В заляпанных грязью стоптанных сапогах и видавшем виды брезентовом плаще с капюшоном Кравчук выглядел постаревшим на добрый десяток лет. Ввалившиеся щеки густо покрывала угольно-черная щетина. Глаза припухли от усталости и недосыпания. Заметив, что председатель опасливо оглядывается, Пащенко поспешил успокоить:
— Моих нема, Григорий Антонович. Проходите, раздевайтесь! Они не скоро возвратятся, а я зараз на стол соберу. Небось давно не ели?
— Да уж, — усмехнулся Кравчук. — Последнюю краюху хлеба вчера утром поделили на семерых.
— Что ж с вами приключилось?
— Немец все пути перерезал. Пришлось вернуться, несолоно хлебавши.
— И остальные с вами?
— Держались вместе. Несколько дней скрывались в лесу. Потом я в Борисполь пробрался. Там кое-кто из наших людей оставлен.
— Из райкома?
— Оттуда тоже.
— Сами или по приказу?
— Об этом теперь не спрашивают. Главное, что они без дела не сидят… Я пока получил указание вернуться домой. Рассказывай, что тут у нас?
Пока Кравчук жадно поглощал кашу, Пащенко торопливо пересказывал сельские новости.
— Старосту немцы еще не назначили? — поинтересовался председатель.
— Кандидатуру вроде наметили. Вы его знаете. Ефрем Комащенко.
— Тот, что из раскулаченных?
— Он самый, бывший хозяин хаты, где нынче медпункт. Комащенко, конечно, властью обижен, но, сами знаете, — не вредный…
— Трудно предсказать, как он теперь себя поведет.
— Согласен, время для всех проверочное.
— Вот-вот, поостеречься не худо…
Рассказал Пащенко и о госпитале, созданном в селе, но Кравчук перебил:
— Слыхал. О нем уже и подпольный райком информирован.
— Разве есть такой? — удивился Пащенко. — И кто голова? Неужто товарищ Шевченко?
— Вопросов не задавай. Что можно, сам скажу, — отмахнулся Кравчук. Он не то чтобы не доверял Пащенко, просто законы конспирации, которым председатель колхоза только начинал учиться, не позволяли говорить лишнего, хотя именно с товарищем Шевченко, оставшимся в подполье первым секретарем райкома, и был у Кравчука разговор о кучаковских делах.
— Велено помочь бойцам. И главное — сберечь! — с нажимом сказал председатель. — Ты вот что, Родион, покличь ко мне… Кто у них там за главного? Разговор имеется.
— Не по нраву мне госпитальный начальник. При форме ходит показушно, немецкий язык понимает…
— Напраслину на человека не возводи, Родион. Про моряка справки наводили. По всему видать, верный человек. Мне так и сказали: можно полагаться. А форма — не помеха. Сам посуди, какое впечатление это производит. Мне, мол, нечего скрывать, врач я, весь на виду… Что по-немецки говорит — тоже слава Богу. Делу полезней. Ему еще придется столкнуться с вражинами, да не раз… Зови!
Так Гришмановский попал в дом Пащенко. Разговор его с председателем колхоза носил исключительно деловой характер. Кравчук выяснял нужды госпиталя, интересовался квалификацией и надежностью хирурга, порядком регистрации раненых и особенно тем, как удалось скрыть командиров, комиссаров, а также евреев, за которыми фашисты особенно охотились.
— Будьте осторожны, Афанасий Васильевич, — предупредил Кравчук. — Староста в Кучаково уже назначен. За ним появятся полицаи.
— Против этих мы имеем кое-какое противоядие. Госпиталь в конце концов официально разрешен немецкими властями.
— Официально — это когда документ за семью печатями есть. А те немцы, что не воспрепятствовали сбору раненых, теперь далеко, — усмехнулся Кравчук. — Но для старосты и для тех негодяев, что в полицаи пойдут, такое объяснение на первых порах сойдет.
— Думаете, жандармерия нагрянет?
— Вы на что надеетесь? Конечно, нагрянет, за ней дело не станет. Впрочем, об этом мы уже думали.
— Кто — мы?
— Те, кому положено.
Кравчук спокойно выдержал взгляд моряка, ни один мускул не дрогнул в лице. Гришмановский первым отвел глаза, и тут председатель наконец улыбнулся:
— Ну, коли все ясно, твое дело — службу править. Мнение есть такое: в школе оставить самых тяжелых и как можно меньше…
— Ас другими что делать?
— Остальных разместим по самым дальним дворам.
— К которым из-за болот и добраться-то нельзя? — поинтересовался Гришмановский.
— Ага, — засмеялся Кравчук. — Даже вам, лекарям, и то трудненько будет туда ходить. Ну а если немцы все же объявятся, надо постараться убедить, что вы действуете в их интересах.
— Так ведь фашисты могут и в самом деле поверить, что мы ставим бойцов на ноги только затем, чтобы передать их в лагерь для военнопленных?
— Пусть верят… Однако пока человек не может держать в руках оружия, — с нажимом сказал председатель, — он должен выглядеть постельным больным. Понятно?
— Так точно, ясно, — ответил моряк.
На прощание Кравчук сказал:
— Я в селе слишком приметная личность и буду держаться в тени. Искать встречи со мной не надо.
— А если крайние обстоятельства?
