Ничего не поделать! Ваарг-Таанга не знает жалости… А Дмитрию вовсе не хотелось убивать дурака. Напротив, он даже не слишком сердился на него, вспомнив некоторые эпизоды собственной жизни. И уже менее всего хотелось ему уходить с собственной свадьбы, так и не побыв ни минуты в непривычной, но наверняка забавной роли законного мужа.
Люди дгаа ждали, храня горестное молчание. Они жалели своего нгуаби. Они знали, как нужен им этот светлокудрый воин. Многие из них, не дрогнув, отдали бы жизни ради того, чтобы ему не пришлось уходить. Но как преступить волю Безликой?!
— И очень просто, — сказал над самым ухом Дмитрия Дед, знакомо покашливая. — Слушай меня внимательно, сынок…
Старый Даниэль говорил, словно диктовал, спокойно и выверенно, но дыхание его было чуть-чуть учащенно, словно Верховный примчался сюда бегом, опасаясь не успеть.
— Вот так и действуй, — завершил он и удалился, по обыкновению не прощаясь.
А Дмитрий, хмыкнув, величественным жестом указал на пытающееся пошевелиться тело у ног дгаанги и торжественно провозгласил:
— Пусть Дгобози живет! Такова моя воля!
Шумок прокатился по толпе. Люди качали головами.
Как же не понимает нгуаби — уже почти бывший нгуаби! — что его воля бессильна там, где повелевает В'аарг-Таанга?
Если он откажется добить поверженного, это сделают за него иные, но вина все равно ляжет на его душу, и судьба изгнанника не минует его…
— Мне жаль, нгуаби, — нарушил молчание дгаанга, и сорвавшийся голос подтвердил, что он не лжет, — Нам всем жаль. Но никому не под силу изменить то, что завещано Безликой…
«Никому не под силу, тхаонги», — подтвердила слеза, скатившаяся по изуродованной рубцами щеке Убийцы Леопардов.
«Никому не под силу, земани», — плеснуло горечью от затвердевших скул ефрейтора Мгамбы.
«Никому не изменить, любимый», — ни для кого иного не слышно вскрикнула Гдламини.
Вот как?
Дмитрий Коршанский, лейтенант Космодесанта, усмехнулся.
— Разве я не пришел с белой звездой?
— Это так, нгуаби, — бережно, словно при беседе со смертельно больным, ответил дгаанга. — Но воля Ваарг-Таанги неизменима. Ни для кого…
— Так знайте же, добрые люди дгаа! — рыку Дмитрия сейчас, пожалуй, позавидовал бы и крутой черпак Н'харо, не говоря уж о подполковнике Михайлевском. — Уже собрался было я воссесть на белую звезду, — палец его вознесся в небо, — когда призвала меня к себе Ваарг-Таанга! И сказала она, что смягчилась душа ее, — к рыку примешался отчетливый всхлип, — и не угодно ей отныне право мг'га'мг'гели!
— Хо-о-о… — охнула площадь.
А затем шумно, с гулким просвистом вздохнула, словно громадный, загнанный долгим бегом гривастый оол.
Невозможные, непредставимые слова выпустил на волю нгуаби, и людям нужно было хоть сколько-то времени, чтобы осмыслить услышанное, а осмыслив — поверить.
Не поверить никто даже и не подумал посметь.
Ведь Д'митри-нгуаби — человек дгаа, а люди дгаа никогда не лгут в своем кругу. Если он говорит, значит, так оно и было там, в заоблачной Выси, откуда принесла его белая хвостатая звезда…
И — кроме того — разве найдется в любом из миров, хоть верхнем, хоть нижнем, безумец, способный солгать, исказив волю Безликой Ваарг-Таанги?!
Люди дрожали. Они не умели найти слов, способных выразить чувства, обуревавшие их, всех вместе и каждого в отдельности. И только дгаанга, обязанный саном говорить за всех, заставил себя преодолеть оцепенение.
— Если так, — взгляд его метнулся к стонущей кучке плоти, копошащейся на земле, — то пусть презренный живет! Слава милосердной Ваарг-Таанге!
— Хой! — взревела толпа, получившая наконец ясное указание, что думать и кого восхвалять. — Хой, Безликая, хой!
Дмитрий гулко прокашлялся, требуя тишины.
— Кстати, о Ваарг-Таанге…
Это, наверное, было уже излишество. Грешно дурачить простаков и младенцев. Но дикое нервное напряжение рвалось на волю, требуя выхода. И он уже не мог остановиться.
Он рассказывал о Безликой, о том, как она была одета и украшена, чем угощала его в последнюю встречу; его, что называется, несло, и образ Ваарг-Таанги наливался красками, становясь в чем-то даже трогательно-беспомощным…
— … и не было бы никого прекраснее ее в Выси, если бы завистливые демоны не оторвали ей руки!
Исчерпавшись до дна, Дмитрий умолк. И улыбнулся.
Что ни говори, а порой вовсе не вредно быть полнейшим атеистом. Как Дед. И, оказывается, как он сам.
В счастливые глаза Гдлами нельзя было смотреть без риска ослепнуть. И Н'харо, и Мгамба, и М'куто-Следо-пыт уже стояли рядом, готовые заключить своего нгуаби в объятия…
Но прежде, чем к друзьям, Дмитрий шагнул к Дгобози.
— Вставай! Ну! Вставай!
Никакого ответа. Только стоны и невнятное бульканье.
Пришлось просто поднять козла, ухватив за чуб.
— Живи, — сказал Дмитрий. — И помни!
В мутных зрачках шевельнулось понимание. Губы дрогнули.
