— Вот, значит, как! — выдохнула мать гневно. Лицо ее стало каменным. — То-то я гляжу — мужик чужой в хате отирается…
— Не надо, мама! Не говорите лишнего, потом пожалеете. Да и меня вы дюже хорошо знаете. Лучше благословите…
— Ох, батьки нема! Он бы тебя высек… — Мать тяжело вздохнула и, повернувшись к Гришмановскому, сказала: — Ну лады… Как кличут-то тебя? Афанасием? Чудно, по-нашему буду звать Антоном… Вот что, Антон, Валюшку я забираю до дому. Там она скорее поправится. А ты, коли промеж вас серьезно, приезжай в Красиловку.
— Я не могу бросить госпиталь! — воскликнул Гришмановский.
— А я тебя и не тороплю, — возразила мамаша. — Когда сможешь, тогда и приезжай. Фельдшера у нас нема, на войну забрали. Так что работать есть где…
Мать укутала Валю в привезенный с собой полушубок, с помощью Гришмановского вывела ее из хаты и усадила в запряженную понурой лошаденкой бричку.
Первые несколько дней Афанасий Васильевич не находил себе места. Потом боль и обида несколько притупились, но чувство полного одиночества не проходило.
За окном, возле которого стоял Гришмановский, стало заметно темнеть. Короткий день был на исходе, от деревьев расползались длинные тени, казавшиеся на фиолетовом снегу изжелта-синими. По улице протарахтела бричка. В вознице Гришмановский узнал Пащенко. «На Родиона Павловича можешь полагаться, не подведет, — вспомнились слова председателя колхоза. — Мало ли что может произойти. Война, хоть мы и в тылу врага, для нас не кончилась. Наоборот, только разворачивается. Так что верных людей запоминай, чтоб знал, на кого можно опереться в трудную минуту. Попомни: народ у нас замечательный…»
«А ведь Кравчук прав, — подумал Гришмановский, — надежных людей в селе много». Он стал мысленно перебирать добровольных помощников, как бы заново их оценивая. Пащенко, Олексиенко, Лукаш, Дворник, Литвиненко, Томилин… Что бы он делал без этих самоотверженных мужиков? Они умудрялись доставать продукты, одежду, топливо, перевязочные средства… Рисковали? Конечно. Но в том и состоит истинный героизм, что делали они все как тяжелую, но необходимую работу. А девчата? Соляник, Конченко, Батюк, Мухина, Расич, Комащенко, Хобта… В их возрасте впору с парубками за околицей гулять. А они, падая от усталости, сбиваясь с ног, несут на своих плечах основную тяжесть ухода за больными воинами. Не всякому мужику такое под силу!..
Гришмановский потер пальцами виски. Заботы одолевают одна сложнее другой. Голова идет кругом от мысли, чем ежедневно накормить несколько сот человек, как снабдить хотя бы самой необходимой теплой одеждой бойцов, кому приспело время уходить… Необходимо к тому же создать у людей соответствующий моральный настрой, от которого тоже в известной мере зависит выздоровление. Да вдобавок изыскать надежные пути эвакуации тех, кто способен снова активно бороться с врагом.
Для всего этого нужна постоянная связь с подпольным райкомом, ведающим переправкой групп через линию фронта, с начинавшими создаваться в округе партизанскими отрядами. И рисковать. Рисковать каждодневно, ежечасно! Черт бы с ним, если бы только своей головой… Но ведь стоит немцам узнать, что в действительности происходит в госпитале, — а об этом и старосте, и полицаям в конце концов удастся разнюхать, — как село и его жителей не спасут никакие силы.
Кто-то торопливо постучал и, не дожидаясь разрешения, вошел. Обернувшись, Гришмановский увидел улыбавшегося Занозу, плотно прикрывшего за собой дверь. Железнодорожный мастер в лихо сдвинутой на затылок ушанке был необычайно возбужден.
— Добрые вести, Афанасий Васильевич! — не дожидаясь вопроса, выпалил Заноза. — Брешут всё немцы, что Москву взяли. Седьмого ноября в столице нашей Родины состоялся парад!
— На Красной площади?
— Точно. Сам товарищ Сталин на Мавзолее стоял!
— Откуда узнал?
— Сведения достоверные. Я вам кое-что принес… — Заноза долго возился с ремнем, наконец вытащил несколько сложенных листочков и протянул Гришмановскому. — Не знаю, разберете ли. Те, кто переписывал, каллиграфии не обучались.
— Что это?
— Доклад товарища Сталина в Москве на Торжественном заседании в честь двадцать четвертой годовщины Великого Октября.
— Где взял?
— Прислали из Борисполя. Специально для вас нынче ночью доверенный человек доставил.
— Вот так подарок!
— Вы только послушайте, о чем тут говорится! — воскликнул Заноза и развернул листок: — «Нужно сокрушить военную мощь немецких захватчиков, нужно истребить всех немецких оккупантов до единого, пробравшихся на нашу Родину для ее порабощения…»
— Дай сюда!
— Сейчас. Тут обо всем откровенно сказано, — продолжал Заноза. — О причинах наших неудач и про то, кто такие национал-социалисты. И, главное, сказано: разгром немецких империалистов и их армий неминуем! — Заноза засмеялся от избытка чувств. — Вот вам еще одно лекарство для раненых. И какое!.. Нужно бить врага! Уничтожать его, где можно: на фронте и в тылу!
— Ив тылу? — переспросил Гришмановский.
