— Ты за кого меня принимаешь, уважаемый Лаврентий Гаврилыч? — обиженно сказал он, от негодования переходя на ты. — Лукаши еще никогда труса не праздновали. — Он отобрал у сына кнут и, велев тому, чтоб стрелой мчался домой, скомандовал: — Сидай, директор. Сидай и ты, Иван Степанович, коли с нами…
Горунович поглядела вслед удаляющейся повозке, и сердце ее сжалось. Вернутся ли? Ведь все может случиться!.. Однако предаваться горьким мыслям было некогда, и она заторопилась в школу. Раненых везли и везли. К вечеру их число перевалило за четыреста. Кто мог предположить, что в их небольшом селе сможет расположиться столько пришлого народа? Сумеют ли девчата управиться с таким количеством нуждающихся в помощи людей? В сандружине всего двадцать семь человек, опыта у них кот наплакал. Конечно, другие женщины помогут убрать, накормить, а дальше что?
Верные и неизменные помощницы тем временем без дела не сидели. Все крутились, как заведенные. Юркая Катя Кон-ченко и быстроногая Наталка Олексиенко метались по коридорам, нося ведра с водой, подавая напиться то одному, то другому. Лидия и Одарка Пащенко, обе худенькие, подвижные, большеглазые, притащили из дому огромную кастрюлю борща и кормили тех, кто сам не мог держать ложку.
Ганна Семеновна двигалась степенно, что не мешало ей поспевать всюду. Крупная в кости, сильная, она и бойцов перетаскивала, и раны бинтовала. В паре с ней расторопно действовала Варвара Соляник. Опыт общения с больными у нее был поболее других: она хоть и недолго, но уже практиковала в медпункте у Горунович.
Девчата не гнушались никакой работой, стаскивали с солдат пропитанное кровью белье, обмывали их, одевали в чистую, прихваченную из дома одежду. Раненые изголодались. Некоторые не ели по два дня, и покормить их сейчас, справедливо считали девчата, первейшее лекарство.
Еду варили всем селом. Варили в кастрюлях, ведрах, чугунках. Кто в хате, кто в сарае, а кто прямо во дворе. Дымились печи. Полыхали костры. Каждый нес все, что имел: сало, яйца, сметану, мед. Бидонами, крынками тащили молоко. Вереницей тянулись к школе бабы с котомками и узелками в руках: «Годуйте хлопцив! — приговаривали, передавая сан-дружинницам свои приношения. — Хай поправляются!» Уходили одни, появлялись другие. И так час за часом — до самой темноты.
Уже в сумерках Евдокию Степановну окликнули с улицы. Она выскочила из здания школы, увидела Олексиенко.
— Вам чего, Марк Ипполитович? — спросила отрывисто. — Болтать мне недосуг…
— Тут один человек к тебе, Степановна….
Только сейчас Горунович заметила стоявшего возле Олексиенко незнакомого мужчину. Лица в темноте не разглядеть, но по всему чувствовалось, что это не раненый. Человек в разговор вступать не спешил, разглядывая ее внимательно, с пристрастием.
За последние недели Горунович повидала немало разного народа. Через село шли отступающие, беженцы, окруженцы, гражданские и военные всяких рангов. Пришедший же с Олексиенко человек не походил ни на одного из этих людей.
— Так вы и есть фельдшер Горунович? — спросил он.
Голос был низкий, с хрипотцой, точно простуженный. Манера держаться властная, самоуверенная. Во всяком случае моряк — Горунович наконец разглядела, что на незнакомце форма морского командира, — не походил на человека, который чего-то опасается. А ведь тут был вражеский тыл, следовательно, весьма вероятна встреча с немцами, а то и с предателем.
«А может, он подосланный? — мелькнула мысль. — Прикидывается, в доверие хочет войти!..»
— Что вам угодно? — сухо спросила Горунович.
Моряк улыбнулся. Нетрудно было вообразить, о чем подумала женщина, и уже иным тоном он представился.
— Вы доктор? — недоверчиво переспросила она.
— Диплом предъявить не могу, а вот личную печать врача — пожалуйста.
Она настолько обрадовалась, что не заметила иронии. И, порывисто подавшись вперед, воскликнула:
— Боже мой, какая удача! Вы не представляете, сколько у нас людей нуждаются в немедленной помощи.
— Почему не представляю? Я сам направлял сюда из Артемовки раненых бойцов.
— Из Артемовки? — переспросила она, сразу насторожившись. Подозрение вспыхнуло с новой силой. — Там ведь немцы! Как же они отпустили вас, красного командира?
Моряк не без горечи сказал:
— Не следует впадать в подозрительность, Евдокия Степановна. Уж кто другой, а вы-то должны понимать, что медик, если только он имеет хоть малейшую возможность, должен сделать все, чтобы помочь раненым. Во имя спасения людей можно пойти на любой риск и даже на некоторый компромисс с врагом.
— Может, и так, — устало согласилась Горунович. — И вы думаете, фашисты нас не тронут?
— Не уверен. Но надо сделать все, чтобы этого не случилось. — Гришмановский помолчал, потом раздумчиво сказал: — Те немцы, с которыми мы сейчас столкнулись, ушли или уйдут на фронт. Они уже не опасны. А вот когда в округе будет создана гитлеровская администрация… Тогда не исключаю, что нам придется с ними как-то договариваться, а то и на поклон идти…
Горунович пожала плечами. Все, что говорил незнакомец, звучало не очень убедительно. Но делать было нечего. Ни ей, ни ее сандружинницам не под силу справиться с потоком раненых, прибывавших в Кучаково.
