— Пора делать обход, Александр Петрович, — донеслось из окна.
Приятный грудной голос принадлежал Виктории Михалевич. Крутских узнал бы его из сотен других голосов. Виктория появилась в Кулакове в конце сентября. Как-то утром Крутских увидел на улице девушку в страшных лохмотьях. Она остановилась неподалеку от кухни и, как завороженная, смотрела на Тулушева, вернее, на кашу, которую он раздавал раненым.
— Митя, покорми человека! — крикнул Крутских.
Тот неохотно зачерпнул каши, поколебавшись, отправил половину обратно в котел, оставшееся с сожалением плюхнул в миску.
— Ходят тут всякие, — заворчал Тулушев, но ослушаться не посмел, хотя во всем, что касалось питания раненых, Дмитрий был крайне прижимист. Основания к тому были: продуктов оставалось все меньше, а поступления от сельчан сокращались. Тулушев умудрялся экономить даже на собственном желудке.
— Не надо! — испуганно воскликнула девушка.
— Митя, — повторил Крутских укоризненно, — не жмись. Человек от голода умирает, разве не видишь?
— А если у меня всего на десяток заправок осталось? — не сдавался Тулушев. — Вы же сами потом с меня спросите.
— Спрошу. Но одно к другому не относится. Отдай мою порцию!
— Я чужого не ем! Я не возьму! — задрожав от обиды, отвернулась девушка.
Крутских не стал слушать и чуть ли не силой сунул ей миску в руки. Она не выдержала, схватила дрожащими руками ложку и стала жадно глотать кашу.
— Простите меня, крошки во рту не держала несколько дней, — выговорила наконец девушка, утолив первый голод.
Теперь Александр хорошо рассмотрел ее. Если бы не изможденный вид, девушку можно было назвать красивой. Правильный овал лица, темные, как спелые сливы, глаза, тонкая талия — все это делало ее облик чрезвычайно трогательным.
— Вы что умеете? — поинтересовался Крутских.
— Я закончила медучилище. Работала в больнице…
— Не может быть! — воскликнул он, не веря удаче. Заполучить настоящую медсестру в его двусмысленном положении — о таком он не мог и мечтать.
— Оставайтесь у нас, — попросил Крутских.
— Где у вас?
Поспешно, боясь, что получит отказ, он рассказал ей про госпиталь.
— Ну конечно же, я согласна, — не задумываясь, ответила девушка.
Так Виктория Дмитриевна Михалевич стала незаменимой помощницей «доктора», получив должность старшей медицинской сестры. А дальше произошло неожиданное…
Намаявшись за день, Виктория как-то зашла под вечер в каморку Крутских, где тот, по обыкновению, используя каждую передышку, читал медицинское пособие. В тайну его статуса врача Виктория была посвящена, но что они вообще знали друг о друге? Война сорвала их с места, выбросила из привычной жизни и столкнула в маленьком украинском селе, о существовании которого оба прежде не имели представления. На своей родной земле, ставшей вражеским тылом, два человека оказались объединенными общим делом. Их прочно связало чувство долга и ответственности за жизнь людей, силою обстоятельств вверенных их попечению. Но этого казалось мало. Нужно было полное доверие. И Крутских ничего не утаил…
Сидя в закутке, отгороженном от госпитальной палаты, Виктория слушала исповедь Александра, как страшную в своей обнаженности легенду. В ней было все: воспоминание о трудном сиротском детстве, о любви к живописи и мечте стать художником; о службе в армии и двух войнах, пусть кратких по времени, но оказавших на характер молодого человека большое влияние; о жене и маленькой дочке…
Несколько дней назад кто-то из сельчан принес весть: на ближайшей от села железнодорожной станции возле сгоревшего санитарного эшелона расстреляли врачей, отказавшихся работать на немцев. Станционные служащие рассказали, что одна из расстрелянных, молодая женщина-врач все рвалась к полыхающему вагону, где, говорят, осталась ее маленькая дочь. Такой она и запомнилась, выкрикивающей проклятия, поседевшей на глазах у очевидцев от ужаса перед совершаемым злодейством, бессильная что-либо изменить.
Александр знал точно: Таня в армии с первых дней. А дочь?.. Ее ведь не с кем было оставить. Значит, взяла с собой? Мыслимо ли представить, что случившееся коснулось ее? И в то же время приметы, дошедшие в пересказе до Крутских, до мелочей совпадали…
— Только не жалей меня, — грубовато оборвал Крутских свой скорбный рассказ, заметив горестное лицо Виктории.
— Не жалость это, Саша. Мне больно за тебя и за ту женщину, — сказала она тихо и вышла.
С тех пор он постоянно следил за Викторией взглядом, будто боялся потерять точку опоры. Между ними не было сказано ни одного слова, выходящего за рамки деловых отношений, но оба знали, что питают друг к другу нечто большее, чем просто дружескую симпатию. Впрочем, они тщательно скрывали то, что стали уже замечать окружающие…
— Вы меня слышали, Александр Петрович? — высунувшись из окна, переспросила Виктория. — Пора делать обход.
— Иду, — отозвался Александр, стараясь настроить себя на деловой лад.
