тоже плакала от тревоги.
Но при этом она любила двенадцатилетнего Цезариона, который, в свою очередь, не жаловал Птолемея.
В Цезариона она была влюблена. Она восхищалась его сдержанностью, находилась под большим впечатлением от его авторитета, а также трепетно желала его тела. Можно ли желать в пять лет? Несомненно, так как иногда по ночам ей снилось, что он заболел и лежит в постели обнаженный, а она за ним ухаживает. Эта картина вызывала в ней нежность. В другой раз она видела только его волосы, а порой ей снилось красно-зеленое эмалевое ожерелье на его голой груди. Когда он приходил в Синий дворец (а после отъезда матери он частенько туда наведывался), она старалась погладить ему руку. Робко. Нельзя сказать, что она думала, будто совершает неприличный жест, – ведь он был ее женихом, – но свадьба все-таки еще не состоялась, и подобная фамильярность с фараоном могла показаться неуместной. Пока же она приходилась только сестрой этому полубогу с огромным словарным запасом, подарок которого (три кости из зеленого серпентина и волшебный конус «из Мавретании») она свято берегла.
Иногда он сажал ее к себе на колени, показывая новую игру, или управлял ее рукой, помогая выводить буквы. Она хотела писать чернилами и просила позволить ей самой разбавлять их водой, добавлять золотую пудру и перемешивать тростниковой палочкой. В качестве черновика девочке давали использованный папирус, который она в конце концов все равно портила.
Цезарион решил не опасаться этого хрупкого и тоненького ребенка. Хотя она и была дочерью римлянина, который ему не очень-то нравился, – куда теперь заведет их этот отчаянный, после того как потерял пол-армии в бою с парфянами? – он не мог запретить себе испытывать по отношению к ней нежность, которую братья совсем в нем не вызывали. Играя с Селеной в поддавки, он забывал обо всех заботах наследного принца. Хлопотах не по возрасту. Серьезных тайнах. Ведь пока ни простой люд Александрии, всегда готовый взбунтоваться, ни топархи[49] и номархи[50], представляющие в некотором роде элиту этого царства, ни даже архисоматофилаки[51], такие же благородные, как и их звание, – никто не подозревал о том, насколько близок крах. Мало того – хвала богу лжи! – они не догадывались о его масштабах… Лишь Цезарион об этом знал.
Только он знал. И остался один. Никогда самый любимый ребенок – а мать его обожала – не был таким одиноким, как он. Мог ли сын царицы Египта и римского полубога иметь такую же судьбу, как у всех? Оставшись в гордом одиночестве, он поверил в то, что говорили ему о предках и что без конца твердили барельефы храмов: его настоящим отцом был Амон[52], самый древний египетский бог. Цезарь только предоставил свою телесную оболочку для зачатия. Это часто встречающийся у повелителей феномен замещения: разве Александр Великий не родился таким же образом?
Итак, Цезарион чувствовал себя одновременно сыном Цезаря, чью память он будет чтить, и сыном Амона. Он был сделан из другого теста, чем эти два принца и принцесса из Синего дворца: они навсегда останутся просто детьми двух смертных, один из которых, полководец, никогда не вызывал у пасынка восхищения. Да, он был смел, да, он отомстил за смерть Цезаря, но все равно не заслуживал такого слепого доверия, с которым относилась к нему Царица, а также времени и сил, которые она на него тратила…
«Любовная связь шлюхи и солдафона», – вскоре именно так Октавиан Август представит отношения Клеопатры и Марка Антония римскому народу. Даже в наши дни ощущаются последствия этой клеветы, которая тогда стала известна царскому ребенку. И сколько бы ни утверждали обратное, александрийская пара все равно ассоциировалась с развратом и пошлостью. Таково было общее мнение.
Однако нельзя сказать, что Царица была «распутницей» – та, которая попала в руки победителя галлов девственницей, у которой было всего два любовника в двадцать лет! Клеопатра не уподоблялась уличным альмам[53], а Марк Антоний не был мужланом.
Иногда не мешало бы посмотреть на него глазами его друзей – «Бесподобных», свидетелей всех его радостей, затем глазами «Товарищей по смерти», которые шли с ним до самого конца. И что все они видели? Глупца? Нет. Благородного аристократа, представителя одного из самых древних родов, сына Антония и Антонии, брата Октавиана. Эта знатная семья могла позволить себе многим пренебречь… Антоний – утонченный эллинист, в совершенстве владеющий двумя языками; он учился в Афинах и на острове Родос – привилегия, которой был лишен Октавиан. Этому образованному человеку было комфортнее с философами Музеума, чем в Риме, где его окружали провинциалы. Он отличался дерзостью, легко высмеивал Сенат, но в хорошей компании с благосклонностью выслушивал шутки в свой адрес. Любитель утех, он бросал вызов ханжам, покидая пиры только на рассвете, водился с танцовщицами, обедал в священных лесах, но если судьба отворачивалась от него, мог жить как аскет, спать под плащом и пить одну воду. Этот не имеющий себе равных оратор обладал способностью покорять александрийцев остротой ума так же хорошо, как увлекать за собой толпу римлян, играя на их чувствах. Полководец, перед которым преклонялись солдаты, который, как простой легионер, вместе с ними жил, шел в бой, принимал пищу, спасал раненых и плакал над умирающими. И наконец, это был политик, подававший кровавые примеры, но обладавший достаточной искренностью, чтобы все верили в данное им слово. А если ко всему прочему добавить, что он был привлекательным… Разве можно было его не полюбить?
