— Пока нет, — вздохнул Гришмановский. — Но ни на минуту нельзя забывать, что мы находимся в тылу врага и задача поставлена перед нами сложнейшая!
— Поставлена? — еще более удивился Поповьянц. — А я-то полагал, что мы сами, так сказать, по велению сердца…
— Конечно, сами, — сердито перебил Гришмановский. — Но не думаешь же ты, что если на нашу землю пришел враг, то Советская власть перестала существовать?
Рафаэль резко повернулся. Какая муха укусила начальника госпиталя? Неужели что-то случилось и моряк знает больше, чем говорит?
— Я так не думаю, Афанасий Васильевич, — ответил Поповьянц. — Но в той неразберихе…
— Ошибаешься, Рафаэль, — уже спокойно сказал Гришмановский. — Все остается по-прежнему, хотя, конечно, в несколько измененном виде.
— Послушайте, Афанасий Васильевич, может, не стоит темнить? Разве я не вправе рассчитывать на большее доверие? Или не заслужил?
— Не надо, — тихо попросил Гришмановский. — О доверии между нами вопрос давно решен. Но иногда надо быть любопытным… в меру. Чем меньше знаешь, тем лучше. Сегодня я получил первый урок по законам конспирации… Знай одно: дано задание сделать все, чтобы максимальное количество раненых вернуть в строй. И в этом нам обещали помощь!
Рафаэль, еще не успокоившись, собрался возразить. Всегда все же лучше знать цель и средства ее достижения. Это способствует психологической устойчивости, вооружает!.. Однако сказать он ничего не успел. На крыльцо выскочила Софья Батюк, сменившая на дежурстве Ольгу.
— Доктор, доктор, где же вы? Беда! — закричала она.
— Тихо. Когда я вас научу не устраивать паники! — с досадой сказал Поповьянц и тяжело поднялся.
Гришмановский тоже встал.
— Иди, Рафаэль, — сказал мягко. — Если нужна операция, я буду ассистировать.
9. ПЕРВАЯ ЛАСТОЧКА
Раненые в школе лежали впритык друг к другу. Лишь узкие проходы разделяли каждые два ряда. Они оставлялись для того, чтобы врач при обходе мог подойти к любому. Дежурной сестре отвели в каждом классе крохотный закуток, где еле-еле умещались табурет да тумбочка с бинтами и лекарствами. Если присядешь ночью на несколько минут, — ноги вытянуть невозможно. А они гудят, проклятые, отнимаются… С утра до вечера так набегаешься, что хочется, когда все затихает, хоть на мгновение расслабиться. А как, если ты вся скрюченная?
Однажды Ульяна Хобта пожаловалась Гришмановскому. Высокая, размашистая, привыкшая к простору сельской хаты, она особенно остро страдала от тесноты и скученности.
— Может, вам кровать поставить? — сказал Афанасий Васильевич ядовито. Он был и без того замотан вконец, а тут, как ему показалось, лезли со всякими пустяками.
— Не треба мне ни кровати, ни перины! — вспыхнула девушка. — Я не белоручка. Могу и в похоронную бригаду пойти…
Она соглашалась на самую черную и неблагодарную работу, от которой многие отказывались наотрез. Гришмановский пожалел, что поддался раздражению. Не следовало обижать ее. Да и других тоже. Девчата в госпитале были незаменимыми помощницами, безотказными в работе. Они рисковали больше, чем кто-либо. С кем, как не с медперсоналом, лечащим красноармейцев, фашисты, если что, расправятся в первую очередь!
— Не сердись, Ульяна. Видишь ведь, как мы экономим каждый сантиметр пространства, — примирительно сказал он. — Бойцов класть негде… А за предложение твое у меня даже слов благодарности не хватит!
Начальник госпиталя лично руководил уплотнением. Никогда не думал Гришмановский, что ему вообще доведется возглавить столь необычное лечебное учреждение, которое и классифицировать-то трудно. Ни соответствующего оборудования, ни хирургических инструментов, ни условий — ничего подобного нет и в помине. Так какой же это госпиталь?
Рассказать бы учившим его профессорам, что такое оказалось возможным… В Военно-медицинской академии, где Гришмановский учился долгих пять лет, вплоть до 1931 года, программа была определена раз и навсегда. Как лечить, какими методами и препаратами — все было разложено по полочкам, и не дай Бог нарушить каноны. Никому в голову не могло прийти предложить в лечебной практике что-нибудь свое…
За время службы после окончания академии Гришмановский работал во многих местах: в знаменитом Владивостокском морском госпитале, в севастопольском, в минском окружном. Был начальником Моршанского санатория ВМФ, что расположен в Дрогобычской области на Украине. И всегда врач Гришмановский строго, жестко, принципиально выполнял медицинские правила. А сейчас…
Невеселые думы Афанасия Васильевича прервал вошедший в палату огромного роста мужик. Электричества в Кучакове вообще никогда не было, и помещение скудно освещалось керосиновой лампой.
— Никак ты, Иван? — спросил Гришмановский, взглянув на широченные борцовские плечи и мощный торс.
— Я самый, Афанасий Васильевич, Иван Фесенко. Признали?
— Тебя трудно с кем-нибудь спутать, — подтвердил Гришмановский. — Как заживает рука?
