты своей жизни. Черт! Я слышал о таких вещах – это называется «околосмертные переживания». Околосмертный опыт.
Да, точно.
Но почему я тоже вижу все это?
Вот дерьмо…
Я пытаюсь выровнять дыхание.
Надо остановить это. Если получится разбудить Дженн и вытащить нас из ее воспоминаний, то, может, я смогу перестроиться вправо, на другую полосу. Влево нельзя – там бордюр, стена, а дальше дома – верная смерть.
Но если мы застряли где-то между временами, откуда мне знать, что все может вернуться на круги своя? Откуда мне знать, возможно ли вообще что-то изменить?
У меня кружится голова, подкатывает тошнота.
Нужно найти ее, срочно.
Я пробираюсь вперед, то и дело спотыкаясь. Повсюду дети и взрослые, все носятся туда-сюда, кричат, визжат. Снова звук взрыва за спиной. Я резко оборачиваюсь и смотрю вверх: по ночному небу на мелкие кусочки разлетается синий фейерверк. Кажется, я попал на школьную Ночь костров. Мимо меня проходят подростки в камзолах и шляпах. Но их лица размыты. Что за ерунда? По спине пробегают мурашки. Я смотрю на взрослых, которые стоят в сторонке с пластиковыми стаканчиками в руках. То же самое.
Вспышка света – и чуть поодаль, в темноте, я замечаю фигурку с бенгальским огнем в руках. Девочка. Быстро пробираюсь сквозь толпу. Я знаю ее – это Дженн. И мое сердце переполняет радость.
Я бегу к ней со всех ног, становится трудно дышать. Она уже выше и старше той Дженн, которую я видел на кухне. На ней шерстяная шапочка с большим помпоном. Из-под теплого полупальто выглядывают длинные худые ноги. На вид ей лет тринадцать, как и другим подросткам. Она выглядит такой одинокой, замкнувшейся в себе.
Бенгальский огонь еще горит, но осталось уже меньше половины, и она не сводит с него глаз. Огонь как будто притягивает, гипнотизирует ее, она будто в трансе. Да что с ней такое?
– Дженн, – говорю я, хотя знаю, что это бессмысленно. Я ведь уже пробовал. – Дженн! – почти кричу я.
Она не двигается, не отрывает взгляд от огонька.
Подхожу ближе, кладу ладонь ей на плечо, чтобы она почувствовала мое прикосновение, но она даже не шевельнулась. Она не догадывается, что я здесь, рядом.
Я в ужасе. Меня бьет дрожь.
– Ты должна меня услышать, должна!
Огонь опускается все ниже и ниже, оставляя обугленную палочку, а на ней нет перчаток. Где ее родители? Почему она здесь одна?
Несмотря на ужас и панику, я начинаю кое-что понимать.
Должно быть, это происходило после того, как ушел ее отец.
Огонь добирается до самого низа и сердито трещит. Я не понимаю, что она делает? Ведь она может обжечься.
– Брось это, Дженн. – В моем голосе появляются металлические нотки, но она не поднимает головы, не слышит моих слов. Она просто смотрит на эту догорающую палочку. – Ну давай же. Брось это, Дженн. – Я пытаюсь снова и снова. Хочу встряхнуть ее, чтобы она оторвала взгляд от огонька и услышала меня.
Когда огонь с шипением доходит до самого конца, искры вспыхивают прямо над кончиками пальцев. Она начинает плакать, слезы заливают ее лицо. Прежде чем искры успевают обжечь ее кожу, я протягиваю руку к догорающей палочке.
И все вокруг погружается в темноту.
Шесть недель спустя
На елке беспорядочно мерцают гирлянды. Верхние светятся плавно, а нижние мельтешат как сумасшедшие, даже больно смотреть. Мама повесила гирлянду вчера, в сочельник, – это довольно поздно.
Папа всегда приносил и устанавливал елку в начале декабря. Они вместе, только он и Дженни, ходили в садовый центр, и она выбирала самую лучшую, самую высокую елку из всех – для гостиной с высокими потолками. И у дерева обязательно должно быть что-то особенное – кривая ветка или пятнистый ствол. Она не любит, когда все идеально. Дома они вместе украшают елку, потягивая горячий шоколад под рождественские песни, причем непременно старые. Самое чудесное время в году.
Она снова смотрит на часы – крупные, фиолетовые, папа подарил их в октябре, на ее тринадцатый день рождения. К горлу подступает ком. Только час дня, времени еще достаточно. Он придет. Он должен прийти на рождественский ужин.
На мгновение она перескакивает в тот день, когда он ушел – без записки, без предупреждения. Это было в сентябре, когда листья только начинали желтеть. В то утро она выбралась из теплой постели и опустила ноги на коврик из овечьей шерсти, – папа купил его у фермера на севере. Она была взволнована: наступила суббота, а в субботу они собирались на весь день отправиться в замок Кульцеан. Папа наверняка уже на кухне, готовит сэндвичи, а мама, скорее всего, еще нежится в постели перед началом нового дня. Спускаясь по лестнице, Дженни ожидает услышать привычные утренние звуки: шум чайника, позвякивание посуды.
Но, добравшись до последней ступеньки, она обнаружила, что в кухне тишина. Там никого нет. Она взглянула на старинные часы в коридоре. Сонные стрелки показывали восемь часов утра.