Дмитрий заложил в топку дрова, приподнял крышку. Котел был полон, и Тулушев снова с благодарностью подумал о Ванюшке — натаскал с вечера воды, пострел. И ведь никто не просил… А колодец глубокий, одно ведерко вытащить — труд, тем более котел наполнить.
Кухня дымила вовсю, когда появилась Анна Андреевна Лукаш, худенькая подвижная женщина с добрыми жалостливыми глазами. Она испуганно озиралась.
— Вы что, мама? — всполошился Тулушев. — Кто-нибудь напугал?
— И не говори, Дмитро, — покачала она головой. — Скакун проклятущий встретился, тот, что у полицаев главный начальник. «Что несешь в котомке, старая? — кричит. — Кому? Повешу, расстреляю!..» У меня аж ноги отнялись.
— Надо было вернуться, мама. С полицаями лучше не связываться.
— Верно говоришь, сынок. Им пристрелить человека недолго. Народ боится по улицам нынче ходить… А я тебе заправки трошки припасла. Знаю, у вас еще вчера вся кончилась.
Анна Андреевна вытащила кусок сала, завернутый в тряпицу, и протянула Дмитрию.
— Зачем вы, мама? — сказал Тулушев. — Я и так обойдусь. Нужда всему научит. Я теперь, как в той детской сказке, суп из топора могу сварить.
— Ты бери. Хлопцам для поправки потребно. А я для себя еще найду…
— Где найдете-то, мама, — грустно сказал Тулушев. — Знаю же, что нету у вас!
— Не перечь, сынок. — Она чуть не силой сунула кусок сала в руки. — Лучше собери грязное белье. Соня постирает.
Анна Андреевна позвала стоявшую неподалеку дочь. Соня взглянула на Дмитрия лукаво, знала, что повар перед ней робеет и ничего с собой поделать не может. Как увидит дивчину, слова в горле застревают. Нравится ему Соня, нравятся ее пышные вьющиеся волосы, тяжело падающие на плечи. Ей нет и шестнадцати, но выглядит совсем взрослой. Не один Тулушев на нее засматривается. Однако Соня знает себе цену и давать волю рукам никому не позволяет. Так отбреет, что ухажеры из выздоравливающих сразу в сознание приходят.
— Что стирать-то? — спросила Соня, насмешливо рассматривая смутившегося Тулушева. — Повязки?
— Ага! — воскликнул Дмитрий, обрадовавшись, что девушка сама к нему обратилась. — Доктор велел кипятить долго-долго.
Для ежедневных перевязок нужны были бинты, горы бинтов. Новых взять неоткуда. А старые при многократном использовании требовалось стерилизовать особенно тщательно: не менее двух часов кипятить и проглаживать раскаленным утюгом. Работа требовала предельной аккуратности, терпения, и занимались ею десятки женщин. Во многих дворах, не затухая ни днем, ни ночью, горели костры. В котлы беспрерывным потоком закладывали перевязочный материал. Не успевали вытащить одну партию, как наготове другая. Едва подсохшие бинты пускали под утюг. А для утюга нужен древесный уголь, да чтобы горел он синим пламенем — морока!
Соня за день так выматывалась со стиркой, что к вечеру не чуяла под собой ног. Но она никогда не жаловалась. Вот и сейчас, привычно затолкав в корзину гору использованных бинтов, с иронией спросила:
— Только и всего? А разговору-то сколько… Скидавай гимнастерку! Срам кашевару в такой грязищи ходить.
— Да я уж сам…
— Кому сказала!
— Переодеться не во что…
— В исподнем походишь, не пан.
Тулушев медлил, не решаясь остаться в белье, которое тоже было не первой свежести. На выручку пришла Анна Андреевна.
— Да отвернись ты, девка, очи твои бесстыжие! — прикрикнула она на дочь. — Или не бачишь, хлопец застеснялся?
— Очень интересно на Кощея глядеть, — фыркнула Соня.
— Были бы кости целы, мясо после войны нарастет. Правильно, сынок? Ты исподнее тоже давай…
— Вы уж и шкуру заодно сдерите, мама. В чем же я останусь? — в ужасе воскликнул Дмитрий.
— Халат у доктора одолжи. Стряпухе в белом положено ходить, — хохотнула Соня.
Они таки заставили Тулушева переодеться в докторский халат и ушли, пообещав вернуть одежду и бинты к вечеру.
— А я пособить пришел, — раздался за спиной Тулушева зычный бас. Из-за угла дома выдвинулась массивная фигура Ивана Фесенко. — У Дворников еще не проснулись?
Солдат держал перед собой забинтованную руку и нес ее бережно, как ребенка, только что не баюкал. Вначале рана не очень его беспокоила. Фесенко считал ее пустяковой. Ну чиркнул осколок по предплечью — подумаешь, делов-то. Вот контузия — это да. Но потом не только предплечье, а вся рука воспалилась. Видно, в рану попала инфекция, и боль стала донимать. Да ведь могло быть и хуже…
— Знаем, кто тебя интересует, — хитровато прищурился Тулушев.
— Это ты зря, — пробурчал Фесенко, отводя глаза. — У них все семейство замечательное: что Василий Ерофеевич, что Евдокия Михайловна, даже малец Ванюшка и тот…
— Брось, — перебил Дмитрий, подбрасывая дрова в топку. Вода вот-вот должна была закипеть. — Спишь и во сне видишь небось золотые сережки.
— Какие еще сережки? — рассердился Иван. Врать он не умел, а признаться, что Тулушев попал в точку, было неловко.
— От меня-то что скрывать, — заметил Тулушев. — Да и ребята в курсе, потому как на лице твоем круглом все написано.
