— Опыт — дело хорошее, — нахмурился Гришмановский. — Только нам сейчас больше надежность нужна.
— Что вы имеете ввиду?
Гришмановский покосился на него с усмешкой:
— Женщина — существо слабое. Выдержит ли?
— Вы женоненавистник? — возмутился Поповьянц. — Она же наш, советский человек!
— Эх дорогой хирург, — вздохнул моряк, — время сейчас такое, всех проверяет на излом. У меня вот старший корабельный военфельдшер испарился. Был и весь вышел…
— Кулагина не испарится! Ручаюсь, — отрывисто бросил Поповьянц и неожиданно для себя добавил: — Жена мне она! — В следующую секунду он пожалел о сказанном, с ужасом подумав, как сможет теперь объяснить это Саре. Но слово вылетело, и отступать было поздно. — Да, жена! — повторил он уже менее уверенно.
— Тогда другое дело, нитка тянется за иголкой, — не обратив внимания на дрогнувший голос, примирительно сказал Гришмановский. — Вдвоем, конечно, легче. Я вот не знаю, где мои. Эвакуировал семью из Киева и след потерял… А медики нам нужны. Со мной тоже пришла медсестра. Она из местных — Валентина Голубь. По дороге случайно встретились…
Оба вышли из амбара. Солнце уже скрылось, и над полями во все небо разлился кровавый закат.
— Что будем делать дальше, Рафаэль? — глядя перед собой, спросил Гришмановский. — В Артемовне нет ни подходящего помещения, ни людей, которых можно было бы привлечь в помощь… До Борисполя рукой подать. Там ведь очень скоро появятся и комендатура, и гестапо. Нам от такого соседства, пока не поздно, надо ноги уносить куда-нибудь подальше, в глушь…
— У вас что-либо определенное на примете?
— Есть неподалеку небольшое село. Вы видели крестьян, помогавших заносить раненых в амбар? Эти люди по собственной инициативе пришли сюда. Ну не молодцы ли?
— Сюда-то они пришли, а согласятся свои дома подвергать опасности?
— Кучаково стоит в окружении болот. После обильных дождей к нему подобраться трудно. Хаты там вразброс стоят. Впрочем, лучше взглянуть самому…
— Согласен.
— Тогда оставайтесь пока здесь и с помощью крестьян тщательно прочешите весь район. А я отправлюсь в село на разведку…
Вдалеке послышался скрип колес. По дороге, подпрыгивая на ухабах, бойко катила повозка. Возница то и дело подгонял лошадь, покрикивая и подстегивая ее кнутом. Когда телега приблизилась, Поповьянц окликнул:
— Куда путь держите, Марк Ипполитович?
— Еще троих хлопцев подобрал. В село везу, — охотно пояснил Олексиенко, останавливаясь.
— Почему не в амбар? — спросил Гришмановский.
— Там и так навалом. Лаврентий Гаврилович наказал в школу возить. По хатам, куда смогли, уже разместили.
— А кто такой Лаврентий Гаврилович? — поинтересовался моряк.
— Наш директор школы. Они вместе с Горуновичихой так решили.
— Горунович — местная фельдшерица, — пояснил Поповьянц.
— А меня, дед, возьмешь с собой? Я разведчик.
— Ишь, разведчик! В бричке все одно места нет. Там лежачие. А ты, коли нужда имеется, следом поспешай.
— Строгий ты, однако, дед. Ну да я привычный: пешком так пешком. Показывай дорогу…
Олексиенко дернул было вожжи, но снова остановился.
— Совсем забыл. — Он достал из-под соломы сверток и протянул Поповьянцу: — Бери, доктор. В брошенной санитарной машине нашел. Без врачебной формы тебе негоже. Прощай!
Стук колес давно затих на дороге, а Поповьянц все еще стоял на месте, зажав под мышкой белый халат и задумчиво глядя в затягивающуюся туманной дымкой даль. Потом он медленно натянул халат, привычно завязал тесемки и пошел в амбар. Нужно было продолжать обрабатывать раненых.
7. С МИРУ ПО НИТКЕ…
По обычно сонным зеленым улочкам Кучакова нескончаемо двигались повозки. Перестук колес, скрип стареньких, запряженных волами возов смешивался со стонами раненых, выкриками возниц, понукавших усталых животных. Выбегавшие из хат бабы жалостливо глядели на скорбное шествие с тайной надеждой: «Может, и мой где-нибудь тут?» От двора к двору неслось.
— Родненькие!
— Страдальцы!
— Шо ж воны с вами сробыли, проклятущие!..
Бабы совали красноармейцам яйца, лепешки, куски сала, а чаще выносили крынки с молоком, ковшики с водой.
В глазах рябило от окровавленных повязок. Мест на подводах всем не хватало. Те, кто хоть как-то был в состоянии двигаться, ковылял следом, вцепившись в края брички.
Второй день текла по селу река человеческих страданий. У церкви, где скрещивалось несколько дорог, она разветвлялась на тропки, бежавшие в разных направлениях и упиравшиеся в дома сельчан. Одна за другой заполнялись хаты. Потеснив своих, крестьяне старались освободить для бойцов как можно больше места.
В «куркульской» избе Ирины Расич уместилось шесть человек. У Ольги Комащенко тоже шестеро. Григорий Тригубенко сумел пристроить четверых — больше не вместилось. Ганна Семеновна взяла к себе троих.