— А вы думаете, мы сидим, сложа руки? Ошибаетесь! — Заноза, озорно тряхнув русым чубом, понизил голос: — Мы тут одно дело проворачиваем. Трахнем под Морозовкой так, что немцам не поздоровится!
— Только осторожнее. На себя их не наведи, а заодно и на госпиталь. Я ведь давно понял, что выздоравливающие не зря к тебе льнут. И не только не препятствовал, а наоборот…
— Думаете, я того не ведаю? Люди мне о вас много хорошего рассказывают. А насчет опасности для госпиталя, так оттого и остановились на Морозовке, чтоб подальше от Кумакова. Пустим эшелон под откос — комар носу не подточит…
Оставшись один, Гришмановский зажег коптилку, запер дверь и торжественно разложил драгоценные листки с докладом. Он читал не торопясь. Некоторые места разбирал с трудом: русские слова мешались с украинскими. И чем дольше вчитывался, тем отчетливей понимал, насколько вдохновляющей и поистине всеобъемлющей была выдвинутая программа по разгрому врага. Все тщательно взвешено, предусмотрено: работа тыла, создание боевой техники, действие армий, партизанское движение, организация антигитлеровской коалиции…
Вот он, заряд небывалой силы. Заноза прав, многим это придаст энергии, поможет окрепнуть, воодушевит на борьбу. Гришмановский решительно встал, отпер дверь, велел дежурной сестре позвать к нему Чулкова. Тот явился мгновенно. Вошел, сильно прихрамывая и опираясь на палку.
— Федор Павлович, если не ошибаюсь? — спросил Гришмановский. — Присаживайтесь. Нога все еще болит?
— Плясать не пробовал, но воевать, если надо, смогу, хоть и с костылем.
— Я ждал от вас именно такого ответа. Будем считать, что вы возвращены в строй. Вот что, товарищ политрук…
По обращению стало понятно: дело предстоит серьезное. Чулков встал, вытянулся; палка упала, и он пошатнулся, но это не помешало ответить:
— Готов выполнить любое задание!
— Как начальник госпиталя, я принял решение поручить вам исполнять обязанности политрука. Негласно, разумеется, дорогой Федор Павлович. Знать об этом мы будем только вдвоем. Вот возьми! — протянул Гришмановский мелко исписанные листки. — Это доклад товарища Сталина на Торжественном заседании шестого ноября.
— Откуда? — воскликнул Чулков, схватив драгоценные листки.
— О таких вещах не спрашивают, — строго сказал Гришмановский. — Но ты должен знать: на нашей земле, пусть в тылу врага, существуют и партийная, и Советская власть… Доклад изучи сначала сам, потом прочти и разъясни бойцам. Ясно?
— Все сделаю, товарищ… Простите, не знаю вашего звания.
— Военврач второго ранга.
— Понятно. Не беспокойтесь, товарищ военврач второго ранга. Доклад товарища Сталина будет доведен до личного состава!
Чулков торопливо вышел из операционной, забыв даже попрощаться. Гришмановский проводил его понимающей улыбкой. Все правильно: и радость, и реакция. Родина жива, Москва стоит нерушимо, победа над врагом неминуема… Он и сам испытывал небывалый подъем, точно глотнул свежего воздуха после долгого пребывания в затхлом помещении.
Придя домой, а квартировал Гришмановский по-прежнему у деда Лукаша, чей домик стоял неподалеку от сельпо, он долго не мог заставить себя лечь спать. Ходил по комнатке, думал о том, что пора и им начинать активные действия. Может быть, создать из выздоравливающих самостоятельный партизанский отряд? Оружие, если поискать, найдется. С боеприпасами будет поначалу туговато, но и их со временем можно раздобыть. Взрывчатки тоже нет, а она очень пригодилась бы, если, к примеру, начать с диверсии на станции и вывести из строя железнодорожную ветку Киев — Харьков. Конечно, все надо согласовать с подпольем. Хватит с него одного выговора за недисциплинированность…
Мысли прервал осторожный стук в окно — два удара, после паузы еще три. Так могли стучать только свои.
— Ты? — удивился Гришмановский, увидев Кравчука.
— Обстоятельства заставили.
Кравчук прошел в комнату. После их последней встречи он еще больше зарос, похудел. На лице обозначились острые скулы. Глаза недобро щурились и воспаленно поблескивали.
— Несколько членов подпольного райкома арестованы, — сдавленно сказал Кравчук. — Какая-то сволочь продала…
— А первый секретарь?
— Товарищ Шевченко пока успел скрыться… Только работу развернули — и на тебе!
Кравчук устало опустился на стул, заскрипевший под его могучим телом. Дрожащими пальцами скрутил цигарку, жадно затянулся. Гришмановский, не переносивший табачного дыма, распахнул окно. В лицо пахнул морозный воздух.
— Зима на носу, — заметил Кравчук, — тяжко вам будет.
— А где легче? Читал, что товарищ Сталин сказал? Борьба предстоит упорная и длительная. Она потребует немало жертв…
— Знаю. Потому и пришел, нарушив свою же установку. Скольких бойцов ты сможешь отпустить?
— Большая часть уже ушла, но человек двести подниму.
— Подсчитай точно. Есть сведения, что скоро нагрянут каратели. Конечно, это может произойти не завтра, но вряд ли стоит дожидаться. Все, кто в состоянии, должны уходить, таково решение райкома. — Кравчук подошел к окну, выбросил окурок и захлопнул створки. — Тебе, Афанасий, тоже пора собираться в дорогу.