Анатолий ПолянскийСело милосердия
Вам, счастливо живущим под мирным небом, завещаю вечно хранить память о народных подвигах минувшей войны.
1. ГОРЬКАЯ ДОРОГА
Киев горел. И без того серое, затянутое низкими давящими облаками небо едва просматривалось сквозь дым. Зловещие отблески пожарищ мрачно мерцали в зеркальных стеклах немногих сохранившихся в городе витрин, окрашивали стены зданий в одинаковый рыже-сизый цвет.
Горели окраины с их старыми, обветшавшими домишками. Горел центр с его массивными каменными зданиями. На всех этажах из оконных и дверных проемов с ревом било яростное пламя, заставлявшее людей шарахаться к середине улицы.
Вместо того чтобы обуздать, укротить разрушительную стихию, обрушивающую на тротуары подточенные огнем балконные стропила, рваные словно раскаленные в доменной печи железные полотнища крыш, народ с опаской обегал эти места.
Бой шел где-то в юго-западном предместье. Сквозь сплошной гул доносившейся оттуда канонады уже различался треск пулеметных очередей. Снаряды рвались на территории Лавры, возле Владимирской горки, залетали на Крещатик и даже на Подол, круша, сметая хибары, сарайчики, складские помещения, тесно лепившиеся к Днепру.
По улицам торопливо шагали группы солдат. Одни шли, тесно прижимаясь друг к другу, словно боялись растерять монолитность армейского подразделения, составляющего их силу; другие — разрозненными цепочками, каждый сам по себе. Мелькали каски, пилотки, фуражки, шлемофоны, бескозырки. Тут были представители всех родов войск: пехота-матушка в измызганном пропотевшем обмундировании; «безлошадные» танкисты, оставшиеся без своих грозных сгоревших или подбитых в бою машин; десантники с голубыми петлицами — все рослые, косая сажень в плечах, и даже моряки в широких, хоть и потрепанных, но не потерявших шика клешах — остатки героически сражавшегося за Киев Днепровского отряда Пинской флотилии.
Кавалерийский отряд с трудом продирался сквозь плотный разношерстный поток войск, не желавший никому, даже конным, уступать дорогу. Тяжело груженные повозки с военной амуницией, обтекаемые пешими, громыхали по развороченной булыжной мостовой, подчиняясь общему темпу движения. Натужно гудели тягачи, волочившие гаубицы.
Весь этот людской поток и техника стекались к Днепру и скапливались у переправ, над которыми неутомимо кружили «юнкерсы». Рев сирен, свист бомб, разрывы, торопливое буханье зениток сливалось в сплошной, рвущий душу вой.
Во дворе Октябрьской больницы, где размещался 151-й медико-санитарный батальон 147-й дивизии, входившей в Киевский укрепрайон, шла эвакуация раненых. Суматошно хлопали входные двери, пропуская носилки. Санитары, врачи, медсестры без различия возраста и звания бегом устремлялись к машинам, выстроившимся вдоль каменной ограды. Там казалось безопасней: кирпичная стена хотя бы с одной стороны защищала от осколков. Носилки стремительно задвигали в крытые кузова, и медики, обгоняя друг друга, устремлялись в здание за следующей партией раненых.
Мест в машинах уже не хватало, и носилки приходилось ставить на землю. Раненые нервничали, норовили вскочить, громко ругались. Их успокаивали, укладывали на место в ожидании подвод. Медсанбат, отступая с дивизией от Шепетовки, потерял при обстрелах и бомбежках много машин, их заменил гужевой транспорт, мобилизованный у местного населения.
Врач медсанбата Рафаэль Поповьянц беспомощно смотрел на страдания бойцов. Напротив больницы горел старинный особняк. Удушливый черный дым, валивший из его окон, заползал во двор, вызывая надсадный кашель. В помещении людям легче, но был получен приказ о срочной эвакуации: враг приближался к городу.
Мысль эта не укладывалась в сознании. Более двух месяцев оборонялась столица Украины, сковывая огромную группировку фашистских войск. Немцы бросили на штурм Киева десятки дивизий, полмиллиона солдат, но взять его в открытом бою так и не смогли. Более того, к середине августа нашим частям удалось отбросить гитлеровцев на юго-западе.
Выезжая по заданию командования на полковые медицинские пункты, располагавшиеся вблизи передовой, Поповьянц воочию убедился: фронт отодвинулся от Жулян, Совков и Мышеловки, где он проходил в конце июля, на дальние подступы к городу — на линию Пирогово — Хотин — Юровка — Тарасовка. И вдруг — отход!
