и не будет: своя хижина, своя ласковая жена и свои дети. Но неизбежный, как казнь, рассвет безжалостно сотрет несбыточные мечты…
И наступит день, когда возненавидишь ты отцветшую кислоглазую старуху, погубившую твою молодость. Опротивеет она тебе до того, что страшнее смерти покажется хоть раз еще возлечь с нею. Но под страхом пытки приведут тебя к опостылевшему ложу, и в выцветших глазах законного мужа мутно всплеснется волна злорадства, когда не его, а тебя заключит в потные объятия редковолосая оплывшая бабища!
Вот тогда-то и придет тебе время бежать к самой глубокой из пропастей, а если нет такой поблизости, то вить тугую петлю из тонкой лианы, пофыркивая при этом от нетерпения…
— Вторично спрашиваю, люди дгаа, — возгласил дгаанга, — есть ли здесь желающий заявить о праве мг'гентлани?
Ни один из множества мужчин, стоящих вокруг, не отозвался на призыв. Промолчали даже те, кто заглядывался на Гдламини с тех пор, когда была она легконогой резвушкой, не носившей набедренника. Велик Тха-Онгуа, наделивший людей разумом, и много лет прошло со дня, когда в последний раз нашелся безумец, вышедший на зов говорящего с ушедшими.
Почти подошел к концу обряд. Роскошная гирлянда, сплетенная из пунцовых гаальтаалей, заколыхалась в руках юношей, готовых поднести ее жениху, дабы мог он, накинув венок на смуглые плечи невесты, во всеуслышание объявить ее своею женой. Всего лишь несколько слов осталось сказать…
Но медлил, медлил, медлил дгаанга. Не зная наверняка, обостренным внутренним слухом, улавливающим шепот демонов ночи, он ощущал: где-то там, в слитно сплотившемся людском скопище, стоит человек, способный превратить день радости в слезную ночь. И — видит Тха-Онгуа! — многое бы отдал юный дга-нга за право не вспомнить о последнем вопросе, но, увы, он не был вождем, имеющим силу и власть снимать дггеббузи.
Он молчал, но молчание сгибало его, не позволяя дышать.
И когда мука стала предельной, служитель Предков, сейчас похожий на собственного, пока еще живого, прадеда, сдавленным голосом обратился к людям:
— Народ дгаа! Есть ли здесь кто-либо, желающий заявить о праве мг'га'мг'гели? Если есть, то пусть скажет нынче или не говорит никогда!
Молчание сделалось гуще смолы. Оно оказалось таким бесконечным, что дгаанга успел поверить: дурные предчувствия обманули его! Улыбка смягчила напряженные скулы, он приподнял руку, готовясь дать знак нести гирлянду жениху…
И тогда откуда-то из последних рядов донеслось:
— Есть!
Всего лишь одно слово, но люди дгаа расступились, раздвинутые им, открывая проход к центру площади человеку с лицом, укрытым под черной маской прощания с жизнью.
Не спеша, храня достоинство, как и положено умирающему, прошел он шесть десятков шагов, остановился перед дгаангой, резко взмахнул руками и медленно скрестил на груди опустевшие ладони. Недвижно застыл человек, выкрашенный с ног до головы черной, как ночь, краской, а у ног его, вонзившись в утоптанную землю, торчали тяжелый обоюдоострый ттай и боевой топор-кьяхх, всегда жаждущий крови.
— Я пришел. Я готов, — голос, искаженный тыквенной маской, был неузнаваем. — Я сказал!
— Открой лицо, человек, — потребовал дгаанга. — И назови свое имя!
И вышедший из толпы подчинился, ибо хорошо знал обычаи.
Но еще до того, как маска, ненужная более, покати лась по земле, за спиной Дмитрия гневно заурчал Н'харо, а затем Гдламини, мгновенно сделавшаяся синюшно бледной, вскрикнула:
— Дгобози!
На выкопченно-черном лице ослепительно сверкнули зубы, мало похожие на человеческие. Да и не может сохранить в себе человеческое тот, кто с оружием в руках откликается на последний зов дгаанги в свадебный день.
— Я, Дгобози тту Квит'тьять'Ямби вва Ттунгу л'Ллаати йа вва Къяндъ'я г'ге Нхузи, перед лицом народа дгаа и теми, кто глядит сейчас с высокой Выси, настаиваю на своем священном праве мг'га'мг'гели. Так я решил. Иначе я решать не стану. Потому, уважаемый дгаанга, укажи начинать поскорее!
Совсем обычно было сказано все это, не без должной почтительности и даже учтивости. Так, любезно и вскользь., просят передать миску похлебки или предупреждают, что собирается дождь. Но тем более леденящим холодком потянуло вдоль площади, и в отдалении негромко заплакала женщина, а сразу вслед ей зарыдала другая, и еще, и еще… Ибо мг'га'мг'гели на языке дгаа значит Тройная Смерть. Чудовищно дряхл этот обычай, не менее стар, чем мг'гентлани, но суть его куда ужаснее. Ведь Смерть Заживо придумана доброй Вва-Дьюнгой; она хотела всего лишь остеречь безоглядно влюбленных, не предвидя, что получится, как всегда. А право Тройной Смерти даровано людям Ваарг-Таангой, ничего не делающей наполовину. Подчас безмерно тяжелы бывают дары Безликой, но никогда она не забирает их обратно, как ни проси, и даже сам Красный Ветер оказался некогда не в силах разрушить мощь ее чар…
Каждый из юношей дгаа имеет право на Тройную Смерть.