— Так Соня мне, можно сказать, жизнь спасла!
Говоря так, Фесенко ничего не придумывал. Когда остатки его взвода в последний раз поднялись в атаку, раненый Иван, не выдержав, тоже выскочил из воронки. Прижимая к груди автомат, успел пробежать метров тридцать и от резкого удара вдруг рухнул на землю. Что-то сверкнуло перед глазами. По руке словно раскаленным прутом стеганули. Еще один взрыв, и его отшвырнуло в сторону. Уткнувшись головой в куст, Иван потерял сознание.
Очнулся от прикосновения чьих-то рук. Открыл глаза и не поверил тому, что увидел. Склонившееся над ним лицо показалось наваждением. Мраморно-белый лоб, глубокие, как омут, глазища… С ума сойти!
— Уйди! — попросил он. — Не береди душу!
Печальная улыбка на склоненном лице обозначила ямочки на щеках.
— Очнись, солдатик, — потрясло «наваждение» за плечи. — Не спи, спать потом будешь…
Он застонал. Опираясь на протянутую руку, встал на колени, потом поднялся, шатаясь, словно пьяный. Сделал шаг, другой, чуть не упал: ноги подгибались.
— Держись, солдатик, и не шуми. Шуметь опасно, — шепнула она. — Пошли, сховаю…
С того дня Ивану действительно снились часто золотые сережки, вдетые в нежные девичьи уши. Разумеется, он ни словом никому об этом не обмолвился и наивно полагал, что окружающие не подозревают о его чувствах. Поэтому Тулушев, угадавший тайну, которая, собственно, ни для кого, в том числе и для Сони, уже секретом давно не была, поверг Фесенко в смятение.
— Тоже друг! — разозлился он. — На твоем месте я бы язык проглотил, а ты распустил его, как баба на базаре!
— Да я ничего, — растерялся Дмитрий. — Прости, коли что не так сказал!
— Ладно, — смягчился Фесенко. Он был отходчив и не умел держать зла. — Только никому ни слова! Говори, чем помочь…
— Куда тебе с одной-то рукой?
— Думаешь, силу совсем растерял? Смотри…
Здоровой рукой Иван схватил кочергу, зажал между колен, согнул ее и тут же вскрикнул от пронзительной боли.
— Ты что делаешь, Фесенко? — раздался гневный окрик. На крыльце стоял Крутских. — Я тебя стараюсь вылечить, руку сберечь, а ты… Дурную силу девать, что ли, некуда? — Крутских поднял согнутую кочергу, увидел расстроенные лица солдат и смягчился: — Зачем же казенное имущество портить?
Лицо Ивана расплылось в улыбке.
— Так я мигом ту кочергу в прежнее состояние верну, доктор. Не серчай…
— Совсем с ума сошел! Хочешь, чтоб рана открылась? А ну, марш на место! — Он повернулся к Тулушеву. — Как с завтраком, Дмитрий?
— Через тридцать минут будет готов.
— Поторопись…
Во двор вихрем влетел Ванюшка и с ходу закричал:
— Доктор, доктор! Там до вас пришли! Лекарка наша Горуновичиха интересуется, как вы с ранеными управляетесь…
Крутских, больше всего боявшийся разоблачения перед ранеными, насупился. Этого только не хватало. Ревизия, черт бы ее побрал! Добро бы начальство какое, а то сельская фельдшерица. Всю картину может изгадить…
Встретил он Горунович настороженно, неприветливо. Даже внешность ее показалась неприятной. Глаза строгие, холодные, глядят с прищуром. И говорит назидательным тоном. То повязка наложена неправильно. Кто вас учил?.. То антисептика не на высоте. Кто же так содержит медикаменты?..
Крутских крепился, хотя сбывались самые худшие его опасения. Грубить женщине — последнее дело, тем более медику, пусть и местному. И все же не выдержал:
— С какой стати вы меня отчитываете, как мальчишку? Спросили бы поначалу, нуждаюсь ли я в вашим советах!
Горунович была оскорблена в лучших чувствах. Она пришла помочь, подсказать… И вот благодарность! Евдокия Степановна круто повернулась и молча пошла прочь.
Крутских долго не мог успокоиться. Ходил вокруг дома, курил и думал. Конечно, у него не семь пядей во лбу. Наверняка погрешности допускает. Но разве правильней было бы оставить людей совсем без помощи? Ведь заявилась эта фельдшерица только сейчас, когда первая помощь раненым уже оказана. Худо-бедно, многие начинают выздоравливать…
Рассуждал Крутских верно, только со своей колокольни. В подопечном ему помещении детского сада находилось после отбора пятьдесят шесть легко раненных бойцов. В остальных же местах созданного в Кучакове военного госпиталя лежало свыше четырехсот человек. Многие из них с опасными для жизни ранениями находились на грани жизни и смерти, нуждались в операционном вмешательстве и длительном лечении. Здесь-то и сосредоточились все имеющиеся в наличии медицинские силы, сюда и было главным образом обращено внимание жителей села. О филиале лазарета, что располагался на краю Кулакова, многие просто не знали.
Крутских, как маятник, ходил вдоль длинного приземистого здания. Человек впечатлительный, он после разговора с Горунович никак не мог успокоиться. Тем более что подсознательно чувствовал определенную основательность ее упреков. Как-никак, а он все же не врач. Вслух, разумеется, признаваться в этом нельзя, потому что повредит делу. Раненые чутко реагируют на его состояние. Им мгновенно передается бодрость и оптимизм так же, как и нервозность «доктора». Но от себя-то не спрячешься…