Не правы были злые новошанхайские сплетницы!
Он вовсе не бросил маменьку за блядство и даже не думал забывать Егорушку, кровиночку свою; вовсе нет! Он отправился в дальний-предальний полет, к неведомым звездам, исполнять совершенно секретное задание правительства. Там, где скользкие зеленые крысы обижают маленьких мальчиков и девочек, там сражается папа, храбрый и ужасно сильный. Тяжеленный пулемет, больше даже, чем рушницы у бородатых, висит у него на широком плече, и папа идет сквозь огонь, спасая всех подряд, чтобы всюду, во всей Галактике людям жилось так же хорошо и привольно, как в Новом Шанхае…
Но когда-нибудь он вернется насовсем!
В это Егорушка не просто верил. При чем тут вера? Ведь папа — это папа, а не какой-нибудь Бог. Нет, Егорушка понимал, что именно так оно и будет, потому что иначе быть не может никак. Он не знал только: когда? Оказалось — сейчас.
Здоровенный дядька в клевом прикиде с прибамбасами был именно тем, кто порой захаживал в предрассветный барак. Те же могучие, неимоверной ширины плечи, тот же короткий белобрысый ежик, сползающий на низкий, прорезанный двумя глубокими морщинами лоб, те же самые прозрачно-голубые, ни в чем не сомневающиеся, до сердечного замирания родные глаза…
А самое главное, сидящий за столом улыбался! Той самой неповторимой, открытой, необычайно слав ной и всепонимающей папиной улыбкой, которую дитя природы, отца никогда не видевшее, помнить, конечно же, не могло, но которая виделась ему, и грезилась, и светила лучиком надежды в самые хмурые дни, даже тогда, когда клинок удалого бородатого оольника чиркнул его, карабкающегося на стенку, по ноге, едва не снеся вместе с каблуком пятку.
За один лишь проблеск этой улыбки юный Квасняк, не сомневаясь и не медля, удавил бы рушником кого угодно, даже Профа, кормильца и благодетеля…
— Па-па-а, — зачарованно пролепетал Егорушка и медленно двинулся в направлении письменного стола, слепо вытянув руки.
Никто, видимо, не поверит, но в этот миг подполковник действительной службы, мастер-инструктор «невидидимок» Эжен-Виктор Харитонидис, полный кавалер Гарибальдийского банта, обладатель «Звезды Мужества» всех семи степеней и именной, разрешенной к ношению при себе шелковой удавки, впервые за прожитые сорок с лишним лет по-настоящему испугался.
Судя по выражению лица, идущее к нему намеревалось оказаться навсегда…
Рука главы Администрации судорожно рванулась под китель, затем — к поясу, потом — к голенищу и тут же замерла, словно осознав безнадежность сопротивления.
— Здравствуй, папка, — все тем же замогильным тоном промяукал Егорушка, неотвратимо приближаясь.
Подполковник Харитонидис съежился и, кажется, пискнул.
Он никак не успевал уже выскочить из-за стола, путь к двери был напрочь перекрыт, а окно чересчур далеко…
Но в эту минуту наилучшим образом проявил себя преданный адъютант, как и положено по должности, мгновенно сориентировавшись в обстановке.
— Здррррравствуй, Буррратино! — проверещал Гриня, затянутый в серо-стального цвета балахончик с роскошными золочеными аксельбантами, и кинулся наперерез непрошеному родственничку. — Пррриходи завтррра!
Прррошу! Пррривет!
Дитя природы замерло на полушаге.
И пришло в себя.
А придя, ужаснулось содеянному.
Не было сказки. Не было совсем.
Маленькое и визгливое, снующее у ног, в папы не годилось никак. Оно никогда не смогло бы нести на плече тяжелый пулемет. Дяденька за столом, хоть и большой, но вконец перепуганный, тоже за родителя не канал, поскольку Егорушкин папочка был очень храбрый, храбрее самого Живчика или даже господина Баркаша, и он ни за что на свете не стал бы так позорно таращить зенки. А тяж Кое сопение Профа, истуканом замершего у дверей, однозначно сулило слишком увлекшемуся мечтаниями Квасняку много нехорошего…
Засим Егорушки все равно что не стало. Он, естест венно, никуда не сгинул, но сделался маленьким и совсем-совсем незаметным.
Постепенно отходя от пережитого ужаса, подполковник Харитонидис с захлебом втянул ртом воздух. Выдохнул. Шумно помотал головой. И с огромной признательностью посмотрел на адъютанта.
В очередной раз жизнь со всей очевидностью доказала, что умные люди древности были действительно мудры, утверждая: основная задача руководителя заключается вовсе даже не в руководстве как таковом, а исключительно в правильном подборе кадров, которые, кто бы что ни говорил, воистину решают всё.
— Подпрапорщик Тхуй! — отрывисто, словно на плацу, взрыкнул Харитонидис.
Подпрыгнув, Гриня вытянулся в струнку.
— Хрю!
На гражданке пегая свинка терпеть не могла подобного унизительного звукоподражания. Но, являясь военнослужащей, обязана была четко исполнять все предписания, предусмотренные полевым уставом для лиц ее статуса и национальной принадлежности. В том числе и самые неприятные.
— От имени Его Высокопревосходительства Верховного Главнокомандующего и Президента Галактической Федерации поздравляю вас с чином прапорщика!