— Ладно, проходите, — распахнула дверь в школу Горунович. — Если вы действительно врач, сами найдете, чем заняться.
Моряк вошел в помещение и как-то незаметно сразу включился в работу. Указания его были лаконичными, настолько деловыми и конкретными, что ни у кого не вызвали сомнений.
— Тяжело раненных сосредотачивайте в каменном здании, — распорядился он. — Операционная будет здесь, в угловой комнате. Она самая светлая.
— Вы и за хирурга сможете? — удивилась Горунович, и в голосе ее послышалось неподдельное уважение.
— Я — нет, — ответил моряк. — Но хирург есть. Он в Артемовне и скоро прибудет.
В сопровождении фельдшера Гришмановский переходил из одного школьного здания в другое. Ему все важно было увидеть собственными глазами и лично выяснить, есть ли неподалеку питьевая вода и как организовать ее ритмичную доставку, кто возьмется стирать обмундирование и отдельно бинты, где брать продовольствие…
Олексиенко, все еще стоявший на дороге возле повозки, нерешительно подошел к моряку и, преодолев смущение, сказал:
— Извиняйте, товарищ! Вы кто ж такой будете?
— Поздно проявлять любопытство, дед, — рассмеялся Гришмановский. — Мог бы поинтересоваться в пути.
— Тогда несподручно было. Я же заместо «скорой помощи» работал. А сейчас последнего хлопца сдал — почему не поговорить…
— Марк Ипполитович у нас на все руки мастер, — вмешалась в разговор Горунович. — А уж какой принципиальный!
— Важное качество в характере! Пойдешь ко мне завхозом, дед?
— А ты над чем начальник-то будешь? — осторожно, не торопясь давать согласие, спросил Олексиенко.
— Над госпиталем. Разве не ясно? Раненых лечить будем. Но их еще во что-то одеть надо да накормить, что особенно сложно. Планового снабжения нет и не предвидится. Хозяйство придется создавать самим. Вот и предлагаю тебе, как человеку принципиальному, значит, честному, его возглавить.
— Оно можно бы, только…
— Что мешает?
— Будут ли слушаться? Я ж рядовой колхозник.
— Вчера рядовой, а сегодня руководитель. Война все карты смешала. А насчет послушания не волнуйся, я тебе документ выдам.
— С печаткою?
— Обязательно. Даже по-немецки должность запишу. Значит, договорились, Марк Ипполитович? — Гришмановский протянул Олексиенко руку. — Первым делом завтра собери артель из мужиков покрепче. Необходимо в округе осмотреть каждую брошенную машину, каждую повозку. Там найдется НЗ: продукты, комплекты одежды, белье. Брать все! Учет возлагаю на тебя. И куда свозить — сам придумай. В общем, проявляй инициативу.
— Краше всего свозить в сельпо. Там склад есть.
— Добро. Действуй, дед!
Олексиенко вскочил в телегу и умчался. А на дороге снова послышался скрип повозок и голоса.
— Еще везут, — вздохнула Горунович, — конца не видно… Ульяна, ты, что ли?
— Кому еще быть, — отозвалась Хобта. — Ой, кто это? — испугалась она, увидев Гришмановского.
— Доктор. Заведовать лазаретом будет.
— Каким еще лазаретом?
— А таким, где раненых на ноги ставить будем.
— И кто ж его до нас послал? — не сводя глаз со статного моряка, спросила Ульяна, упорно обращаясь только к фельдшеру.
— Сам пришел по доброй воле, — вмешался Гришмановский, которому надоел разговор о нем в третьем лице. — Разве так не бывает? А вы, насколько я уловил, сандружинница?
— Лекаря мы никудышные. Совсем мало у Евдокии Степановны учились. Кто же знал, что война придет! Зато я вам настоящего помощника привела. Поди сюда! — позвала Ульяна. — Да отцепись от воза. Уже добрались до места.
Из темноты выступил высоченный худой красноармеец с забинтованной рукой и что-то пробормотал.
— Ты по-людски говорить разучился? — прикрикнула Хобта. — Отвечай, кто ты есть!
— Санинструктор я, — выговорил наконец красноармеец. — Цыпкин Александр Захарович. Можно звать Сашей. Рана у меня легкая.
— Вот и хорошо. Завтра придешь и займешься делом, — распорядилась Горунович. — А пока пристрой его, Ульяна, к кому-нибудь в хату. Кто с тобой еще из Артемовки прибыл?
— Дворники. Василий Ерофеевич с сыном. И Софья. Они до дому подались. За их хатой детский садик. Туда тех, кто не дюже тяжелый, собирают. Лекарь у них свой объявился…
Доктор, о котором говорила Хобта, был не кто иной, как младший лейтенант Крутских. Стал он медиком, как говорится, поневоле. Когда Дворник и Лукаш привезли первых раненых, распоряжаться в помещении детского сада было некому. Единственным командиром, оставшимся на ногах, был Крутских, и хотя после контузии у него по-прежнему разламывалась голова, болела спина и рука разгибалась с трудом, Александр стал руководить размещением людей; наметил проходы, чтобы удобнее было подойти к раненым, назначил очередность перевязок. Иначе он просто не мог: тут были бойцы, его товарищи по оружию. Бросить их без помощи на произвол судьбы было бы предательством.