Ежедневный обход он ввел сам. Во время финской кампании, лежа в госпитале после ранения, Александр наблюдал ритуал обхода и думал тоща: что толку спрашивать каждое утро одно и тоже — где болит, как самочувствие? Словно нельзя справиться у дежурной сестры?
Теперь сам, оказавшись в роли человека, слово которого стало авторитетным, он почувствовал: обход — не пустая формальность. Раненые ждут его посещения. Одобрительный жест, утешительное слово, ободряющая улыбка — все годится. Человеку всегда дорого внимание, особенно, когда он болен…
Однако на сей раз пришлось неожиданно изменить установившееся правило. Едва Крутских вошел в помещение и надел халат, как в дверях появился моряк. Александр слышал о Гришмановском от хирурга, бывавшего здесь дважды, знал о его роли в госпитале, но встречаться не доводилось.
— Александр Петрович? — спросил вошедший и протянул руку. — Рад познакомиться. Я как-то сюда заглядывал, но вас, к сожалению, не застал.
— Знаю, доложили. Я ходил в тот день насчет продуктов договариваться, — буркнул Крутских. Он чувствовал себя скверно. Хирург — тот ни о чем не допытывался, отобрал несколько человек, нуждавшихся в операции, и ушел. А этот явился неспроста, он не сельская фельдшерица, с которой можно не посчитаться. Если уж найдет недостатки, добром не кончится. Время военное, и намерения самозванца, пусть самые распрекрасные, в расчет не идут.
— Живете на отшибе, прекрасное место по нынешним временам, — продолжал между тем Гришмановский. — Чуть ноги не вывернул, пока добрался… Вы, говорят, отлично справляетесь со своим хозяйством. Если не возражаете, давайте сделаем совместный обход.
Моряк говорил приветливо, но Крутских все равно было не по себе. Он шел, сопровождаемый взглядами раненых, чуть отстав от Гришмановского, и внутренне напрягся, готовый к защите или, если понадобится, к отпору. Лицо моряка оставалось невозмутимым. В вопросах, что он задавал, подвоха не чувствовалось. Врач спрашивал о медикаментах, перевязочных средствах, интересовался, в чем они испытывают особую нужду, как обстоит дело с питанием. Именно потому, что Александр ждал какой-нибудь каверзы, его сразу насторожил вопрос, заданный как бы вскользь: что за конфликт произошел у него с фельдшером Горунович?
«Успела нажаловаться чертова баба», — подумал Крутских и с неожиданной злостью сказал:
— А пусть не вмешивается! И то не по ней, и это. Появилась, как гастролер, и поучает. Сама бы покрутилась возле раненых сутками напролет — другие бы песни запела!
— Она и крутится, как белка в колесе, — спокойно отозвался Гришмановский. — У нее, кроме госпиталя, еще и село на руках. Среди жителей больных хватает, а от должности завмедпунктом ее, хоть и война, никто не освобождал…
Крутских хотел сказать что-то в свое оправдание, но Гришмановский, окинув еще раз палату оценивающим взглядом, предварил его:
— А мне здесь нравится! Чувствуется армейский порядок. Остается его поддерживать.
То, что моряк похвалил и бесспорно признал коллегой, обрадовало Крутских лишь в первую минуту. Однако он тут же подумал: правду от специалиста надолго не скроешь. А с ложью в сердце он никогда не жил и жить не собирается. Поэтому, как только они остались вдвоем, Крутских стремительно выпалил:
— Простите, Афанасий Васильевич, но я… я не врач!
— Очень интересно, молодой человек, — несказанно удивился Гришмановский. — А кто же вы? — и поглядел пристально, будто увидел впервые.
— Я вам все объясню… Так случилось. А вообще-то я командир, младший лейтенант, артиллерист!
— Ну и молодец, младший лейтенант! — присаживаясь на табурет, уважительно сказал Гришмановский. — Тебе сколько? Двадцать три? Всего-то? Лихой парень. Доведись мне, ей-богу, не решился бы…
Губы Крутских помимо воли расползлись в улыбке.
— Правда? — обрадовался он.
— Думаешь, льщу? Нисколько. Наоборот, отдаю должное силе воли, мужеству. К тому же, если честно, зря удивился. Жизнь сейчас такова, что поднимает в человеке подспудные резервы, и они, как показывает твой случай, поистине неисчерпаемы…
Гришмановский умолк, задумался. Насколько же, действительно, велик в людях запас прочности. В мирной жизни его не замечаешь, а на таких крутых поворотах… Мог ли он три месяца назад представить себя начальником госпиталя, находящегося в тылу врага? Кругом фашисты, а у него и маленькой группы товарищей на руках полтысячи раненых, полных два батальона!.. Положим, лечить людей его учили. Лечить, но и только. Сейчас же помимо врачевания приходится заниматься снабжением медикаментами и продуктами без расчета на привычные в мирное время плановые поставки…
А связь с подпольем? Кто, когда, где обучал его хитрости, притворству, изворотливости? Приходится прятать истинные мысли даже от своих только потому, что кто-то вдруг может оказаться нестойким, ненадежным…
Третьего дня у него снова был Заноза. Вырядился, как жених перед свадьбой. Увидел, что Гришмановский обратил внимание на его «петушиный» вид, и нахмурился.