Ведь бывает так: все уже решилось, и ничего не изменить, и понимаешь, что навеки закрыто для тебя запретное, в коем сосредоточен смысл бытия. Иной иолд, не твой, получил туда доступ, и под иным, не под тобою, извивается желанное до крика тело, получая и даруя блаженство, которого ты лишен…
Тогда сознаешь: нет тебе места на Тверди; пришло время уходить к Предкам. Но ттай, уже приставленный к груди, замирает, удержанный мыслью: ты — уйдешь, а им обоим будет хорошо? Так нет же! В кустах стережешь ты счастливого соперника, но уже занесенный кьяхх останавливает вопрос: он — уйдет, а она все равно не будет с тобой? Она вновь изберет иного! А поднять руку на нее, разбившую сердце, выше твоих сил, бедный двали…
Кстати, о как кстати придется тебе тогда подарок Ваарг-Таанги!
Запрещено являться на свадьбу с оружием. Всем, а в первую очередь жениху. Но не тебе! Ты придешь с ттаем и с кьяххом. И потребуешь поединка. Безликая не позволяет жениху ответить отказом. Сражайся же и убей! Да, закон суров: любой дгаа, взявший жизнь соплеменника, изгоняется навсегда. Но что тебе до закона? Если ты, вооруженный, победишь, то устрашит ли тебя изгнание? Она ведь и дома не будет с тобой!.. Если он, безоружный, одолеет — еще лучше! Тебе, мертвому, уже не больно. Он, изгнанный, теряет ее. А она, жестокая, кто бы ни победил, навсегда останется одинока, и ничей иолд не войдет в ее запретное. Ибо жена изгнанника — отвержена. И вдова, потерявшая мужа в день свадьбы, тоже…
Недаром же говорят сказители, что Ваарг-Таанга доводит все до конца, который — смерть!
Солнце в высокой синеве, скривив золотые губы, боязливо наблюдало за тем, что происходило внизу. Сейчас оно могло бы сбросить вуаль, потому что лицо невесты перестало быть красивым, но ясное светило не умеет злорадствовать, и потому покрывало, сплетенное из перистых облаков, сделалось еще плотнее.
— Почтенный дгаанга, — темная фигура Н'харо двумя прыжками одолела расстояние в десять мужских шагов, перекрыв обезумевшему Дгобози дорогу к жениху. — Позволь мне выйти на бой!
И уже рвался сквозь толпу Мгамба, на ходу срывая с бамбукового древка бесполезные флажки…
Но язвительный смех человека, выкрашенного в черное, отрезвил всех.
— О, Убийца Леопардов, о! Ты готов уйти в изгнание? Похвально! Но разве жених — ты?..
И могучие руки гиганта бессильно обвисли, а Мгамба замедлил шаг и не стал выбираться из толпы, ибо Дгобози был прав. Условия Тройной Смерти не допускают замены. Здесь каждый отвечает за себя, и это справедливо; ведь не чужой, а твой иолд входит в запретное женщины, желанной другому…
— Ну же, земани, — клыкасто скалился Дгобози, выставив правую руку с ттаем перед собой, а левой занося отливающий синевой кьяхх. — Иди же сюда. И убей! Или умри!..
Единственное, о чем сожалел сейчас потомок Красного Ветра, это о том, что тогда еще, на лесной тропе, не перерезал глотку беспомощному, лишенному сознания чужаку…
И совсем другое огорчало Дмитрия.
Ему было до слез обидно, что Гоша Громыхайло-Ладымужеский, кореш из корешей и сенсей из сенсеев, не сможет оценить того, что сделает сейчас его преданный сэмпай с обнаглевшей чуркой, посмевшей устроить дебош на его, лейтенанта Коршанского, первой в жизни свадьбе…
В Академии Космодесанта с курсантом могут сотворить многое, но, будьте уверены, вышколят на славу.
И потому, даже не глядя, он оценил все:
…и позицию скандалиста…
(хреновая, кстати, позиция; солнце бьет в глаза!)
…и почти незаметное подрагивание вскинутого кьяхха …
(эге, а левая-то у парня слабовата!)
…и легкую пленку безумия, застлавшую выпуклые глаза…
(крыша едет, сам стоишь, как говорится… ну-ну!) Затем, непринужденно улыбнувшись, Дмитрий отвернулся от врага, притянул к себе застывшую Гдлами и спокойно, по-хозяйски, никого не стеснясь, поцеловал ее. И не просто, а с вкусным причмоком.
Дмитрий знал, что делал. Он хотел, чтобы псих атаковал.
И Дгобози прыгнул…
Он понимал, насколько опасен пришедший с белой звездой. Он намеревался выжидать. И он выжидал бы, не поцелуй наглый пришелец его, Дгобози, женщину на глазах у всех!
Разве позволит воин дгаа так позорить себя?
— Йо-о-о-о!!
Спустя секунду все было кончено. Многие из зрителей так и не успели понять, что же произошло. В сущности, ничего особенного; ученики сенсея Громыхайла-Ладымужеского на спор выделывали и куда как более заковыристые штучки…
Кьяхх, сердито воя, отскочил в сторону и замер, наполовину вонзившись в покрытое шкурой мраморного барса сиденье для новобрачных. Ттай, сизо блеснув на солнце, улетел непонятно куда. А тело Дгобози, подскочив в воздух, через миг неуклюже распласталось у ног ошеломленного дгаанги, и кровавая пена выступила на посиневших губах безумца.
Теперь, следуя обычаю, его надлежало убить. И убираться в изгнание. Навсегда.
Боль замерла в глазах Н'харо, нестерпимое горе опалило бесцветным огнем скуластое лицо Мгамбы, наконец-то вырвавшегося из толпы, и беззвучный вой, жуткий, как плач волчицы, потерявшей выводок, рвался с прокушенных губ Гдламини.