И так везде. В селе не оставалось хаты, где бы не приютили раненых воинов. Укладывали в горницах на парадной кровати и прямо на пол, на печах и на сеновалах, во флигелях и даже в банях. Но мест катастрофически не хватало. И Горунович, окончательно растерявшись, сказала мужу:
— Ума не приложу, Иван, что делать дальше. С двадцати возов уже разместили около ста человек. А в Артемовне, сам видел, раза в три больше наберется.
Никто ее не уполномочивал, тем более не заставлял возиться с ранеными. Но в селе не было других медиков, и не оказать покалеченным бойцам Красной Армии посильную квалифицированную помощь Евдокия Степановна не могла. Она считала себя в ответе за все происходящее. Людей следовало разместить, напоить, накормить, организовать за ними уход. А как это сделать, Евдокия Степановна представляла себе пока смутно.
— Что ж тут думать? Не о себе хлопочем. У нас есть школа, она сейчас пустая стоит, — отозвался Гладун. Сам он только вернулся из Артемовки, где занимался захоронением погибших. Билык еще утром предлагал занять школу под лазарет.
— И то верно, — обрадовалась Евдокия Степановна. — Пошли к Лаврентию Гавриловичу!..
Школа в Кучакове была построена еще в начале века, называлась сперва церковно-приходской и размещалась в здании по тем временам добротном — кирпичном, под железной крышей. Из детей богатеев набиралось не более двух классов, и помещения хватало. После революции, когда в школу пошли все сельские ребятишки, она сразу оказалась тесной, и тогда наискосок через улицу выстроили еще одно здание, чуть просторнее, тоже одноэтажное, только деревянное. В конце тридцатых годов, после организации сельхозартели, село разрослось. По решению правления колхоза школе было отдано третье здание, стоявшее чуть на отлете. Это был довольно просторный деревянный дом в несколько комнат с пристройкой, где для ребят оборудовали раздевалку.
В этих-то трех школьных зданиях и было решено разместить раненых. Ну а уж для тех, кто не поместится и туда, в резерве оставались помещения сельсовета и клуба, не считая детского сада, расположенного за домом Василия Ерофеевича Дворника.
Когда Горунович и Гладун пришли в школу, там вовсю уже шла работа. Ребята-старшеклассники под руководством директора выносили из классов парты, составляя их во дворе, девочки старательно мыли полы и окна, со скотного двора тащили солому для подстилки.
— Никак не придумаю, чем солому застлать, — посетовал Билык. — Колючая. А у нас даже брезента нет.
— Придется покрыть шинелями да солдатскими плащ-накидками, — сказал Гладун.
— Они ж грязные, Иван, нельзя, — возразила Горунович.
— Слишком много хочешь, Евдокия, — развел руками Гладун. — Чем богаты, тем и рады…
— Думаю, надо в вагонах поискать. Там и белье должно найтись, и медикаменты.
— Ты санпоезд имеешь ввиду? — спросил Гладун.
— Ну да, тот, что за селом фашисты разбомбили. Несколько пульманов, я видела, уцелело. Их повалило, но внутрь залезть можно.
— А если там немцы охранение выставили? Постреляли же они из того санпоезда врачей и сестер? Прямо возле насыпи из автоматов покосили.
— Я попробую, — сказал Билык. — Надо только подводу найти.
— Тогда и я с тобой! — решительно заявил Гладун.
К школе тем временем подкатил на телеге Александр Илькович Лукаш, доставивший из Артемовки очередную партию раненых. Долговязый, хмурый, он держался подчеркнуто молодцевато, точно солдат на смотру: плечи расправлены, грудь вперед. В движениях медлителен, вальяжен, как и его волы, при которых Лукаш состоял в колхозе с незапамятных времен.
Бойцов начали заносить в помещение. Тем, кто не мог двигаться, помогали легко раненные. Лукаш же, скрутив цигарку, подошел к Гладуну.
— Так что семьдесят три человека перевез, — не без гордости сообщил он. Лет Лукашу было за пятьдесят, но волосы оставались густыми, темными, лишь в усах пробивалась седина. — Поначалу мы с жинкой Анной Андреевной возили, — затягиваясь, произнес он доверительно. — А потом я ей сказал: треба хлопцам еду сготовить. Им харч подавай для пополнения силы. Вот и поехали мы с Васькой, — кивнул он на верткого, такого же черноголового, как отец, паренька, с важным видом стоявшего возле повозки с кнутом в руке. — Не дивись, Иван, шо малый, с быками справляется запросто. Брат Трофим тоже помогал…
— А другие сколько перевезли? — поинтересовался Гладун. — Знаете?
— Как не знать? Со всеми в Артемовке встретился. Значит, так… Томилин Вася сорок бойцов доставил, братуха его Демьян — трохи больше. А вот Григорий Дорофеич Литвиненко, тот человек за восемьдесят уже привез. Столько же Василь Дворник с сыном. Родион Пащенко не очень от них отстал, даром что хворый…
— Дело к тебе есть, Александр Илькович, — вмешался в разговор Билык.
— Слушаю вас, Лаврентий Гаврилыч.
— К разбитому санпоезду не подвезешь? Медикаменты нужны, а там, надеемся, не все сгублено. Только сам знаешь, если немцы поблизости, нас могут и недобро встретить. Настаивать права не имею.
Лохматые брови Лукаша угрожающе сошлись над переносицей, на высокий крутой лоб набежали гневные морщины.