Рафаэль Поповьянц, всего лишь врач медсанбата — красноармеец, не знал, да и не мог знать, насколько трудная сложилась обстановка на данном участке фронта. Сосредоточив огромные массы войск, фашистское командование решило нанести рассекающие удары во фланг ослабленным в предыдущих боях армиям Юго-Западного фронта. Из района Кременчуга в северо-западном направлении обрушилась 1-я танковая группа генерала Клейста. Навстречу ей устремилась 2-я танковая группа Гудериана, выделенная из состава войск, наступающих на центральном направлении. Это, конечно, задержало продвижение немцев на Москву, создав дополнительную возможность подготовиться к ее обороне и к последующему контрнаступлению, но для Юго-Западного фронта стало катастрофой. К середине сентября 1941 года, когда танковые армады Клейста и Гудериана соединились южнее Конотопа, три армии оказались окруженными. Дальнейшая оборона столицы Украины таким образом становилась бессмысленной. 18 сентября войска, оборонявшие Киев, получили приказ ставки Верховного Главнокомандования оставить город и, прорвав вражеское кольцо, занять оборону на заранее подготовленном рубеже по реке Псел, что было уже практически невыполнимо. Гитлеровцы плотно обложили части Юго-Западного фронта, и им предстояло пройти сотни километров по занятой врагом территории, практически не имея боеприпасов, продовольствия и боевой техники, потерянной в предыдущих сражениях…
Над городом снова — в который уж раз — появились немецкие бомбардировщики. Они шли плотным строем, заметно снижаясь. Поповьянц с тайной надеждой оглядел небо: нет ли хоть нескольких наших «ястребков», которых фашистские стервятники побаивались. Накануне Рафаэль видел, как перед внезапно вынырнувшими со стороны солнца «мессершмиттами» оказался один «ястребок». Ему бы впору уклониться от боя, дождаться подмоги, а он вдруг резко взмыл кверху и бросился в атаку. Это было настолько дерзко, что строй «мессершмиттов» от неожиданности рассыпался. Два стервятника вскоре запылали и врезались в землю. Остальные повернули вспять.
Позже один из раненых авиаторов, случайно попавший к ним в медсанбат, рассказал, что летчика, принявшего неравный бой, звали Владимиром Карелиным, и был он из 2-го истребительного полка 36-й авиационной дивизии, геройски охранявшей небо Киева.
Но сейчас ни один «ястребок» не помчался навстречу «юнкерсам». Все уцелевшие самолеты были заняты обороной переправ. На жилые кварталы посыпались бомбы. Одна разорвалась совсем близко, у дома напротив. Брызнули осколки битого кирпича, рухнули с фронтона скульптурные драконы. Двор больницы снова окутало едким дымом, в котором на некоторое время потонуло все живое.
— Торопись! — послышался начальственный голос. — Грузить раненых на подводы! Уплотняйте максимально…
Поповьянц с санитаром подхватили очередные носилки и понесли к воротам, где беспокойно ржали впряженные в телегу перепуганные бомбежкой лошади.
— Доктор, помоги… Нутро горит! — попросил боец. Он лежал, неудобно свесив ноги. Дыхание со свистом вырывалось из забинтованной труди. Губы растрескались.
— Потерпи, дорогой! — попросил Поповьянц, осторожно, чтобы не причинить лишней боли, укладывая раненого на повозку. Чувство бессилия не покидало. Обрабатывая раны, вытаскивая осколки, сшивая, бинтуя, он так верил, что его подопечные выздоровеют. Для этого делалось все. Но оперированным нужен был покой. А о каком покое могла идти речь, если на создание условий, необходимых для эвакуации раненых, не оставалось времени. В город вот-вот могли ворваться немцы. Врачей предупредили: арьергард, сдерживающий врага на окраинах Киева, давая возможность войскам отойти за Днепр, держится из последних сил.
— Помираю! — простонал раненый, и в горле у него заклокотало. — Водицы бы испить, доктор…
Откуда-то сбоку вынырнула тонкая девичья фигура, перепоясанная командирским ремнем. По огненно-рыжим волосам, выбившимся из-под пилотки, Рафаэль узнал военфельдшера Бумагину. Склонившись, она приложила к губам раненого флягу и разрешила сделать несколько глотков.
— Вы почему не в операционной? — спросила Бумагина. — Туда лейтенанта доставили с осколочным ранением в живот.
Поповьянц отвел взгляд, сказал глухо:
— Я там был. Поздно…
За два с половиной месяца боев ему, молодому хирургу, пришлось оперировать сотни раненых. Казалось бы, пора привыкнуть к тому, что не всех удавалось спасти. А он не мог. Когда раненый, попавший на операционный стол, оказывался безнадежным, Поповьянц чувствовал себя виноватым.
— Не растравляйте себя, Рафаэль Степанович. Медики не бога. — Она мягко тронула его за локоть. — Сейчас отправляются последние машины. Нам тоже пора, а то отстанем…
Они пересекли обезлюдевший, притихший больничный двор, только недавно оглашавшийся криками и стонами, вышли за ворота и торопливо зашагали по кривой улочке, полого сбегавшей к Днепру. Оба молчали.
Бумагина думала о родителях — об отце, старом рабочем-металлисте, о маме… Несмотря на все уговоры, оба не эвакуировались, а в Кривом Роге теперь фашисты…
Мысли Поповьянца были о другом. Он увидел бежавших по противоположной стороне улицы подростков в черной форме фэзэушников. И вспомнилась юность, такая сейчас далекая… Рафаэль тоже закончил фабрично-заводское училище в тридцать четвертом году и пошел токарем на завод. Полученная специальность ему нравилась. Работать с металлом, когда точность обработки рассчитана до микронов, необычайно интересно. Но однажды паренька остановил парторг цеха: «Послушай, Рафаэльчик (его, маленького, худющего, все тогда так называли),