— Здоровеньки булы, — осклабился косой, шутовски приподнимая шапку. — С прибытием!
— Павло, поди сюда, — позвал круглолицый. — Глянь на ездового!
Из кустов вышел Скакун. Олексиенко сразу его узнал. Еще в начале тридцатых годов тот был раскулачен и на каждом перекрестке грозился отомстить своим обидчикам. Олексиенко и сам был не из бедных, имел в доме полный достаток. Он не сразу вступил в колхоз, однако вовремя опомнился. Потому и считал его Скакун предателем. За сопротивление коллективизации сам он был выслан в Сибирь. По слухам, бежал оттуда, был пойман и отправлен в места достаточно отдаленные. С началом войны, как выяснилось впоследствии, Скакун попросился на фронт. Ему поверили, направили в действующую армию. Но при первой же возможности Павло дезертировал и, добравшись до родных мест, предложил свои услуги фашистам.
— Так это ты, сволочь? — надвинулся Скакун на деда. — Выслуживаешься? Великую тебе должность большевики предназначили, — протянул он с издевкой. — Слыхали, мужики? Земляк наш на старости лет в объездчики выдвинулся, — захохотал Скакун, обращаясь к своим помощникам.
— Ты меня не замай, — вскипел Олексиенко.
— Молчи, комиссарский прихвостень! — рявкнул Скакун. — Сколько тебе карбованцев отвалили за лакейскую службу?
— Я-то никогда в лакеях не служил, — закричал Олексиенко. — А ты нанялся!..
— Заткнись! — Скакун с размаху огрел старика плеткой и угрожающе потянулся к висевшей на поясе кобуре.
— Не трожь, — закричала Катя, загораживая собой деда. — Или в тебе совести нет?
— Глянь, девка! — удивился круглолицый, только что заметивший Катерину. — А она ничего… Дозволь, пан начальник, девку пощупать.
— Я те дозволю, — гневно сдвинул брови Скакун. — Вы для чего ставлены на пост?
— Бей! Бей, гадина! — кричал между тем разошедшийся Олексиенко. — Сила пока на твоей стороне!
— А ты на возвращение большевиков надеешься? — остывая, насмешливо спросил Скакун.
«Сейчас такое брякнет, — с отчаянием подумала Катя, — запросто пристрелить могут». Она вцепилась в деда и потащила его к телеге, приговаривая:
— Пошли, диду, пошли. Уважайте власть!
— Да какой он мне начальник! — задохнулся от злости Олексиенко.
— А вот я тебе сейчас покажу какой, — усмехнулся Скакун. — Была у тебя коняка — и нет. Считай, конфискована…
— Права не имеешь! — закричала, не выдержав, Катя. Боязнь потерять единственный госпитальный транспорт пересилила в ней страх перед полицаем.
— Права? — переспросил Скакун. — Да у меня нынче больше прав, чем у бывшего председателя колхоза! Я вас всех согну!..
— Не трогай коня, — попросил Олексиенко, понимая, насколько его унижение бесполезно. — Не мой он…
— Скажи спасибо, сам пока цел. За противозаконные действия я могу вас обоих… Тикай отсюда, пока я добрый!
Олексиенко горестно качнул головой и неохотно последовал за Катей.
— А до вашего лазарета я еще доберусь, — крикнул вдогонку Скакун.
— Руки коротки! На лазарет сами немцы разрешение дали! — отчаянно закричала Катя.
— Слыхал! — рявкнул Скакун. — Но я знаю, как вас достать. За укрывательство комиссаров и инородцев немцы по голове не гладят. А они у вас есть. И я их найду! Так и передай своему моряку. Болтаться ему на осине с петлей на шее!..
Спотыкаясь на кочках, Катя и Марк Ипполитович медленно побрели назад. Возмущенный до предела дед без устали бормотал угрозы, на чем свет стоит костерил новоиспеченных представителей «власти» и особенно этого раскулаченного гада, который их, сволочь, подстерег.
— Неужели они нас выследили? — спросила Катя. Она понуро плелась следом, думая об отобранной лошади. Откуда теперь достать другую? Всех коней давно реквизировали немцы…
— А кого, ты думаешь, они ждали? — сердито отозвался Марк Ипполитович.
— Что ж тогда получается, — протянула Катя. — Ефим Комащенко нас как бы предупреждал?
Олексиенко покосился на нее неодобрительно.
— Не нашего разума это дело. Вот доложим Афанасию Васильевичу — он и разберется…
Гримашновский выслушал их молча. Даже сожаления по поводу пропажи коня с повозкой не высказал, чем несказанно обидел Олексиенко, очень нуждавшегося в сочувствии. А еще лучше, кабы ему прямо сказали: не виноват ты, дед. Однако Гришмановский лишь задумчиво покачал головой и сказал не совсем понятно:
— Та-ак, теперь ясно, откуда ветер подул. — Вид у него был при этом хмурый.
— Не до нас ему теперь, — шепнула Катя деду. — Пошли!
Гришмановский остался сидеть в операционной. Последние дни она зачастую пустовала. Необходимые операции были сделаны, а в повторных люди нуждались крайне редко. Афанасий Васильевич любил, когда разрешало время и дела, посидеть в этом светлом классе с тщательно выбеленными стенами и надраенным до яичной желтизны деревянным полом. Комната напоминала корабельный лазарет, где царила такая же чистота.