— Не беспокойтесь обо мне, Афанасий Васильевич. Я двужильный. Оклемался…
После их давней встречи у Днепра Гришмановский неожиданно столкнулся с Фесенко в Кучакове. Боец попал сюда, как и сотни других. Своих в Борисполе Фесенко не нашел. Был определен комендантом в сводный батальон, который бросили в бой под Артемовной. Солдат был ранен и серьезно контужен. Попав в Кучаково, он довольно быстро оправился от контузии и взялся помогать младшему лейтенанту Крутских в уходе за ранеными, но лучше всего проявил себя в качестве снабженца.
— Рад за тебя, Иван. По делу пришел? — спросил у бойца Гришмановский.
— Так точно. Врач меня послал.
— Крутских, что ли?
— Он самый. Вы не думайте, младший лейтенант врачует по всем правилам, с большой пользой для людей…
Гришмановский уже знал о «высокой» медицинской квалификации Крутских, но солдаты, размещенные в детском саду, в него верили, а заменить было все равно некем.
— За чем же тебя твой начальник послал? — спросил Гришмановский как можно строже.
— Бинты кончаются. Не позычите?
— У нас, к сожалению, тоже не густо, но поделимся. Загляни в кладовую, там Варя Соляник командует. Скажи, что я велел дать вам немного перевязочного материала. Да передай своему доктору, чтоб экономней его расходовал. Взять-то неоткуда.
Боец ушел, оставив в душе Гришмановского теплое чувство. Не будь у него таких безотказных людей, трудно было бы поддерживать в госпитале даже элементарный порядок. И что бы там ни писали в медицинских учебниках, какие бы ни предписывали бывшие его профессора в академии нормы поведения, у них создан и функционирует самый настоящий военно-полевой госпиталь, где раненые в тылу фашистских войск получают необходимую помощь.
Гришмановский, а за ним дежурившая ночью Софья Батюк и совсем еще девчонка Софья Лукаш медленно пошли между рядами лежащих на полу раненых. Помещений катастрофически не хватало: во всех трех зданиях школы набиралось едва с десяток комнат, в которых лежали теперь самые тяжелые.
В классах, именовавшихся палатами, где девчата совсем недавно сидели за партами, стоит какая-то особая, ни на что не похожая тишина. И спокойно вроде бы с виду. Ну, вскрикнет кто-нибудь в беспамятстве, забормочет невнятно или застонет протяжно — и снова тихо. Лишь дышат натужно, словно все разом тяжелый воз в гору тащат… Но главное — лица: осунувшиеся, напряженные, обострившиеся.
Рядом лежат пожилые, убеленные сединой мужчины и совсем безусые юнцы, смуглые, красивые горцы и светлоглазые прибалты, крупные, плечистые сибиряки и скуластые казахи. Все разные, но удивительно схожи. Словно надели одинаковые маски… Губы растрескались. Кожа на лицах обветрена, в багровых пятнах. Брови опалены… Раненые словно к чему-то прислушиваются. Война, что ли, в них вошла?
Фронт ушел далеко на восток. Уже и отзвуков канонады не слыхать. Потому и тревожно, муторно на душе: что дальше-то? Кругом ведь враг!.. В любой момент фашисты могут нагрянуть в село и учинить жестокую расправу. И не только над красноармейцами. Девчата понимают: им тоже несдобровать. Можно и жизнью поплатиться. Немало таких, как они, погибло в Борисполе, в окрестных селах. Расстреливают, вешают, насилуют….
Когда думаешь об этом, жутко становится. Лучше гнать тревожные мысли прочь, заглушать их работой. Все равно не уйдешь, не бросишь беспомощных, так на тебя надеющихся людей. От жалости завыть по-бабьи хочется. Сколько им, бедным, пришлось перенести всякого лиха. Одни глаза чего стоят. Все в них: мольба и страх, надежда и обреченность. Перехватишь такой взгляд — сердце заходится. К этому невозможно привыкнуть. Во всяком случае труднее, чем к виду открытых ран и крови, культяпкам рук и ног, к тому, чтобы обнаженное мужское тело не просто поднимать, переворачивать, а бинтовать, отбросив условности и стыдливость, это им-то, воспитанным в строгих деревенских правилах. Им, которым по шестнадцать — восемнадцать… А помочь человеку оправиться?.. Тут надо не просто через обычную девичью застенчивость перешагнуть…
Софья Батюк, считавшаяся среди парней недотрогой, никак не может забыть, как в первый раз подавала раненому судно. Ее всю перекорежило. Подруги рассказывали, зарделась, как маков цвет, каска, она же судно, в руке дрожит. И несла она ее так, словно то была граната, готовая в любую секунду взорваться. А потом, когда Софье довелось раздевать солдата догола, она даже зажмурилась, но тут же с отчаянной решимостью заставила себя открыть глаза. И стало ей сразу как-то спокойно. Она вдруг взглянула на себя со стороны. Медицинская сестра, выполняющая профессиональный долг, — этим же можно только гордиться. Значит, она на любое дело способна. Недаром ее, после ухода мужиков на фронт, Кравчук поставил бригадиром наравне с Ольгой Комащенко.
Странная эта Ольга. Завидно чуток, но и жалко, что она, как телушка. Софья — та может и прикрикнуть, и отругать провинившегося человека. Комащенко же совсем из-за своей мягкости в командиры не годилась. И как ей только бабы в бригаде подчинялись. Скажет тихонько: «Надо, мои хорошие…» Те и рады стараться. Так же, как раненые сейчас. Просто удивительно, как они к ней относятся. То и дело слышишь: «Олечка, поди сюда, милок!» «Оленька, посиди рядом, дай душе отдохнуть!..» Софью это даже немного задевало, хотя не могла она пожаловаться на отсутствие внимания со стороны раненых бойцов.