Невыносимый, импульсивный – безусловно. Эмоциональный, наивный – верно. Временами инфантильный и часто беспечный – этого нельзя отрицать. Чересчур оптимистичный, потом слишком подавленный – факт. А в последнее время – фаталист, но подозрительный; храбрый, но любящий выпить, и благородный, и саркастичный, и грустный, и нежный, и грубый… Ему подходили все эпитеты, даже самые противоречивые. Это мужчина, прошедший через всю историю со шлейфом прилагательных. Скажите мне, какая женщина не сойдет с ума?
Глава 9
Я хотела бы понять, в чем заключалась ошибка Марка Антония? В чем он просчитался, планируя поход против парфян?
Слишком поздно отправился в путь? Однако он не задерживался даже ради встреч с Клеопатрой! Нет, он покинул Антиохию и свою возлюбленную с первыми же погожими днями и если пришел к северным воротам вражеской крепости только в начале осени, то лишь потому, что дорога оказалась слишком длинной и тяжелой. Особенно для стотысячной армии, которую сопровождали пятьдесят тысяч слуг и тридцать тысяч мулов с огромным количеством орудий и военной техники. Пуститься в этот обходной путь через Армению и морские ворота Каспия с целью захватить врасплох Экбатаны (сейчас это иранский Хамадан), летнюю резиденцию парфян, было безумной идеей. Две тысячи километров по ущельям, перевалам, высоким плато, болотам, пустыням, чтобы, почти достигнув цели, на расстоянии менее шести дней пути под стенами мидийского города бороться со снегом! С большими хлопьями снега в октябре! Безумие…
Но никто, даже Цезарь, не смог бы в полной мере оценить риск. В те времена у полководцев не было карт; все, чем они располагали, – это рассказы путешественников и «культурные экскурсии» наподобие справочника гида. Почему-то ни одному географу не приходила в голову мысль создать двухмерное изображение гор и описать повороты рек. Самым изучаемым объектом были берега, но они выглядели на удивление прямолинейными: изгиб, изображенный картографом, закруглялся не там, где изгибался берег, а там, где заканчивался папирус; как пахарь, дойдя до края поля, поворачивает в обратную сторону… Вот почему солдаты охотнее доверяли так называемым торговцам (которые, к сожалению, недооценивали военные законы) и указаниям местных жителей (часто неверным). Не имея точных данных о расстоянии и особенностях рельефа, разместившиеся в Сирии римляне вернулись к Кавказу и покорили Тигр, Евфрат, Вавилон и Ктесифон[54]…
Но могли ли они поступить иначе? Маловероятно. По сей день считается, что лобовая атака обычно дорого обходится. Например, в широких долинах Месопотамии, где противника видно издалека, парфяне всегда побеждали римские войска. После чего, разогнавшись, они пускались к Средиземному морю «принять ножные ванны». Так, четыре года назад в качестве взыскательных «туристов» они посетили Сирию и Иудею, перед тем как полюбоваться Смирной[55], Милетом[56] и храмом Эфеса, откуда они намеревались захватить «несколько сувениров» для родственников… И если римляне хотели отбить у этих кровожадных нахлебников всякое желание путешествовать по другим странам, то нужно было разгромить их на их же территории; а чтобы их победить, следовало привести их в замешательство. А значит взять курс на север, в сторону гор.
Внезапное появление – не новый прием. На любой войне победа обычно зависит от одних и тех же проверенных способов использования географического положения: появиться там, где враг не ждет, одолев, казалось бы, надежное непреодолимое препятствие; держаться на высоте, будь то даже небольшой бугорок, в расчете, что глупый противник расположит свои войска внизу; не выгружать тяжести; и, как только армия выстроена, ни в коем случае не медлить. Ах, вот в чем была ошибка Антония: отставшие войска…
В самом конце долгого пути, когда они прибыли наконец на территорию врага, люди были настолько уставшими, что их колонны растянулись на несколько километров, и самыми медленными оказались, конечно, легионеры, охранявшие три сотни повозок с запасами и орудиями, одним из которых был пятидесятиметровый таран. Когда вражеская кавалерия встретилась с этим нагруженным и отрезанным от основных войск отрядом, ей крупно повезло. В результате были уничтожены два легиона и разбиты все устройства для осады города, и восстановить их не представлялось возможным, так как в этой стране не было леса. Далее события развивались с беспощадной последовательностью: из-за нехватки передвижных таранов армия потерпела поражение в Фрааспе, столице Атропатены