— Хрю! Хрю! Хрю! — предельно серьезно, всей шкуркой ощущая величие момента, откликнулся Гриня.
— Вольно! — разрешил глава Администрации.
И, отерев слезу невольного умиления, вновь обратил лик к основному посетителю, правда улыбаясь уже с прё-изрядной натугой.
— Итак, проходите, господин Баканурски. Угодно чайку? Или все-таки кофе? Курить лучше не надо. Но вам — можно.
Все наконец устаканилось.
Необходимые фразы прозвучали, предложение присесть было с благодарностью принято. Потянулся в сторону окна фиолетовый дымок сигарет, а спустя минут пять, не более, осанистый секретарь, больше похожий на отставного старшину (как, впрочем, оно и было на самом деле), вкатил в кабинет стеклянный столик на колесиках, и от чашек истекал к потолку восхитительный запах свежей заварки и сдобных булочек.
Ни кофе, ни крекеров профессор не любил, и в этом его взгляды полностью совпадали с привычками губернатора.
Правда, в последние годы Анатолю Грегуаровичу не часто доводилось перебирать. Он привык к невзгодам, и одним из самых светлых гастрономических воспоминаний для него стал давний уже день, когда электорат Нового Шанхая, расщедрившись, преподнес своему мэру ко дню ангела купленную в складчину пачечку восхитительного, ароматного и возбуждающего «Чаппи»…
Но все это, благодарение Господу, осталось в прошлом, и можно было позволить себе по новой привыкать к столь необходимой роскоши, как отдых в кругу себе подобных.
— Как насчет ликеру, господин Баканурски? — почти по-товарищески прищурился губернатор. — Или, быть может, рюмочку «Вицли»? — Харитонидис доверительно наклонился к собеседнику. — Кстати сказать, контрабанда!
— О! — профессор кокетливо поднес палец к устам, расцветая на глазах. — Ну, в таком случае, не откажусь, Ваше Превосходительство. Грех не попробовать, если контрабанда. Премного благодарен!
Крохотные рюмочки тихонько звякнули.
Дивный, не меньше чем семнадцатизвездочный «Вицлипуцли» нежно обжег отвыкшее от подобных изысков нёбо, и доктор искусствоведения мгновенно захмелел. Этот нектар, разумеется, и сравнить нельзя было с пойлом, которым имела наглость потчевать его, Анатоля Баканурски, старая бандерша Люська!
Несколько охов. Несколько прицокиваний языком.
Несколько обязательных комплиментов виноградарям славного Ерваана.
И началась беседа.
Неспешное, уважительное общение двух уважающих друг друга мужчин, кое-чего добившихся в этой жизни.
Вернее, говорил профессор. Волнуясь и переживая, он излагал подробности несчастья, случившегося с Новым Шанхаем, описывал чудовищные подробности резни, не скрывая, впрочем, и того, что оная резня была, в сущности, спровоцирована действиями руководящих сотрудников Генерального представительства Компании на Валькирии.
Все это, в общем и целом, было известно главе Администрации, и Эжен-Виктор вежливо кивал, позволяя мужественному человеку выговориться, вновь пережить день своей славы.
Впрочем, упоминание о выгребной яме несколько оживило ход разговора. Подполковник заинтересовался.
— О, вот как! Вы служили в боевых пловцах? — он не скрывал приятного удивления. — Где же, любопытно знать? «Котики»? «Тюлени»? «Барракуды»?
Взгляд посетителя тревожно заметался по занавескам.
— «Крокодилы», Ваше Превосходительство, — сообщил он, некоторое время подумав. — Это особое подраз деление, знаете ли, о нем известно очень немногим. Я, собственно, и вам не…
Подполковник рассмеялся. Бесшумно и очень весело.
— Полноте, дружище, — тон его вмиг сделался совершенно свойским. — Они там с этой секретностью вообще с ума посходили, право. Грифы, анкеты, подписки, — он лихо, ни капли не пролив, расплескал по рюмкам коньяк. — «Крокодилы», «Крокодилы»… Это какие же, синие или черные? — Харитонидис хохотнул погромче. — Ну, колитесь! Фон Рюттера или Каппуччи?
— Фон Рюттера, — наугад брякнул профессор.
Он проклинал себя за то, что вообще затронул эту скользкую тему. И губернатора, как выяснилось, знающего личный состав спецвойск чуть ли не поименно. Но больше всего — кретинов, додумавшихся обозвать одну из элитных частей Вооруженных Сил Федерации в честь мерзкой пресмыкающейся образины.
— Ах, у Рютти? — подполковник, увлекшись, не замечал томления, явственно омрачившего чело дорогого гостя. — У которого, старшего или младшего?
— У среднего! — сообщил Баканурски, и только смачный кус булки, сминаемой челюстями, позволил раздражению не вырваться на волю. — У Ламберта!
— Хм… — глава Администрации нахмурился. — Странно. Куно знаю, Оскара знаю. У них разве есть третий?
— Есть, — подтвердил профессор совершенно спокойно. — Двоюродный.
Схватившись за голову, подполковник присвистнул.
— Езус-Мария, конечно! Естественно! Что за склероз? Помню Ламберта, помню. Баскетболист… — губернатор сделал большие глаза. — А что, он разве уже не там?
Указательный палец многозначительно повитал в воздусях.