— В селе живет железнодорожный мастер Андриян Васильевич Заноза. Он работает у немцев… По заданию, разумеется. В селе мало кто знает, что Заноза партийный. Связь будем держать через него…
Возвращаясь в школу, Гришмановский припоминал детали разговора с Кравчуком и все глубже осознавал важность задачи, поставленной перед ним. Война продолжается, набирает силу. Только фронт их проходит здесь, в немецком тылу. На передовой легче. Там все четко, ясно. Перед тобой фашист — бей его. А тут изворачивайся, обманывай, выкручивайся, но дело свое, долг свой исполни. Ты в ответе не только за жизнь людей, но и за то, чтобы бойцы вернулись в строй и с оружием в руках продолжили борьбу с врагом.
Улицы Кулакова заволакивали сырые сумерки. Дождь перестал, но деревья часто-часто роняли на землю крупные капли. Брызги, холодные, колкие, попадали в лицо. Ощущение такое, будто стоишь на палубе, а корабль идет полным ходом…
«Как там в операционной?» — подумал вдруг Гришмановский. Отвлеченный иными заботами, он на время забыл о Поповьянце и сейчас, вспомнив, встревожился снова. «Только бы благополучно прошла ампутация», — мысленно, как молитву, повторял он, прибавляя шаг.
Гришмановский взбежал по ступенькам и рывком открыл дверь школы. В крайнем классе лежало человек тридцать, и все, кто был в состоянии, повернулись к нему. В лихорадочно блестевших глазах отражался свет керосиновой лампы.
В проеме двери, ведущей в соседний класс, стояла, закрывая собой лампу, Горунович. Разметавшиеся светлые волосы, подсвеченные со спины, ореолом окружали голову. Подойдя к ней, Гришмановский увидел строго поджатые губы и, не удержавшись, тревожно спросил:
— Что, плохо?
— Вы о чем?
— Поповьянц расстроен?
Горунович удивилась:
— Не знаю. Он еще занят.
— Разве операция до сих пор не закончилась?
— Простите, Афанасий Васильевич, вы что имеете в виду?
— Как что? — недоуменно переспросил он. — Ампутацию, конечно…
Горунович облегченно вздохнула:
— С этим все нормально. Раненый давно спит. Рафаэль Степанович делает другую операцию.
Гришмановский не нашел в себе сил обрадоваться. Вдруг представилось, как трудно будет им, и особенно Поповьянцу, справиться с госпиталем. Михайловский и он — терапевты, если и смогут делать операции, то только самые простые. Основная тяжесть ляжет на Рафаэля, а он так молод. Наверное, во время первой операции зверски устал, а тут сразу вторая…
Примерно так же рассуждал и сам Поповьянц. Закончив ампутацию ноги, он совершенно обессилел. Ныли плечи. Ломило спину. Пот заливал глаза. Оперировать лучковой пилой при свете керосиновой плошки стоило неимоверного напряжения. Он рухнул на стул, закрыв глаза, но не успел прийти в себя, как к нему подбежала Соляник.
— Хрипит тут один, Рафаэль Степанович. Кажись, помирает, — запричитала она.
— Спокойно, Варя, — устало сказал Поповьянц. — Суетиться в нашем деле противопоказано. — Он вымыл руки и только тогда спросил: — Где лежит твой хрипящий?..
Девушка повела его к раненому в самый дальний угол класса. Дышал солдат тяжело. Услышав характерный свист, хирург сразу определил: ранение в грудную клетку, наружный воздух попадает в легкие.
— Ой батюшки! — вскрикнула Варя, со страхом глядя на синюшные губы бойца. — Что вы стоите? Делайте хоть что-нибудь, доктор!
Поповьянц не ошибался. У бойца осколком было пробито легкое, и он быстро терял силы.
— У нас есть еще стерильные бинты? — спросил Рафаэль у Сары, подбежавшей с яркой лампой.
— Остались индивидуальные пакеты.
— Дай один!
Сдерживая нетерпение, Поповьянц не спеша наложил повязку. Свист тут же прекратился. Это означало, что наружный воздух перестал поступать в легкие через рану. Боец, почувствовав облегчение, задышал ровнее, прекратилась дрожь. Но врач-то знал: повязка — мера временная и кардинального улучшения не даст. Что делать дальше? Снова оперировать?.. Он не мог без содрогания вспомнить о только что сделанной ампутации. Орудовать портняжной иглой и швейными нитками, не иметь элементарных зажимов… А какую адскую боль должен был чувствовать оперируемый! Но если есть хоть один шанс спасти человека, разве можно им не воспользоваться?
— Как у нас с морфием? — спросил Рафаэль у Горунович.
— Пока есть, — сообщила она.
Поповьянц решительно поднялся.
— Так тому и быть… Дайте раненому морфий, — распорядился он, — и готовьте к операции. Попробуем зашить!
Было уже за полночь, когда хирург вышел из помещения. Его шатало от усталости, перед глазами вспыхивали радужные круги, руки дрожали.
На крыльце сидел Гришмановский. Он ничего не спросил, отодвинулся, освобождая место рядом. Оба долго молчали, думая об одном и том же. Потом Гришмановский сказал:
— Госпиталь будем рассредоточивать. И как можно скорее.
— Зачем? — недоумевая спросил Рафаэль. — Когда все в куче, удобнее вести медицинское наблюдение. Нас, врачей, и так мало.
— А о безопасности ты забыл?
— Есть дурные вести?