Последнее время он частенько вспоминал свою службу в Пинской флотилии. Командующий у них был педантичный придира и спуску никому не давал. Каждое утро контр-адмирал Рогачев появлялся на палубе подтянутый, тщательно выбритый. Даже во время боев он умудрялся сохранять безукоризненный внешний вид. При малейшей возможности командующий объезжал суда, внимательно все осматривал, и горе было тому, у кого обнаруживал недостатки. За серьезные упущения мог немедленно отстранить от должности, а за более мелкие прегрешения учинял такой разнос, что тошно становилось.
Однажды и Гришмановскому от контр-адмирала досталось. Тот обнаружил беспорядок в одном из корабельных лазаретов и выдал старшему врачу по первое число. Пришлось объездить все суда флотилии и досконально проверить их медико-санитарное состояние. А было в Пинской флотилии семнадцать мониторов и канонерских лодок, девятнадцать сторожевиков и двадцать два бронекатера. Каждую посудину Гришмановский облазил, что называется, от киля до клотика… Лежат сейчас эти красавцы на дне Днепра. Но закроет моряк глаза, и встают перед мысленным взором один за другим суда — грозные, наводящие страх на врага.
Как давно это было, подумал Гришмановский. А ведь всего-то два с небольшим месяца прошло с тех пор. Война убыстряет события, сжимает время. Недаром на фронте один год службы считается за три.
Мысли вернулись к повседневным делам. Рассказ Олексиенко по-новому высветил недавний визит немцев. До этого те не проявляли к Кулакову особого интереса, и Гришмановский, признаться, подумывал — пронесет… К тому же были приняты некоторые меры: в школе оставили только самых тяжелых, остальных с согласия сельчан разместили по окраинным хатам. Теперь Поповьянцу для обхода пациентов требовалось несколько часов…
Подпольщики добыли в Бориспольской управе официальный документ, где черным по белому было написано: власти разрешают лечить раненых русских солдат. По выздоровлении тех следует направлять в лагерь для военнопленных, расположенный в Дарнице. Самая строгая персональная ответственность за исполнение данного распоряжения возлагалась на шефа лазарета господина Гришмановского.
Перечитывая текст, напечатанный по-русски и по-немецки, Афанасий Васильевич прекрасно сознавал, скольких ухищрений, ловкости, мужества потребовалось от подпольщиков для того, чтобы достать подобную бумагу. Тем более печать внизу стояла подлинная. Ну а что касается подписи… Кто же сейчас будет заниматься графологической экспертизой?..
Тот же Заноза, поддерживающий постоянную связь с городским подпольем, передал, что Гришмановскому предлагается лично побывать в Бориспольской комендатуре.
— Что я там забыл? — удивился Гришмановский.
— Вам следует представиться новым немецким властям и заверить их в своей полной лояльности, — невозмутимо пояснил Заноза.
— Только этого еще не хватало! — разозлился Афанасий Васильевич.
— Зря возмущаетесь! — Голубые глаза Занозы глядели на моряка строго. — Идти придется, так велели передать. И еще сказали: знание немецкого языка вам очень должно помочь.
И пришлось Гришмановскому отправляться на поклон. Он побывал в Бориспольской комендатуре, вел себя смирно, постарался понравиться. Знание языка действительно произвело впечатление. Комендант поинтересовался, откуда у доктора такое прекрасное произношение — истинный «хох дойч». Гришмановский доверительно объяснил, что мать его, чистых кровей немка, вышла замуж за петербургского чиновника, не сумевшего своевременно эмигрировать. Комендант остался доволен. Знал бы он, что отец Гришмановского был старым питерским рабочим, а мама — швеей, научившейся грамоте в ликбезе.
Немецким языком Афанасий Васильевич занялся поначалу самостоятельно, став уже судовым врачом. Корабельная служба оставляла много свободного времени. Моряки, отличавшиеся завидным здоровьем, были редкими пациентами, и Гришмановский, пристрастившийся к книгам, решил прочесть понравившиеся ему стихи Гейне в подлиннике. Овладеть разговорной речью и отшлифовать произношение удалось уже после окончания Военно-морской медицинской академии, которая дала ему прочные знания немецкой грамматики. Остальное пришло потом, когда он заставил себя читать вслух не только Гейне, но и других немецких писателей.
Сделал Афанасий Васильевич еще один шаг, укрепивший, по его мнению, положение госпиталя в глазах немцев. Поновьянц поначалу не соглашался с его затеей, но участвовать не отказался. Гришмановскому пришла мысль отправиться в Дарницу, в лагерь для военнопленных, с целью забрать оттуда раненых, если таковые найдутся. Рафаэль только руками развел.
— Вы полагаете, — резонно спросил он, — нам их отдадут?
— Почему же нет? Представь, приезжают два русских врача, предъявляют официальную бумагу и говорят: так, мол, и так, хотим избавить вас от липшей обузы. Вылечим, вернем здоровыми. Вам же нужна крепкая рабочая сила!.. Разве не эффектно?
— А если они нас с вами эффектно там оставят?
— Не исключаю. Но понадеемся на лучшее. Конечно, я могу поехать один, однако вдвоем убедительнее. Ты будешь в белом халате, при сумке с красным крестом. Впрочем, не настаиваю…