— Что? Что он сказал, тхаонги? — Убийца Леопардов, не удержавшись, протиснулся поближе. — Ты слышал?
Дмитрий пожал плечами. Нет, он не расслышал. А жаль.
— Мг'мгели, — кричал Дгобози ему в лицо. — Бойся меня, ибо я — твоя смерть!
Глава 6. СЕКИРА ПРИ ДРЕВЕ
ВАЛЬКИРИЯ. Котлово-Зайцево. 25 февраля 2383 года
Вокруг вопило, блеяло и беззастенчиво пахло. Удивляться не приходилось. Единственным достоинством «обезьянника», именуемого также и Утту-Квыла-Кью-Нгандуани-Ыга-Быббз-Йинхака, что, как известно, означает Пресветлая Столица Нгандвани, Подобно Родинке на Щечке Красавицы Озаряющая Собою Вселенную, во все времена оставалось умиляющее душу умение не пытаться выглядеть лучше, чем есть, а, напротив, пребывать в первозданном виде.
Нельзя, между прочим, исключать, что иному из любителей особо извращенной экзотики здесь могло бы что-то даже прийтись по нраву. Но только в гомеопатических дозах и, очень желательно, из окна герметически закупоренного экскурсионного автобуса.
Так, проезжая по Каиру, досужие зеваки, сумевшие накопить кредов на тур средней стоимости, взахлеб восторгаются гнедой громадиной университета Аль-Азхар, сиреневым нильским простором и таинственными, плохо различимыми на расстоянии усыпальницами прославленного Города Мертвых. Им хорошо! Они рано утром прибыли в Порт-Саид и уже вечером отбудут, взяв курс на Хайфу. Они слушают курчавого, приторно-любезного гида, щелкают затворами стереокамер и, мня себя первооткрывателями, требуют позволить им погулять на вольной воле. Им отказывают, ссылаясь на правила, установленные полицией, а они в ответ неумело бунтуют, вслух проклиная тупое самодурство диких африканских сатрапов.
Дурашкам невдомек: лишь благодаря заботливым сатрапам им не дано узнать, как воняет прокисшая от наплывов застарелого дерьма набережная великой реки; их не подрежут кривыми ножами, истерично взывая к Аллаху милостивому, милосердному, бородатые мусульманские студенты, чинно гуляющие после лекций около ворот сокровищницы исламских наук. А уж ближе, чем на километр, к древним глиняным склепам сердобольные сатрапы их и подавно не подпустят, поскольку даже светлому шейху Эль-Мансуру, покровителю вшивых и чесоточных, неведомо, какую заразу можно подхватить от стаи оборванных нищих, подстерегающих в кладбищенской тиши опрометчивого прохожего…
Показав мстительный язык добродушному полицейскому на выезде из города, искатели приключений покидают Каир веселые, довольные и чуточку пьяные от впечатлений. Спустя неделю, уже дома, они хвалятся перед соседями своими сказочными подвигами в злачных местах седой, как само время, Земли Фараонов. И лишь те, кто сумел узнать настоящую страну Миср, кто высидел там хотя бы годик и зачел этот год за три… о, те предпочитают молчать. Они просто ни за что не украсят стену спальни клочком фальшивого папируса в дрянной рамочке и никогда не позволят своим подросшим детям ехать на каникулы в романтический, воспетый поэтами Египет!
Впрочем, все познается в сравнении.
Во всяком случае, господин Штейман, Генеральный представитель Компании на Валькирии, сейчас охотно согласился бы оказаться в трущобах Каира. Или Исламабада. Или даже, страшно подумать, Душанбе. Лишь бы не торчать здесь, на церемониал-плацу, в самом центре «обезьянника»…
Вот уже третий час Александр Эдуардович маялся на помосте, предназначенном для почетных гостей Его Величества Муй Тотьяги Первого, Чрезвычайного и Полномочного Короля Нгандвани, а церемония, свидетелем коей он по долгу службы обязан был стать, все никак не начиналась.
И это бесило.
Нет, он, безусловно, не надеялся, что туземцы хотя бы на этот раз изменят национальным традициям, проявив хоть какую-нибудь пунктуальность. Но, с другой стороны, при такой жаре каждая лишняя минута тянулась длиннее столетия, и господин Штейман, пока еще сдерживаясь, чувствовал, что силы на исходе и очень скоро всякому терпению придет конец.
Солнце палило нещадно, насквозь прожигая хлипкий навес, и широкие опахала, колеблемые мокрыми от пота боями, с трудом проминали плотную духоту, совершенно не навевая прохлады. Трехлитровая бутыль старой доброй «Боржоми-ССХ» иссякла еще около девяти. А прохладный шипучий напиток, лично принесенный на почетный помост угодливо кланяющимся Муй Тотьягой Первым, Александр Эдуардович, разумеется, принял с благодарностью, но тут же, как бы случайно, опрокинул кувшин, лишив себя тем самым удовольствия утолить жажду наилучшим нцыгви из королевских погребов.
Инфекций Генеральный представитель не боялся, поскольку прошел полный курс нужных прививок. Но крайне смущали упорные, самыми различными информаторами подтверждаемые слухи о — как бы это сказать?.. — специфической методике изготовления этого всенародно любимого напитка коренных нгандва.
Искушать судьбу не хотелось, даже если королевское нцыгви, в отличие от нцыгви простонародья, и впрямь заквашено на моче самых породистых оолов…
А солнце, забыв всякую меру, буйствовало вовсю. И Александр Штейман уже различимо слышал шипение собственной крови, неторопливо вскипающей в жилах.